Потоп

Он снова принялся за письмо. Там было сказано, что Мэгги шлёт свою записочку вместе с письмом, хотя оно адресовано ей, но, в сущности, предназначено для него. И надеется, что письмо его порадует. Её оно очень обрадовало — в каком-то смысле.

Он развернул приложенное письмо. Оно начиналось: Дорогая Мэгги, моя дорогая маленькая Мэгги— и в глаза ему бросился хорошо знакомый решительный почерк; чернила на белой бумаге замерцали чёрным огнём.

Что ж, напомнил он себе, это же — Фидлерсборо. Как уместно, что именно в Фидлерсборо он получил это письмо. Интересно, знает ли она — Летиция Пойндекстер Толливер или как там её теперь зовут, — что никакого Фидлерсборо не будет? И зная это, сможет ли она спать спокойно, легче ли ей будет погрузиться в свой внутренний мир, то есть в сон, если она будет знать, что где бы она ни была, с кем бы ни лежала в темноте, воды вот-вот сомкнутся над Фидлерсборо, не оставив от него и следа?

В письме, между прочим, говорилось, как она была потрясена, прочтя в июле прошлого года о том, что случилось. Ей тогда казалось, что даже написать им было бы бестактностью, но теперь, когда, как сообщают газеты, всё обернулось к лучшему и Мэгги вышла замуж за этого замечательного человека, который явно понимает, какая замечательная женщина Мэгги, ей захотелось написать, что и Мэгги и все они постоянно живут в её сердце и в её молитвах.

Да, в молитвах, хотя тебе это может показаться смешным. И мне самой это иногда смешно. Я даже хихикаю, будто это шутка, но счастливо хихикаю, как маленькая девочка, запертая в интернат и ужасно одинокая — я-то хорошо помню, как это бывает! — когда ей вдруг присылают из дома ящик с уймой противных, приторных сластей! Я никогда не получала из дома подарков, мне присылали чек. В этом звучит жалость к себе и злость — наверно, так оно и есть, ты меня прости. Моя мать, вероятно, делала всё, на что была способна, и я не хочу её осуждать. Я только надеюсь, что тридцать лет назад, когда она погибла в авиационной катастрофе (на частном самолёте человека, с которым она не имела права быть), у неё оставалась хоть секунда, чтобы осознать Божью благодать. Жаль, что я не могу ей сказать, что хотела её полюбить, даже если и была недостойна её любить. Дорогая Мэгги, до чего же трудно быть достойной кого-нибудь любить! Но ты с твоим верным любящим сердцем можешь этого и не знать.

Однако я тебе хоть коротко расскажу о себе. После всего, что случилось в Фидлерсборо и я оставила Бреда (напиши мне о нём хоть немножко — нет, лучше всё и пусть только хорошее!), уж и не знаю, что бы со мной могло стать при такой безудержной дурости, если бы…

— Это ты, дорогой? — послышался голос. Голос Блендинга Котсхилла. — Ну, друг мой, до чего же приятно видеть тебя на ногах! — говорил Блендинг Котсхилл, стоя рядом с ним в мешковатом коричневом костюме и голубой бумажной рубашке с чёрным галстуком; за ним шёл сеттер.

— Конечно, хорошо быть на ногах, — согласился Бред, с усилием поднимаясь, чтобы пожать ему руку.

Котсхилл, положив ему руку на плечо, не дал встать.

— Сиди, мальчик, — приказал он и опустился рядом на корточки, как фермер, который присел поболтать у дороги.

Сеттер подошёл и лёг перед ним, положив морду на передние лапы.

— Выглядишь ты лучше, — сказал Котсхилл, — лучше, чем на больничной койке.

— Знаете, — сказал Бред, чувствуя, что у него перехватило горло, — я был очень тронут тем, что вы приезжали ко мне в Нашвилл.

— Чепуха, — бросил Котсхилл, взглянув на него из-под седых бровей, жёстких, как кустики ежевики, подёрнутые инеем. — Мы, старые фидлерсборцы, должны друг за друга держаться.

По ту сторону дороги заиграла музыка. На грузовике Маккумба миссис Пратфилд села за пианино. Люди запели.