Потоп

— Как ты думаешь, что я должен был сделать, находясь посреди двух неприятелей, во стократ сильнейших, чем я, против которых я не мог защитить страну?

— Погибнуть! — резко ответил Кмициц.

— Позавидуешь вам, солдатам: вы так легко можете сбросить с себя гнетущее бремя. Погибнуть! Кто смотрел смерти в глаза и не боится ее, для того нет ничего проще на свете. Вам и в голову не придет, что если бы я теперь поднял войну и умер, не заключив договора, то в стране не осталось бы камня на камне… Не дай бог, чтобы это случилось, ибо и в небе моя душа не нашла бы покоя. О, счастливы, стократ счастливы те, что могут погибнуть! Неужели ты думаешь, что и мне жизнь не в тягость, что я не жажду вечного сна и покоя? Но нужно чашу желчи и горечи выпить до дна. Нужно спасать этот несчастный край и для его спасения согнуться под новой тяжестью. Пусть завистники обвиняют меня в тщеславии, пусть говорят, что я изменяю отчизне, чтобы самому возвыситься. Бог свидетель, хочу ли я этого и не отказался ли бы я от всего, если бы был другой выход. Найдите же его вы, которые отрекаетесь от меня и называете изменником, и я еще сегодня порву этот документ, подниму на ноги все полки и пойду на неприятеля. Кмициц молчал.

— Ну, что же ты молчишь? — воскликнул, возвысив голос, Радзивилл. — Я ставлю тебя на свое место, на место великого гетмана и воеводы виленского, а ты не умирай — ведь это не штука! — а спасай страну, защити занятые воеводства, отомсти за сожжение Вильны, защити Жмудь от нашествия шведов, — ха! — защити всю Речь Посполитую, выгони всех неприятелей из ее пределов… Разорвись на тысячу частей, но не умирай… Не умирай, потому что не имеешь права, а спасай страну!

— Я не гетман и не воевода виленский, — ответил Кмициц, — и что меня не касается, то не моего ума дело. Но если надо разорваться на тысячи частей, я разорвусь!

— Слушай, солдат! Если не твоего ума дело спасать страну, то предоставь все мне и верь!

— Не могу! — ответил Кмициц, стиснув зубы.

Радзивилл мотнул головой.

— Я не рассчитывал на тех — я ожидал того, что случилось, но в тебе я ошибся. Не прерывай меня, слушай. Я поставил тебя на ноги, освободил от суда и наказания, прижал к сердцу, как сына. И знаешь ли почему? Я думал, что ты смелая душа, способная на великие дела. Не скрою, мне нужны были такие люди. Около меня не было никого, кто решился бы смело взглянуть на солнце. Все были люди малодушные — им нельзя указать иного пути, как тот, по которому ходили их отцы. Иначе они закаркают, что ты ведешь их по беспутице. А куда же, как не к пропасти, пришли мы этими старыми путями? Что стало с той Речью Посполитой, которая когда-то была грозой всего мира?

И князь схватился руками за голову и трижды воскликнул:

— Боже! Боже! Боже! Затем он продолжал:

— Настал час гнева Божьего, година таких бедствий и такого упадка, что обыкновенным способом нам не подняться, а когда я хочу избрать новый путь, единственный, могущий привести к спасению, то меня покидают даже те, на чью готовность я рассчитывал, которые должны были верить мне, которые мне в этом поклялись перед распятием. Скажи мне, Богом заклинаю тебя, неужели ты думаешь, что я навсегда отдаю себя под покровительство Карла-Густава? Что я действительно думаю присоединить эту страну к Швеции, что договор, за который вы меня прозвали изменником, будет продолжаться более года? Что ты смотришь на меня изумленными глазами? Ты еще более изумишься, когда выслушаешь все… Ты даже испугаешься! Здесь произойдет то, о чем никто не предполагает, чего обыкновенный ум объять не может… Но, говорю тебе, не бойся, ибо в этом спасение нашей страны. Не отступай, ибо, если я ни в ком не найду помощи, я погибну, но со мной погибнет и Речь Посполитая, и вы все навеки. Я один ее могу спасти, но для этого должен уничтожить и растоптать все преграды. Горе тому, кто будет мне противиться, будь то воевода витебский, или пан подскарбий Госевский, или шляхта. Я хочу спасти отчизну, а для этого все средства хороши… В минуту опасности Рим назначал диктаторов. Такой — нет, еще большей! — власти мне нужно… Не гордость тянет меня к ней! Кто чувствует себя сильнее, пусть берет ее! Но если нет никого — возьму я, пусть даже хоть эти стены обрушатся на мою голову!

С этими словами князь поднял вверх обе руки, точно на самом деле хотел поддержать падающие на него своды, и в нем было столько величия, что Кмициц широко раскрыл глаза и смотрел на него так, точно никогда раньше не видел его. Наконец спросил изменившимся голосом:

— К чему вы стремитесь, ваше сиятельство? Чего хотите?

— Хочу… короны! — крикнул Радзивилл.

— Иезус, Мария!

Настала минута полной тишины, только филин на башне пронзительно смеялся.