Потоп

— Нет, брат Пинкни не допустит, чтобы брат Потс или кто-нибудь из белых — на случай, если двое или трое из нас до того зарвутся, — взяли да и пошли помолиться вместе с неграми под открытым небом. Он не позволит, чтобы кто-нибудь так легко очистился не только, как говорится, от органического непереваривания черномазых, но и от всякого прочего душевного несварения путём такого дешёвого слабительного взамен другого, более уместного и, быть может, более болезненного средства. Видишь ли, мой друг Леон Пинкни — человек башковитый, он понимает про меня с тобой больше нас самих. Он знает, что белые тоже люди, даже если они белые, и знает поэтому, что мы любим дешёвые, лёгкие способы внушать себе, какие мы хорошие. Ну, к примеру, помолиться с неграми.

Бред посмотрел на него. Но тот глядел за реку.

— А вы? — спросил Бред. — Вы бы за ним пошли туда? В негритянскую церковь?

На миг ему показалось, что тот его не слышит. Но потом, по-прежнему глядя вдаль, Котсхилл ответил:

— Ты хочешь спросить, пошёл ли, будь я верующим? — Он засмеялся, но тут же оборвал смех. — Разве заранее знаешь?

А брат Потс уже произносил проповедь. Его голос, глухо звучавший издалека, говорил о том, что все они вместе жили тут, в Фидлерсборо. О том, что все они должны вместе помолиться Господу, понять, что жизнь их была благодатью.

Блендинг Котсхилл, положив руку на голову сеттера, сказал:

— Может, брат Пинкни отменил своё прощальное молебствие и сбежал из города вовсе не по той причине, о которой я говорил. Может, это было не только потому, что он не пожелал дать нам, белым, возможность очиститься, помолившись с ним. Леон — человек башковитый, но он человек честный. Может, он не считал, что сам готов к тому, чтобы молиться с нами, белыми. — Он вдруг поднялся. — А вообще-то кто и когда бывает готов молиться вместе с кем бы то ни было? — резко спросил он.

Он стоял, напряжённо выпрямившись, как столб. Дыхание у него было тяжёлое. Он несколько раз громко, с трудом вобрал в рот воздух, словно его хватил паралич. Казалось, он силится что-то сказать и не может.

Наконец у него вырвалось:

— Она меня бросила! — Голос его был похож скорее на сдавленный крик, глаза прикованы к мутной полноводной реке. — Розелла меня бросила.

Он медленно опустился на корточки. Минуту спустя снова положил руку на голову сеттера.

— Взяла и ушла, а куда — я не знаю. Оставила записку, будто это не потому, что меня не любит. А именно потому, что любит. Вот и всё. — Он помолчал. — Вот и всё, не считая орфографических ошибок. В сущности, одной. «Патому». И меня почему-то больше всего ушибла эта маленькая ошибка. Ну не смешно ли, что такая малость ушибла меня больше, чем главное?

— Она знала, что вы собираетесь в Шотландию?

— Да какая там Шотландия! Если и была у меня такая мыслишка, то недолго. Какого чёрта мне делать в Шотландии? Застрелить несколько зверушек? Сидеть в оружейной комнате какого-нибудь продуваемого сквозняком разрушенного аббатства и пить виски с красивым седовласым старым лордом с рыбьими глазами, который с трудом вспомнит, как меня зовут? Ночью получить инфаркт в постели какого-нибудь старинного трактира, чтобы наутро меня нашли мёртвым? Ни в какую чёртову Шотландию я и не собирался. Да куда может деться человек после Фидлерсборо? И чувствовать себя человеком?

Он, казалось, ушёл в себя. Даже рука и та замерла на голове у сеттера.

— Нет, — продолжал он. — Я поехал и купил себе другую ферму. В Бентонс-валли. Так-то.

С этими словами он снова поднялся на ноги, и опять рывком. На этот раз он как-то сердито уставился вниз, на Бреда.

— А ты знаешь, почему она меня бросила? — спросил он.

— Нет.

— Она бросила меня потому, что не хотела, чтобы я о ней беспокоился. О том, что с ней может сделать какой-нибудь ку-клукс-клановский дегенерат.

— Но что…

— Господи! — воскликнул Бендинг Котсхилл с мучительным, неизвестно на кого обращённым гневом. — Неужели ты не можешь догадаться?

— Догадаться о чём?

— Я ей не сказал ни слова, но она догадалась. Догадалась раньше, чем я понял это сам. Догадалась, что я возьму это дело. О школе в Лейк-Тауне.

Тяжело дыша, он смотрел на реку. На секунду он, казалось, забыл о Бреде. Потом сказал:

— Помнишь, тогда… Ну когда я рассказывал тебе о Розелле?

— Да.

— О том, как в старину относились к язычникам? Об оттенке её кожи? О бронзовом оттенке её кожи?

— Да.

— Ну разве я стал бы так рассказывать о белой женщине?

Произнеся эти слова, Блендинг Котсхилл повернулся — казалось, он больше не мог оставаться здесь ни минуты. Лицо его было неестественно воспалено, голубые глаза блестели как от лихорадки. Но он овладел собой и осведомился, когда Бред уезжает, что слышно о фильме, и, узнав о телеграмме от Морта Сибома, сказал: вот и хорошо, мой мальчик, вот и прекрасно! Он даже похлопал Бреда по плечу и предсказал, что фильм наверняка получится отличный.

Потом он крепко пожал Бреду руку и ушёл — коренастый человек в коричневом костюме, с чересчур крупной головой и венчиком растрёпанных седых волос — в сопровождении своего сеттера. Ушёл вверх по Ривер-стрит, туда, где никого уже не было.