Потоп

… и приладила её как сумела. Так как в первый раз влезать на табурет мешала верёвка, теперь я повесила её на шею. Я не дам им дотронуться до меня своими грязными руками, кто бы они там ни были, лучше всё сделаю сама! Но в тот же миг они мягко, как кошки, не издав ни звука, тоже вспрыгнули на стол и стали на меня смотреть. Они прыгнули одновременно, как марионетки, которых дёрнули за верёвочки, и встали в ряд по росту: высокий, среднего роста и коротышка. А я перебирала пальцами на шее верёвку, как ожерелье, ощущала, что она трёт мне кожу, и смотрела на них — в прорезях масок блестели глаза. И тут я вдруг испугалась, что неверно рассчитала высоту, и, вместо того чтобы залезть на табурет, стала смотреть через край стола вниз, на пол, проверяя, не ошиблась ли я в расчёте. Вот тогда всё и произошло.

Может, и лучше, что всё случилось именно так. Нет, в сущности, этого сказать нельзя, ведь в действительности не произошло ничего — только во сне, но во сне, когда это происходило, хоть я и злилась, что меня, как я ни рассчитывала, всё равно обманули, я почувствовала какое-то облегчение: теперь мне уже больше не грозило торчать на этом табурете, боясь в последнюю минуту прыгнуть, не суждено стоять там, дрожа и обливаясь потом.

И вот как это произошло. Я повернулась — поглядеть через край стола на пол. И один из них — я откуда-то знала, что это тот, среднего роста, — меня толкнул. Да так сильно толкнул, что я полетела вниз.

Я спрыгнула, а они захохотали, они прямо лопались со смеху, даже шлёпали себя по ляжкам. В ту секунду попутно со всем другим, о чём я подумала, во мне заговорил страх: я прыгнула со стола, а что, если здесь окажется недостаточно высоко и я так и буду болтаться, цепляясь руками за воздух?

Но пол вдруг куда-то провалился. Я падала в темноту, верёвка тёрла мне шею, но она становилась всё длиннее, длиннее, длиннее, а я всё падала, падала. Мне казалось, что я падаю без конца и жду, когда же петля наконец затянется у меня на шее.

Но тут я проснулась.

Она рассказывала ему это двадцать лет назад весенним утром, держа его за руку, отчаянно ожидая — он и тогда это понимал — услышать, что же он ей скажет. Но он не нашёлся, что ей сказать.

Будь я проклят, — думал он теперь, — Но что же я мог ей сказать? Тогда, да и когда бы то ни было?

Он посмотрел на листок.