Потревоженные тени

Все смеялись, были веселы. Оживление было полное и общее. Отец сидел и, посматривая на всех, улыбался, вертел табакерку и чаще обыкновенного брал и нюхал табак. Матушка тоже была в прекрасном расположении духа. Анну Карловну она любила больше, чем m-lle Бибер, и эту симпатию свою переносила теперь — это было заметно — и на Богдана Карловича, успевшего заявить, что он ужасно любит сады, коров и всякую домашнюю птицу — предметы, пользовавшиеся любовью матушки.

— Мы, Богдан Карлович, будем уж с вами этим заниматься, — сказала она. — Анна Карловна тоже любит и сад и птицу. Она мне часто помогает...

Образовывались, одним словом, сразу же две партии — немецкая и французская. Матушка явно становилась во главе первой. Отец не примкнул ни к какой. Он видел теперь вокруг себя целое общество, веселое, смеющееся, и был доволен этим. Соне было тоже все равно. Я же, когда все наконец встали из-за стола и двинулись в зал, пошел с французами...

IV

Шерсть возили продавать в Москву всегда в середине лета, так что возвращались из этой экспедиции никак не позже конца июля. Стало быть, и это все происходило тоже в конце июля. В это время у нас отличная охота — бекасы, дупеля, утки, дрофы, стрепета, журавли, гуси — вся степная дичь к услугам. Но и Беке и Бибер на охоту что-то не ходили поговорили лишь, и — только. Я как-то спросил об этом. M-r Беке отвечал мне, что ружье у него в Москве, а у Бибер — я и сам знал — его не было.

— Как же быть? — спросил я.

— Не знаю. Надо будет здесь купить. Да ведь и у вас еще нет. И вам надо купить, — сказал он.

— Как сделать это? — продолжал я.

— Ужо за чаем я спрошу вашего батюшку, — сказал Беке.

Он так и сделал.

— Ничего, ничего... я очень рад, — опять сказал отец. — Ружья я вам всем на днях доставлю. Надо только осторожнее с ними обращаться. Вот в город поедут, я напишу к Василию Михайловичу (лесничий), он и пришлет: у него их много. Вот я не знаю только, где достать тебе ружье. Ведь тебе надо маленькое, — прибавил он.

Но m-r Беке уверил его, что мне совершенно годится обыкновенное, только немного полегче. Это будет даже лучше.

M-r Беке мне очень нравился. Он нисколько не занимал меня, не делал мне никаких наставлений, не рассказывал мне никаких глупых анекдотов про разных послушных Феденек и непослушных Петенек, как делал это в свое дежурство Богдан Карлович; но я к нему привязывался с каждым днем все более и более. Он дежурил через день. Когда был дежурным Богдан Карлович, m-r Беке проводил свой день точно так же — выходил в сад, уходил куда-нибудь в глухое место, ложился там на траву и читал, или шел в поле, прямо куда глаза глядят.

— M-r Беке, возьмите меня, — говорил я.

— Нельзя. Вы сегодня должны упражняться с Богдан Карлычем в немецком языке.

— Я уж упражнялся.

— Еще надо.

— С ним скучно.

— Ну, зовите его, пойдемте вместе...

В поле Богдан Карлович не любил ходить. Он готов был хотя целый день просидеть на балконе и проговорить с Анной Карловной или смотреть, как кормят гусей, уток, доят коров, бьют масло, но только не идти в поле.

— Ну, что там делать? Лучше пойдем гулять по саду, пойдем смотреть, как скотину пригонят...

Он очень нехотя соглашался идти в поле, уставал, тяжело дышал и все спрашивал: не довольно ли, не пора ли домой?

Я поэтому с каждым днем отдалялся от него все дальше и дальше. M-r Беке тоже был с ним вежлив, любезен но обыкновению, но они никогда почти не оставались вдвоем и никогда ни о чем долго не разговаривали. Они жили, разумеется, в разных комнатах, и у каждого комнаты были убраны по-своему. У немца был удивительный порядок во всем. Все лежало и висело на своем месте, и если что на какое место он положил в первый раз, так на это же место клал и потом. На стенах у него висели какие-то картинки, какие-то засушенные цветочки под стеклом, башмачок для часов, турецкий ятаган и, что удивительнее всего, огромный ягдташ.

— Богдан Карлович, ведь вы на охоту не ходите?

— Это мне подарили. Это украшение.

— А ятаган?

— Это для дороги...

На стенах, на письменном столе — везде все в удивительном порядке.

V

У француза наоборот. На стенах ничего не висело. В углу, на полу, стоит, как взойдешь к нему в комнату, целая куча связанных веревочками книг. Тут же и сапоги, и пустые сигарные ящики, и пустые пузырьки от одеколона, и всякая дрянь. На окне белка в колесе. Он купил ее где-то дорогой и с нею приехал к нам. Он очень ее любил и, когда бывал у себя в комнате, играл с нею. Она знала его и тоже кажется, любила...

— M-r Беке, ведь ей скучно в колесе?

— Что же с этим делать! А людей разве мало в ее положении?..

— То есть как?

— Точно так же.

И он, смеясь, взглядывал на меня... Я чувствовал, что он на что-то намекает, но на что, на кого? «Про себя это он намекает или про меня», — думал я...

На письменном столе, — он попросил, и ему сделали из белых некрашеных досок большой стол, как на кухне, — у него было все навалено в таком же беспорядке, как и там, в углу. Здесь только лежала еще целая груда исписанной бумаги, карандаши, перья, трубочки.

— Что это у вас тут написано?