Потревоженные тени

— Ну так где же «его» сыщешь? Днем «он» наверно будет где-нибудь укрываться, идти будет ночами... Вот только беда, если «он» будет пить. Тогда наверно попадется, и тогда уж «ему» конец... Тогда уж «он» от дяденьки твоего не уйдет. Он, я думаю, в клетку тогда «его» посадит...

— Анна Карловна, идите в сад гулять с детьми, — сказала матушка.

Она всегда нас куда-нибудь отсылала, когда почему-нибудь находила, что нам не следует слышать начавшийся разговор. Так и теперь. Она послала нас потому, что, по ее мнению, нам не следовало слышать то, что говорил отец про дядю...

Анна Карловна собрала нас и увела.

Вечером в тот же день, когда, я зачем-то вошел в кабинет, где сидели отец с матушкой, я услыхал еще такой отрывок из их разговора:

— Это может ведь очень скверно для него кончиться... Из этого может разыграться целое следствие. Его из имения выведут... Имение возьмут в опеку... — говорил отец.

— Это ты про кого? — спросил я.

— Все про дяденьку твоего...

— За что?

— Чтоб людей не мучил...

— Для чего это ты рассказываешь ему? — сказала матушка. — Ребенок и так какой-то странный, а ты ему еще рассказываешь...

— Какой же он «странный»? Мальчику десять лет, разве он не понимает? Ведь ты все понимаешь? — спросил он меня.

— Все, — улыбаясь, сказал я.

— Ну вот видишь...

Но матушка удивленно пожала плечами, сказав, что воображает, как это я все понимаю, и заговорила о том, что лучше бы подумать, как это вот послезавтра везти меня в гимназию...

VII

Наступил наконец и день отъезда. С вечера все уж было уложено, завязано. Утром оставалось только велеть запрячь лошадей, закусить на дорогу, проститься и — в путь. Филипп Иваныч — человек, который должен был со мною ехать и потом остаться при мне в пансионе (у нас в пансионе у каждого был свой человек), — тоже ходил уж совсем как посторонний.

— Филипп! — зовет отец.

— Ах, дайте ему собраться. Человек завтра уезжает, а его всё зовут, — вмешивается матушка.

И Филипп ходил с каким-то совсем особенным выражением в лице, даже что-то такое надел, чего на нем прежде не было; говорил он серьезно, тихо.

— Пожалуйста же, Филипп...

— Да уж будьте покойны, матушка. Лишь бы, бог дал, учились они хорошо...

Филипп был очень хороший человек. Он был испытанной честности и пользовался доверием в доме. Его посылали в город за покупками. Он же ездил и в Москву с шерстью. Железных дорог тогда не было, и он ездил туда с этой шерстью на подводах. Уложат, бывало, шерсть в тюки, зашьют в рогожу, навалят тюки на подводы и поедут. Там Филипп ее продавал где-то, получал деньги. Потом покупал по списку все нужное «для дому» — зеленый горошек, вина у Депре[53], чай, кофе, сахар, макароны и т. д. Возвращение его из Москвы было целым событием. По приблизительному расчету дней начинали поджидать его задолго.

— Что это Филипп не едет? — говорит отец.

— Не управился еще.

— Да уж пора бы. Разве в дороге что...

— Ах, у тебя все что-нибудь... приедет, бог даст, — успокаивает матушка.

Наконец Филипп приезжает...

— Филипп Иваныч приехал, — докладывает лакей.

— A-а!.. Приехал... ну, зови его сюда.

Филипп с дороги в высоких сапогах, для ловкости и для сохранности денег, которые он привез из Москвы за шерсть и которые у него в боковом кармане, подпоясан кушаком. Стараясь тише стучать своими сапогами по полу, он идет — мы слышим — и останавливается в дверях.

— Здравствуй, Филипп. Ну что, как съездил?

— Слава богу-с.

— Все хорошо?

— Хорошо-с. Слава богу...

Поездки Филиппа в Москву составляли какое-то событие — не событие, что-то вроде священнодействия, о котором и самый рассказ-то выслушивался чуть ли не с благоговением. Сразу даже не спрашивали, почем он продал шерсть, сколько привез денег, а подходили к этим вопросам как-то задерживая себя и как бы мимоходом. И уж гораздо спустя после того, как он расскажет новости про Москву, расскажет про дорогу, после того, как его пошлют в переднюю напиться чаю с дороги — он почему-то приезжал всегда к вечеру, — он сдаст деньги в кабинете: толстые, засаленные пачки бумажек, чистенькие, синеватые листочки серий... Завтра будут развязывать и открывать возы, в которых уложены покупки. Мы будем смотреть, рассматривать, пробовать изюм, миндаль, горошек и проч. Я говорю — это было целое событие в тиши тогдашней деревенской жизни. У него, конечно, все в исправности, все верно. Нечего и считать. Такой человек, как Филипп!.. Долго, чуть ли не целую неделю еще, по вечерам он будет рассказывать о своей поездке, и его будут слушать все с тем же напряженным вниманием и любопытством...

Этот человек ехал теперь со мной — меня поручали ему. Он нужный, необходимый человек для дому, «с ним покойно», но я единственный сын, надежда, радость — все... Кому же поручить это «все», как не Филиппу?.. Помню я это последнее утро — день отъезда. До мелочей я его помню: какое платье было на матушке, как кто сидел, что подавали за завтраком — подавали битки с кисленьким огуречным соусом, — все помню... Наконец надо же было ехать. Лошади уж часа два стояли у крыльца

— Ну, присядем.