Потревоженные тени

Он посмотрел на матушку, но та, грустно улыбаясь, отрицательно покачала головой.

— Гражданской служба? — сказал немец.

Она в подтверждение несколько наклонила голову.

— Тогда еще больше надо учиться. Мы поедем потом в университет. Там, о, как весело! У нас в университет было тысячу сто студент...

— Нет, он в лицей, — сказала матушка.

Немец удивился, недоумевая посмотрел на нее и тихо, таинственно спросил:

— А как же тогда, чтоб он не учился ни читать, ни писать до двенадцати лет? Туда больших не принимают...

Она подняла плечи и опять грустно улыбнулась.

Немец опустил глаза, отхлебнул чаю и, играя правой рукой хлебным шариком, повернул голову к отцу и стал слушать его разговор с французом.

— Прежде всего надо запастись физическими силами, — говорил отец, — надо, чтобы ребенок окреп в здоровье настолько, чтобы его не могли сломить никакие усиленные занятия в школе. Это прежде всего. Потом ему необходимо знать языки. По-настоящему, ему следует знать, кроме французского и немецкого, еще и английский... ну... это еще время терпит. А уменье читать и писать — это искусство, которое он усвоит в месяц, когда придет время и надобность в этом. Придет время учиться, запасаться, копить знания, он выучится и искусству брать их — читать и писать. Это вздор. Теперь ему нужно только здоровье и языки.

— Значит, и по-немецки ему нельзя будет учиться читать? — спросил немец.

— Нет.

— Только разговаривать?

— Только.

Немец ничего не возразил. Француз, рассеянно взглянувший на него во время этого разговора его с отцом, откинулся теперь на спинку кресла и как бы про себя, ни к кому не обращаясь, проговорил:

— Да... Пожалуй, что это так... Ужасно надрывают их здоровье и ужасной чепухой набивают их головы...

Потом он стал смотреть на меня.

— Который ему год? — спросил он, опять ни к кому не обращаясь.

— Уж девять, — отвечала матушка.

— Только девять, — подчеркивая слово «только», сказал отец.

— Мне, однако, почему-то кажется, — продолжал француз, я ведь совершенно еще незнаком с вашим сыном, — но я так думаю, что для него этот срок слишком длинен... он может смело начать учиться читать и писать, не опасаясь за здоровье, и через год, когда ему будет десять лет.

— Совершенно достаточно, — сказала матушка. — Мальчик совсем здоровый, сильный... Я этого не понимаю.

Отец молчал. Француз замолчал тоже. Немец откашлялся и, вероятно желая помирить два противоположных взгляда, сказал:

— Это будет можно видеть. Это мы увидим...

— Все ведь в том, — опять начал француз, — что для одного, согласно даже и вашей теории, — он обратился к отцу, — можно начать учиться и в девять лет, а для другого, больного, слабого, — это вредно отзовется на его здоровье и в двенадцать лет. Все от здоровья. Тут нельзя указать на один, общий для всех, год. Здоров — можно начать раньше, слаб — надо подождать...

III

В это время в столовую вошла Соня, моя сестра, высокая, худенькая девочка лет десяти — она была годом старше меня — с бледным личиком и с большими темными глазами. Позади ее шли две ее гувернантки — немка Анна Карловна, полная, белая тридцатилетняя девица с необыкновенно развитым бюстом, и m-lle Бибер, француженка лет сорока, высокая, худая, с черными как смоль волосами, с огромным носом, с огромным ртом и совершенно плоской грудью, несмотря на множество буфочек у нее на лифе... В ушах — серьги в виде огромных золотых колец. Живая, подвижная, она то и дело вертела головой во все стороны, и эти серьги-кольцы у нее так и болтались... Пока Соня здоровалась с матушкой и со мною, отец познакомил гувернанток с гувернерами. Немец, конечно, заговорил с немкой, а француженка так и накинулась на француза. Сестра поцеловала отца, села на свое место, возле меня, и, помешивая ложечкой чай, не сводила глаз с новых наших гостей. Немцы разговаривали спокойно, по временам лишь возвышая голос. M-lle же Бибер трещала, сыпала вопросы, показывая что-то руками, смеялась, потом вдруг делалась грустной и снова оживлялась, опять смеялась. Кольцы в ушах так и болтались, блестели...

Я помню все это до такой степени хорошо, до такой степени подробно, со всеми мелочами, что мне кажется, все это было вчера, а вовсе не тридцать пять лет назад...

Мы просидели за чайным столом, разумеется, дольше обыкновенного, даже очень долго. Разговаривая с своей собеседницею, француз один раз вдруг, не отвечай даже ей на какой-то ее вопрос, обратился ко мне и сказал:

— А верхом вы любите ездить? На охоту вы любите ходить?

— Верхом — люблю... А стрелять я не умею, — отвечал я.

— Я вас выучу. Это вы позволите? — обратился он к отцу.

Отец сам не стрелял; не было у него и не любил он и собачьей охоты, хотя в доме собак у нас всяких было всегда много, и больших и маленьких.

— Отчего же... Только осторожнее надо, — сказал он.

— Значит, мы втроем будем ходить на охоту, — продолжал француз, — вы, я и m-lle Бибер. Она уверяет, что она отлично стреляет. Посмотрим!..

— О да! Вы увидите, — сказала m-lle Бибер.

Она вытянула руку, наклонила голову на правую сторону и начала показывать, как стреляют.

— Паф! — крикнула она громко и сама расхохоталась.