Поцелуй богов

Хеймд завел мотор. Внутри «мерседеса» было темно: окна загораживали прижатые к стеклам и пятнавшие их лбы, щеки, ладони и ноздри — этакое маленькое брейгелевское полотно. Рядом с Джоном черноволосый мужчина средних лет широко разинул рот и, словно вурдалак, присосался вывернутыми губами к окну. Слюняво-желтый язык кругами лизал стекло. Рядом безумно подмаргивала еще одна рожа. Машина сотрясалась и громыхала, как сбившийся с ритма барабан. Бух! Бух Ли! Ли! Ли! Они медленно ползли сквозь толпу. Хеймд умело пробирался между припаркованными автомобилями.

— Ну как, Хеймд, выкрутились?

— Вполне.

«Мерседес» прибавлял скорость, и толпа отставала. Джон обернулся и смотрел через заднее стекло: люди, раззявив глотки, орали сальности, лица кривились, изображая непристойный семафор. Автомобиль вывернул на съезд, и позади осталась только одна из бегущих — та самая покалечившая себя женщина. Яростно мелькали жирные ляжки, по щеке протянулась дорожка соплей. «Мерседес» повернул на шоссе. Она остановилась и, задохнувшись и выкрикнув что-то в последний раз, задрала юбку и выставила треугольный лобок с густыми черными волосами.

— Неужели такое творится всегда?

— Что? Фанаты? По большей части — да, если выхожу без охраны. Но знаешь, я не так уж много времени провожу на станциях техобслуживания. — Ли держалась невозмутимо.

А у Джона от выброса адреналина кружилась голова.

— Не самое худшее, что нам пришлось испытать. Правда, Хеймд?

— Бог мой, конечно, правда. Здесь еще вели себя вполне пристойно.

— Простите, что держал себя так трогательно-наивно, — заметил Джон. — Это было ужасно.

— Не извиняйся, дорогой. Мне даже нравится, что ты потрясен. То, что случилось, в самом деле нервирует. Просто я привыкла. — Ли сняла пиджак. — Хуже всех итальянцы. Они пытаются трахнуть тебя на ходу — все, даже женщины и дети. Пиццей, чем угодно. В Италии тебе того и гляди засадят. Bellissima, bellissima! — Она расстегнула молнию на юбке. — Но испанцы еще хуже. От них воняет. Они агрессивны. Не мелют языком — сразу начинают лапать. Такое впечатление, что попала к миллиону гинекологов-недоучек. — Она стянула юбку через голову. — Но это еще ничто по сравнению с аргентинцами. Ах, Аргентина… Однажды я высунула нос из гостиницы, но тут же заказала бронированный фургон и убралась в аэропорт подобру-поздорову.

Ли разделась, заложила руки за голову, демонстрируя Джону свое обнаженное тело.

— Послушай, пока я не превратилась в обыкновенную девчонку, почему бы нам не заняться любовью.

— Как, здесь? Прямо сейчас? — Джон стрельнул глазами на Хеймда.

— Хеймд видел вещи похуже. Правда, Хеймд?

— Вообще не замечаю, что происходит сзади, — рассмеялся шофер. — Даже когда вожу Дефа Леппарда и черных блядей.

Джону, конечно, и раньше приходилось заниматься сексом на заднем сиденье — в отцовской «кортине» с Эллен Диббс, до зуда в мошонке умной подружкой на один университетский семестр. Он загулял с ней, потому что Эллен было наплевать на чувственные и, самое главное, экономические последствия их связи. Дочка епископа, она оказалась охочей до секса не меньше, чем до церковной латыни тринадцатого века. Мать настояла на разных спальнях — Эллен положила в его, с пластмассовыми «спитфайрами» и ночником, а сына — на армейской раскладушке в кладовке. Но после ужина Эллен затащила Джона в гараж, и они вдоволь накувыркались в «кортине». Джону запомнился запах газонокосилки, собачьей шерсти и прилипших к ее заднице крошек.

Память отдавала унижением. Мать радовалась и приходила в ужас от его университетских сожительниц и от того, каким беспутным стал ее сын. В выцветшем переднике, на пахнувшей хлоркой кухне она спрашивала, хорошо ли они прогулялись. А Эллен с ухмылкой отвечала: «Очень мило, миссис Дарт, Джон показал мне округу». Мать поминутно извинялась и все время повторяла: «Не эти бокалы… Не эти салфетки». И положила в туалет новый кусок «Империал ледер»[14]. А отец любую фразу начинал с рассуждений об университете жизни и цитировал Кеннета Кларка.

После сношений в «кортине» они проехали летом автостопом по Греции, и там Эллен заявила, что остается в Микенах, чтобы сношаться с еще большим удовольствием с австралийцем-фотографом, официантом-греком и двумя немками-лесбиянками.

— Ты симпатичный, но очень провинциальный, — сказала она, когда они делили содержимое своих рюкзаков. — Дело не только в сексе. Ты в нем как будто ничего, хотя и не особенный гигант. Но ты его боишься. Словно пришел на экзамен по траханью. Зубрила в койке. Я понимаю, что ты пытаешься избавиться от своих корней. Хочешь их вырвать и посадить, где побольше солнца. Но меня-то там нет.

Джон все это вспомнил, пока спускал штаны. Да, он и раньше сношался в машине, но никогда в едущей — несущейся по солнечному Глостерширу — с голой звездой, у которой такие великолепные груди.