Потусторонний

Мои временные сокамерники, кроме спящего старика, с интересом уставились на меня. Я изобразил простачка, поздоровался с ними по-французски, спросил, знает ли здесь кто-нибудь французский. К счастью, мне не ответили, на то и был расчёт, лучше притвориться иностранцем. Разговаривать сейчас ни с кем не хотелось.

Я переступил через спящего старика и разместился в самом тёмном углу камеры. В общем-то, три койки были свободны, и я мог занять одну из них, но глядя на грязные, засаленные, вонючие матрасы, желание к ним прикасаться сразу отпало. И я решил, что лучше уж сидеть на голом полу в тёмном углу. Сейчас мне хотелось спрятаться от всего мира, особенно от настойчиво-сверлящего взгляда татуированного.

— Эй, амиго, — злобно сверкнув золотым передним зубом, позвал татуированный. — Курить есть?

Я сделал вид, что не понимаю, о чём речь.

Татуированный поднялся на ноги, оживился толстый мужик на койке, привстал на локтях, сверкнув глазами в предвкушении драки.

— Ты что, глухой? Сигареты есть?

Он начал медленно подходить.

Я начал вставать, татуированный, видимо, так просто не отстанет.

— Отвали, — сказал я по-испански, настроения шутить больше не осталось. — Я не курю и тебе не советую.

Татуированный нарочито-удивлённо округлил глаза.

— Слышал, Пабло, как заговорил этот марикон.

Зря он обзывался. Долго это терпеть я не собирался, едва качнувшись, резко сделал прямой выпад, втащив ему по подбородку, и татуированный, окинув меня растерянным взглядом, рухнул на пол. Старик, возле которого и упал татуированный, проснувшись, встрепенулся, удивлённо окинул нас безумным взглядом и, качая головой, что-то бормоча, уполз в другой конец камеры, улёгся там и замолк.

Жирдяй и тощий продолжали смотреть на меня. Я вопросительно вскинул брови.

— Зря ты его вырубил, — вдруг весело усмехнувшись, сказал жирдяй, приглаживая усы, и снова завалился на койку.

Тощий в подтверждение закивал, а затем добавил мрачным голосом:

— Зря, точно зря. Теперь Хуан тебе ночью горло перережет.

— Пусть только попробует, — буркнул я и сел обратно.

Это мы уже проходили ещё в приюте. Хесус со своими псами с завидной регулярностью устраивали мне ночные экзекуции. И я даже не сомневался, что он может учудить нечто подобное. Ну не прирезать, конечно, как бы он сюда пронёс оружие? Но что-то близкое к этому — вполне. Только одного я не понимал, к чему это всё было? Показать свой авторитет? Зачем?

Скорее всего, уже сегодня мне выдвинут обвинения и переведут в центр предварительного заключения. Скучно им здесь, что ли?

Я несколько часов просидел в своём углу, больше никто меня не трогал. Только татуированный, очухавшись, что-то вякнул и уполз к входу. Оттуда он то и дело злобно зыркал, но я уже не обращал на него внимание.

Всё это время я думал о Женьке с Лерой. Теперь копы наверняка пробьют меня по базе и все выяснят. Нет, девчонок они вряд ли так быстро и просто смогут найти. Мы живём в доме покойной матери Диего. Девчонки красят светло-русые волосы в чёрный цвет, носят карие линзы, их светлая кожа давно стало смуглой от жарких лучей мексиканского солнца, и теперь весьма сложно отличить их от местных деревенских девиц. К тому же в их биометрических свидетельствах, на которые я потратил немало денег, значится, что Лаура и Эмилия Дельгадо родились в Мексике, что Диего их отец, а мать умерла шесть лет назад. Документы выглядят идеально, если не пробивать их по базе, но вряд ли кому-то придёт это в голову.

Главное, чтоб не взяли Диего и Карлоса, тогда вся наша конспирация рухнет и моих сестёр снова отправят в приют. Этого я боялся больше всего. Лерка может вообще не выдержать, она до сих пор не отошла от того случая. А от мысли, что то же самое может случиться с Женей, меня от злости начинало колотить. Даже несмотря на то, что прошло почти два года, я не мог спокойно вспоминать лицо Леры в тот день. Застывшие слёзы, безразличный потухший взгляд.

— Тебя обижали?

— Нет, — говорила она, а мне явственно слышалось да.

— Кто?

— Никто…

Слёзы задрожали в зелёных глазах сестры.

— Это Хесус?! Это он со своими шавками?!

Лера замотала головой, уткнулась лицом в ладони, затряслась в беззвучном плаче. Только сейчас я увидел синяки на её тонких запястьях, на ногах чуть выше колен, подол цветастого платья надорван, злость затмила разум.

Я знал, что никому до этого нет дела. Никто не заступится, и никто не поможет. Без толку кому-то жаловаться, добиваться справедливости. Обычно от этого становится только хуже. Ни воспитатели, которые и сами охотно применяли физическую силу, ни власти, которым вообще на нас плевать, пока жестокость не станет достоянием общественности, никто бы нам не помог.

Поэтому я всё сделал сам. Хесус и его друзья теперь навсегда запомнят мой дивный кислотный дождь, который я оставил им напоследок в ту ночь, когда мы бежали из приюта.

— Эй, идём, — окликнул меня полицейский, замок на решётке щёлкнул.

Меня привели в кабинет следователя, здесь было накурено и душно, как и во всём полицейском участке, старый кондиционер не охлаждал воздух, а рыча, исторгал горячий уличный жар.