Потревоженные тени

Идя в карету, я еще раза два оглянулся на фигуру, стоявшую на том конце плотины... Наконец все было готово, все уселись — мы поехали... В карете все молчали, сидели с серьезными лицами.

На каком-то повороте я выглянул в окно. Покровское село, барская усадьба, сад, мельница — все слилось в одну синеватую полосу.

— Сиди, пожалуйста, что ты все выглядываешь? — сказала матушка.

Анна Карловна тоже сказала, что нельзя выглядывать, потому что дверца еще как-нибудь отворится и тогда можно упасть...

Всю дорогу этот живописец не выходил у меня из головы... Дня через три, как мы приехали, отец зашел зачем-то к нам в детскую и увидал валявшуюся на столе бумажку, на которой нарисована была лошадка.

— Это кто же рисовал? Ты или Соня? — спросил он меня.

— А вот этот живописец-то... в Покровском... Тебе мама говорила?

— Знаю, знаю.

— Он «его» остриг и бьет... — начал я. — «Он» прибегал на плотину прощаться с нами... Вот несчастный-то!..

— Теперь недолго. Теперь это все скоро кончится, — сказал отец.

— Что кончится?

— А вот все это.

— «Его» возьмут от него?

— Всех возьмут...

Он поговорил о чем-то с гувернанткой и ушел. «Всех возьмут»... то есть кого же это «всех»? — соображал я. — Про кого он говорит?» Так я ничего и не понял...

Прошла неделя, другая, третья. Я реже стал вспоминать «его», и наконец мало-помалу и совсем «он» исчез у меня из головы... В этом году в конце лета, так в последних числах августа, меня должны были отвезти в благородный пансион при нашей губернской гимназии, где я буду жить и откуда буду ходить в гимназию учиться. Я знал, что это будет наверно, и мысль об этом не покидала меня с утра до ночи.

— Что ты такой чудной какой-то? — спрашивал отец. — Ты все об этом думаешь — как тебя повезут!.. Это стыдно. Что ты, маленький, что ли?

— Я ничего... Я хочу...

— Что ж, ты разве дома болваном хочешь расти? Куда же потом — в юнкера?

Я опять повторил, что я и сам хочу в гимназию.

— Теперь другое время настает. Эта пора уж прошла, когда можно было так жить...

«Какое это такое время? Про что это он говорит все?» — думал я...

Прошел июнь, прошел июль, наступил наконец и август — до отъезда мне оставалось уж недолго... Время от времени матушка про что-нибудь вспоминала, что нужно мне будет там, в гимназии, начинался об этом разговор, начинали это нужное готовить, снаряжать.

— А вот про теплые чулки-то я совсем было и забыла. Устиньюшка!

Нянька Устинья за мной уж не ходила, но моим бельем платьем и проч, все-таки заведовала она.

— Что, матушка?

— А ведь про теплые чулки-то мы совсем и забыли...

— Шесть пар у них ведь есть, сударыня.

— Не мало этого?

— Можно и еще связать.

— Я думаю — связать...

И много было таких вопросов. Каждый день почти что вспоминали про что-нибудь... Мне, действительно, и самому хотелось — я живо это помню — ехать в гимназию; но эти воспоминания и особенно тон, каким говорилось все это, вздохи при этом — ужасно какое грустное, тоскливое будили чувство...

— Вы его точно в поход какой, в чужую сторону снаряжаете, — несколько раз с досадой замечал отец.

— Как же не подумать обо всем? Ребенка везут в гимназию...

Ужасно как неприятно это действовало на меня. А время отъезда все приближалось. Точно таяли, пропадали дни... Наконец их и счетом осталось всего только несколько...

Был, я помню, чудесный, тихий вечер, какие так часто бывают у нас в конце лета. Уж и листья начали желтеть, и почти весь хлеб свезли с поля — полны гумны скирдов, — скоро будет осень, но пока еще лето. Солнце заметно стало раньше садиться, вечера уж темнее, но еще теплые, сухие — сырости еще нет. Прежде в девять часов было еще светло и мы пили чай на балконе без свечей; а теперь уж нельзя и их приносят в подсвечниках с стеклянными колпаками... В такой вот тихий, хороший вечер, за несколько дней до моего отъезда, все мы, то есть я, отец, матушка, Соня, гувернантка Анна Карловна, сидели еще после чаю на балконе и разговаривали. Было уж, должно быть, часов десять, и было совсем темно. Сад, вершины деревьев, небо — все одна темнота, ничего не разглядишь. От свечей, что стояли у нас на чайном столе, казалось еще темнее, совсем черно было кругом... Говорили о чем-то вроде «чулочков» или «панталончиков»... Вдруг в этой темноте внизу, у балкона, кто-то как будто тихонько кашлянул... Все оглянулись... Тихо...

— Кто там? — спросил отец.

Несколько мгновений никакого ответа и потом:

— Это я-с...

Что-то удивительно знакомый голос. Я стал всматриваться сквозь решетку балкона и вдруг близко увидал «его» лицо...

— Это он!.. Живописец... из Покровского... — почти закричал я и взволнованно-радостно стал смотреть на отца, на матушку.

Они как-то недоумевающе переглядывались.

— Что же вы там... идите сюда, — сказал отец.

«Он» начал подниматься по ступенькам. Под мышкой у него был какой-то ящичек. Он был без шапки: он держал ее в руках. Поднявшись на балкон, он остановился и не подходил к нам. До него было шагов пять, и он был слабо освещен, так что я не мог хорошенько разглядеть его лица.

— Идите... что ж вы?.. — опять сказал отец.