Потревоженные тени

— Ты скажи дяде... я сам слышал — он велел его остричь... Потом куртку велел ему какую-то сшить... А завтра его драть будут...

— Все глупости.

— Не глупости!.. Я тебе говорю. Я сам слышал.

— Что он велел его высечь?

— Нет, это я там, когда грачей будили, слышал... Они все говорят, что его, наверно, завтра утром будут драть, и все смеются и радуются этому... У меня вот его письмо к тебе, — сказал я.

Впопыхах я совсем было и забыл про это письмо, но теперь вспомнил и начал искать его в карманах. Письма не было.

Я потерял его! — в ужасе сказал я.

— Оно у тебя в тех панталончиках, должно быть, — сказала матушка, успевшая между тем уж успокоиться. — Где же ты его видел?

— В саду, когда назад шли... я сам принесу тебе письмо.

Я опять побежал туда, опять растворил дверь в переднюю, чтобы позвать Никифора, и видел, как дядя, держа в одной руке свечку, а в другой какое-то письмо, молча читал его. Несколько конвертов и других писем лежали возле него. Когда я позвал Никифора, дядя оглянулся в мою сторону и опять продолжал чтение. Но «его» не было в передней.

— Посмотри, я забыл в тех панталонах письмо, — сказал я Никифору.

Мы пошли и отыскали его.

Я принес и отдал письмо матушке, а сам стал смотреть ей в лицо, стараясь угадать ее мысли. Письмо было большое, и она довольно долго читала его. Наконец окончила, свернула и положила к себе в ридикюль — тогда все носили их.

— Однако который час? — сказала она. — Анна Карловна, их надо пораньше уложить, — продолжала она, — Они очень рано встали...

— Ужинать будут? — спросила немка.

— Да... вы хотите ужинать? — спросила матушка. — Хочу... Да... — сказал я.

Мне ужасно хотелось выяснить, что будет с «ним». Хотелось видеть дядю по возвращении оттуда, с приема начальников, услыхать, что будет ему говорить матушка, и проч. Я все оглядывался и прислушивался, не идет ли дядя... У меня и теперь привычка, если я хоть немного встревожен и вообще возбужден, — я не могу сидеть, я то и дело встаю, хожу, опять сажусь. Я был таким и маленький. Матушка, конечно, знала это.

— Уж ты, пожалуйста, успокойся, сиди, — сказала она. — Что нужно, я все сделаю.

— Да?!.

И я вот как сейчас помню: у меня вдруг сдавило горло, и в то же время так радостно, светло стало на душе, и глаза полны слез. Я смотрел на нее, улыбался, смеялся, мне хотелось захохотать...

—Она смотрела на меня и также улыбалась, качая головой.

— Ах, какой ты... ну, поди сюда... сюда, ко мне.

Я подошел к ней, всхлипывая от слез и в то же время смеясь. Она утерла мне глаза своим платком, поправила волосы и поцеловала.

— Садись, успокойся... Я же тебе сказала... ничего «ему» не будет...

Наконец дядя пришел. Я смотрел на него, не мог оторвать глаз: Он был в каком-то странном настроении, как будто несколько рассеян. Матушка спросила его о чем-то. Он не услыхал ее и ничего ей не ответил. Раза два вынимал из кармана какие-то письма на листах большой почтовой бумаги и что-то перечитывал в них. Потом опять прятал их, ухмылялся, щелкал пальцами, говорил про себя: «Да-с... так-с...» Я внимательно продолжал смотреть на него. Он наконец это заметил и спросил:

— Что ты на меня так смотришь?

Я молчал.

— После... я вам, братец, после ужина расскажу, — поспешила за меня ответить матушка.

— Да что такое?

— Так, ничего... Мы потом поговорим.

— Ты что: опять завтра хочешь грачей будить?.. В лодке кататься? — приставал он ко мне.

Я не говорил, молчал. Он оставил меня, подозвал к себе Соню, посадил ее на колени и начал с ней шутить, спрашивал, пойдет ли она за него замуж, и проч.

— Братец, вы в котором часу ужинаете? — спросила его матушка

— Ах, сестрица, — они были по временам иногда на вы, — как прикажете. Да уж пора, пожалуй.

Он хлопнул в ладоши, крикнул «эй» и велел накрывать на стол. Когда после ужина матушка сказала Анне Карловне, чтобы она вела нас укладывать спать, и я, поцеловавшись с дядей, начал прощаться с матушкой, еще сидевшей за столом, я ей напомнил о «нем».

— Да, да... будь покоен, — шепотом сказала она. — Ступай спи... Позови Никифора, чтобы он тебя раздел.

Я долго не спал. Слышал, как она наконец пришла из столовой в свою комнату — стена об стену с той, в которой я спал, — как они еще долго о чем-то разговаривали с пришедшей туда к ней Фионой... Наконец и они там что-то замолкли. Заснул и я.

Усталый от всех этих впечатлений, я уснул крепко-крепко и проспал на другой день. Я проснулся не сам. Меня разбудил, вошедши ко мне в комнату, Никифор.

— Уж чай кушают, — сказал он. — Маменька все не приказывали будить. Вставать извольте, пора.

Я приподнялся, сел на постели, и первая мысль: «А что с «ним» сделали?»

— Ну, а что живописец? — спросил я.

— Ничего-с. Что же?..

— Ничего ему не было?

— Да ну его... Уж чай кушают...

— Нет, ты мне правду скажи, — настаивал я.

— Докладываю вам, что ничего.

— Не били его? — расспрашивал я, обуваясь.

— Извольте одеваться. Не били...

— А остригли?

— Известно, остригли. Что за дьячок?..

— И он теперь в куртке?

— В куртке... Умываться пожалуйте.

— Ты мне, Никифор, правду скажи: не секли его?