Поцелуй зверя

Впервые за все это время она закрыла дверь в свою комнату. Ей раньше не приходило это в голову ни разу — ни когда ложилась спать, ни когда занималась туалетом, ни когда переодевалась. А сейчас Юлия, упав на кровать и согнувшись, словно ее ударили в живот, не могла пошевелиться. Казалось, от любого движения сердце лопнет и перестанет стучать в ушах невыносимым набатом.

…Все эти дни погода почти не менялась. То же серое, мрачное небо. Все тот же влажный мороз. Иногда вроде бы светлело ненадолго, но потом снова хмурилось, чернело… Впрочем, Юлия впервые почти не обращала на погоду внимания. Во-первых, потому что почти не выходила из дома все двенадцать дней — эти новогодние каникулы выдались на редкость домашними, а во-вторых… слишком много было о чем подумать кроме погоды.

Вот и сейчас было о чем.

Она уже несколько часов бродила по мокрым слякотным тротуарам. После того как, небрежно умывшись, выскочила из дома с невнятным криком, что у нее «срочные дела». Бродила, опять не замечая погоды. Она не видела, что тучи, накрывшие город за ночь, прорвались каким-то аномальным снегопадом. Хлопья, мокрые и тяжелые, кусками необработанного хлопка, валились с неба, за два часа застелив несвежий снег во дворах и газонах новыми простынями. Юлия не видела, как он закончился, так же резко, как и начался, не обратила внимания, как солнце в отчаянной попытке блеснуло сквозь саван облаков и исчезло уже, видимо, навсегда — за очередным снеговым фронтом.

Все это время Юлия видела другое.

Видела ту ночь — с первого на второе, когда они до утра говорили, не умолкая. Вернее — он говорил, а она слушала. За несколько часов этой долгой посленовогодней ночи она узнала всю его жизнь. Его простуженный голос, иногда замолкая, иногда срываясь на хрип, рассказывал ей о родителях, занятых, в общем-то, с самого начала только собой, о старшем брате, до правильного идеала которого он никогда не мог дотянуться, как ни хотел. О первой большой любви и браке в девятнадцать лет, и в те же девятнадцать о рождении желанного первенца. О мечтах стать счастливым семьянином, создать семью, в которой дети никогда не будут чувствовать себя ненужными.

Цедя по капле шампанское, которое так и не стало теплым за всю ночь в ее холодной квартире, она слушала о двух годах его безумной любви к ребенку, черноволосому мальчику по имени Вася. Такому же черноволосому и красивому, как его мама. Юлия верила. Так не может рассказывать человек, который этого не испытал. Человек, не кормивший грудного ребенка с острым дисбактериозом из бутылочки молочной смесью. Человек, не возивший его с ложным крупом по больницам. Человек, каждую минуту бессонных, несчастных ночей ожидающий звонка в дверь или хотя бы по телефону. В надежде, что она образумится, перебесится и все-таки вернется. Если не к нему, то хотя бы к сыну… Он не мог врать. И придумать этого он тоже не мог.

И потому она верила — еще бы не поверить! — что ему напрочь сорвало башню, когда объявили, что брак был ошибкой молодости и что спасибо ему большое, но он свободен, а посему ребенка не увидит больше никогда. Ну, если очень хочет — по воскресеньям. Дальше он мог бы уже не рассказывать. Про срыв, запои и постепенную потерю всех благополучных друзей и чванливое, снобское самодовольство старшего идеального брата. Мог уже не рассказывать про долги и заем денег на работе, про машину, отнятую на год за управление в нетрезвом виде. Этого он уже мог не рассказывать — и так понятно. И она точно так же вела бы себя на его месте — а кто бы не так, интересно?!

Но он все рассказывал, сидя на диване в пижаме ее папы, пряча за длинной челкой испитое лицо в шрамах, ссадинах и кровоподтеках. И она слушала, сжавшись в кресле и нервно доедая подогретого им цыпленка.

Юлия не заметила, как в городе стемнело. Не чувствовала, как замерзли пальцы ног и ледяной ветер пробрался под пуховик и свитер, свился клубком у живота.

И еще — снова вернулось неприятное чувство следящего за ней пристального взгляда, спастись от которого можно было только дома, в маленькой квартирке, где поселился запах чужого мужчины. Пару-тройку раз что-то заставило Юлию резко обернуться. Но она, конечно, ничего не увидела. Она видела другое.

То, как Иван сначала смущенно и недоверчиво, а потом чуть ли не виляя радостно хвостом, починил ей в доме все, что можно было починить. Как разобрал балкон, заваленный испокон веков всяким хламом. Как однажды решил помыть полы и был доволен так, словно ему дали медаль за лучшее выполнение сложных заданий. Стараясь хоть как-то отблагодарить ее за спасение и гостеприимство, он каждое утро готовил ей завтраки, способные уморить от обжорства роту солдат… И еще она видела их вечера. Бесконечные разговоры обо всем и смех, легкий и слишком веселый. Как у людей, удачно переживших что-то страшное.