Поцелуй льва

― Ты один из тех, кто отрицает свою вину, потому что виноват. Такие всегда так поступают. Без исключений.

― Почему ты отпираешься? ― повернулся он ко мне с папкой в руках. ― Тут сказано: член бандеровского движения, задержан вместе с другими походными группами на окраине Киева, вблизи линии фронта.

Снова впился в меня взглядом.

― Ты отрицаешь, что был вблизи Киева?

― Нет, но я там был по иной причине.

― Забудь о других причинах, басни мне не нужны.

― Я был там с другом, с Богданом, он наверно вам говорил. Мы искали его брата. Я говорил об этом на допросе в Лонцьки, но они не поверили и приписали нас к бандеровцам. Разве Богдан не рассказал вам нашу историю?

Не следовало мне употреблять слово «история» ― следователь криво улыбнулся и сердито крикнул:

― Ну-ну, какая там у тебя «история»?

Я рассказал ему то, что мы с Богданом столько раз повторяли. Его старшего брата арестовали за надругательство над статуей Сталина. Незадолго до войны его перевели из Лонцьки в Киев. Мы хотели быть там, когда немецкие войска освободят Киев, чтобы найти его или его тело. Ведь россияне, обычно, перед отступлением, убивали заключённых. Так они поступили во Львове.

При воспоминании о теле брата Богдана я смутился, потому что вероятнее всего его с товарищем арестовали за наш с Богданом поступок. И в Киев их не переводили, а убили в Лонцьки, как и всех заключённых, перед отступлением российских войск. В газетах был снимок его тела на горе трупов. Нас с Богданом всё время мучила его смерть, но мы старались не говорить об этом.

Я надеялся, что следователь не заметит моего смущения, поэтому повторил:

― Мы находились недалеко от линии фронта, ждали, когда немецкая армия освободит Киев.

Кажется ему понравилось, что я назвал нападение немцев освобождением. В его глазах зажглись искорки. Изменив тему, он спросил:

― Сколько тебе лет?

― Во время ареста было пятнадцать с половиной.

― Ты ходил в школу?

― Да, в среднюю школу во Львове.

― Каким ты был учеником?

Я не собирался изображать из себя скромнягу:

― Одним из лучших.

Теперь я снова чувствовал себя уверенно. Не ожидая следующего вопроса, я рассказал, что хорошо знаю математику и физику, но больше всего люблю немецкую литературу, знаю на память стихи Гёте и Шиллера.

― Знаешь стихи Гёте и Шиллера…― сказал он задумчиво, и явно, заинтересованно. ― Какие именно стихи Шиллера ты знаешь?

― «Рукавичку», ― ответил я и начал декламировать.

Какое представление! Комнату заполнил мой глубокий голос. Я имел склонность к декламированию стихов. В школе меня часто просили читать стихи из-за моего голоса.

Я вёл рассказ о даме, которая кинула свою рукавичку в львиное логово и велела рыцарю доказать свою любовь ― принести эту рукавичку. Он пошёл, доказал и отдал свою жизнь.

Оваций не было ― когда я закончил, господствовала глубокая тишина. Я надеялся, что следователь отпустит меня. Собственно, я был уверен в этом, когда заметил, что он кивнул и подморгнул гестаповцу. Я думал, что это сигнал забрать меня в Монтелюпу. Впервые после ареста я гордился собой и был обязан этому своему таланту чтеца. Я уже почти встал со стула, чтобы идти, но подумав, решил подождать решения следователя.

Тем временем ко мне подошёл гестаповец. Остановился в пару шагах левее от меня. Я почувствовал на себе его взгляд. Я искоса взглянул на него. Он презрительно смотрел на меня. Наступила невыносимая тишина. Но вот он её нарушил. Говорил лукаво и ехидно.

― Ты врождённый врун! Встать, когда я с тобой разговариваю ― заорал он.

Я вскочил на ноги.

Он так долго смотрел мне в глаза, что я аж задрожал.

― Богдан сознался! Почему ты отрицаешь?!

― Мне не в чем признаваться…

Он не дал мне окончить. Дал пощёчину по левой щеке, по правой, а потом врезал кулаком в лоб, почти свалив меня с ног.

― Что ты теперь скажешь? ― выплюнул он, держа наготове руку для нового удара.

Я молчал, ещё растерянный от ударов, но к удивлению, осознающий, что должен и сопротивляться.

― Что скажешь? ― снова спросил он. Он снова хотел меня ударить, но я отклонился и закричал со всех сил:

― Мне не в чем признаваться! Я не виноват!

Сам себе удивляясь, я ожидал наихудшего. В тишине, которая охватила теперь комнату, я чувствовал быстрое биение своего сердца.

Следователь встал из-за стола и что-то сказал гестаповцу, я не понял что именно. Гестаповец вышел.

Следователь пригласил меня сесть. Углом рубашки я вытер кровь со лба. Перстень гестаповца рассек мне кожу над бровью.

Следователь, как мне показалось, сочувственно поглядел на меня. А может это было только игра моего воображения? Он расспрашивал меня о школе, о моей семье. Как называлась моя школа? Есть ли у меня братья и сёстры? Где жили мои родители? Чем они занимались? Спокойно записывал мои ответы, а потом сказал: «Попробуй Kremschnitte» ―по-немецки «Наполеон».

БУКЕТ РОЗ