Потоп

Бред положил листки на колени, закрыл глаза, мысленно увидел грузную женщину с тяжёлой походкой, короткими седыми волосами, вздутыми суставами рук и резиновыми бинтами на вспухших ногах, и ему стало тошно. Но он сразу же увидел и высокую девушку с зачёсанными назад рыжими волосами, перевязанными белой тряпочкой, с грязным пятном на левой щеке и обломанным в суете красным ногтем; девушка стоит внизу, у лестницы из погреба, держит большую корзину со всяким хламом, и луч света падает сверху на её лицо. Видит, как он вырывает у неё корзину, берёт и ставит на пол, рассыпав половину хлама. Видит её лицо, полное комического ужаса, слышит её крик: «Ну вот, рассыпал весь хлам, когда же наконец в этом доме можно будет жить!» Видит, как он обнимает её за талию, а она, отвернув лицо, говорит: «Ох ты эротоман несчастный, павиан синезадый, когда же мы кончим уборку?» Но он хватает её в объятия тут же в тёмном погребе старого фидлеровского дома в городе Фидлерсборо.

Что ж, они вычистили погреб и убрали дом. Они в нём жили. А теперь он сидит на траве, и образ девушки с узкой талией и обломанным ногтем, которая стоит, задохнувшись, в тёмном погребе, а луч света падает сверху на её лицо, сливается с образом грузной женщины с резиновыми бинтами на ногах. И, спрятавшись в темноту за опущенными веками, он чувствует, как весь мир закружился перед ним. И хотя он вцепился руками в траву, мир всё равно продолжает идти кругом. Что же творится с этим миром, а?

Он открыл глаза.

Вверх по реке нёсся глиссер. Глухое, сердитое, возбуждённое гудение доносилось всё громче. Взбитая в пену волна шла треугольником следом. Лодка — как видно, двухмоторный большой «Лаймен Айлендер» — всё приближалась. Но за ней на водных лыжах не летела высокая девушка с золотой кожей, радостно смеясь, как на рекламной картинке, и ветер не относил назад её рыжие волосы. Тут он вспомнил, что в те дни это был акваплан, а не лыжи.

Лодка промчалась мимо. И за стихающим шумом через дорогу снова донёсся голос брата Потса, хотя слов нельзя было разобрать.

Бред опустил глаза на белый лист бумаги.

Но я забегаю вперёд. После войны мне надо было решать, как я буду жить дальше, и каким-то образом — я же говорила, что жизнь опять сыграла со мной шутку, — я в один прекрасный день проснулась католичкой и одной из мирских прислужниц в доме для престарелых тут, в Чикаго. Монахини, когда я убедила их, что это у меня не прихоть, позволили мне вложить деньги в своё заведение. И разрешили помогать. Я постоянно что-то мою, это, пожалуй, единственное, что я умею делать, потому что теннис, французский язык, верховая езда и танцы тут не очень нужны, и я счастлива.

Ей-Богу, счастлива, Мэгги. То, что я делаю, не епитимья. Ведь то, что ты делала для матери Калвина, как я потом узнала из газет, было тоже не для того, чтобы замолить грех, правда? Быть может, это внутренняя потребность, но ведь такая потребность тоже даёт радость, верно?

Я не хочу сказать, что только так можно быть счастливой. Бог дарует нам самые разные радости, и такой радостью могла быть для меня жизнь с Бредом. Если бы мы её не проворонили. Нет, если бы её не проворонила я, потому что я должна была ему помочь, когда он в этом нуждался…

Бред оторвал взгляд от бумаги.

Помочь, — подумал он.

Он не нуждался ни в какой помощи. Ни тогда, ни теперь.

Но глаза его отыскали ту же строчку:

… в этом нуждался. Может быть, это и привлекало меня в Бреде — он хоть и был сильным, ему что-то было нужно, он был раним, и…

Раним, — подумал он, — чушь!Но глаза его нашли ту же строчку: