Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9

Люся, однако, с какой-то непонятной мне терпимостью берет его под мышки, оттаскивает из-под ног и кладет рядом с Поповым. Пятый. Странно, не думал, что пятым тут будет немец. А немец стонет и каждую минуту судорожно вздрагивает. Девушка ловко расстегивает на его груди молнию, и там, на кармане мундира, никелированной каймой блестит «железный крест». Этот крест вдруг вызывает во мне острую неприязнь к танкисту. Сорвав его, я бросаю за бруствер, потом обшариваю его карманы. Там множество разных книжечек, бумажек, масленка из красной пластмассы, часы в футляре, несколько потертых писем в узеньких конвертах, расплющенная авторучка и расческа в металлическом футляре. Коротко взглянув на каждую вещь, я швыряю ее через бруствер.

Я хочу найти повод, чтоб оправдать мою злость, хочу увидеть в этом танкисте виновника всей нашей сегодняшней трагедии. Но в этих бумажках только цифры, номера, немецкие слова, написанные неразборчивой скорописью, и всюду свастика, орлы, синие, красные, печати. Но вот завернутые в целлофан снимки с замысловатым обрезом. На первом — улица какогото аккуратного немецкого городка с островерхими крышами, готическими вывесками. Грейсфальд — написано внизу. На втором — снята группа юношей на стадионе, у переднего на траве футбольный мяч, среди них, наверное, и этот танкист, на третьем интересная блондинка с локонами до плеч. Она мило улыбается с фотографии. Четвертый снимок заставляет меня задуматься.

На нем, безусловно, этот наш «недогарок». Заложив назад руки, он стоит в мундире. На выпяченной его груди тот самый крест. Глаза немца, однако, невесело поглядывают куда-то на мое ухо. Рядом в кресле сидит немолодая уже, одетая в траур женщина, лицо ее грустно, заплаканно, в глазах тревога.

Чем-то не нашим, далеким, чужим, но и понятным повеяло вдруг на меня от этого снимка, и я стараюсь разобрать надпись на обороте.

«Майн либер кнабе! — выведено синими чернилами. — Фюр мих бист ду дер лецте, ундер ду золост даран денкен, Зай форзихтих. Ду бист майн. Ду рост ихт дэм офицер, генераль, одер фюрер, сондерн алляйн мир. Ду бист майн! Майн!

Дайне цуттер. 29.III.44»[1].

Я долго стою с фотографиями в руках.

Я хочу быть злым, злость придает мне силы, но я теряю ее вместе с остатками этой силы.

Погибают наши, гибнут немцы, гибнут молодые и старые, хорошие и злые, подлые — и кто виноват? Один Гитлер? Нет: чувствую я, не один Гитлер, великая несправедливость царит в мире, который издавна истекает людской кровью! Мне хочется закричать на все поднебесье. Страшно, не по-людски, выругаться…

«Глупая фрау, — думаю я. — Чего захотела в такое время: присвоить собственного сына! Хватит того, что ты родила его, взрастила и отдала. Теперь он не твой. Он принадлежит всем: офицерам, ефрейтору, гитлерюгенду, фюреру. Только не тебе, отняли у тебя это право на него живого. И на мертвого. Нет у тебя и последнего. Все! Ты одна!»

* * *

— Идут! Они идут! — отшатывается от бруствера Люся и хватает из-под ног автомат. Я вскакиваю. Из траншеи редкою цепью идут сюда человек тридцать немцев. Слегка пригнув головы в касках, с подвернутыми рукавами мундиров. Передние уже отошли от бруствера, сзади еще кое-кто вылезает из траншеи и догоняет остальных.

Молча, пригнувшись, я вскакиваю на площадку и со звоном вгоняю в казенник снаряд. Горячая резина наглазника обжигает лоб. В прицеле отчетливо видны увеличенные полусогнутые фигуры, торопливые шаги широких сапог. Кто-то на ходу сменяет магазин, выдернув его из-за голенища.

— Гах!

Сзади что-то кричит Люся. Оказывается, она здесь, подает мне снаряд и кричит. Я выхватываю у нее снаряд. Но что это? Ствол остается на откате, по земле из-под низко нависшего казенника течет зеленоватый ручеек веретенки.

Бросив между станин снаряд, я упираюсь руками в казенник, нечеловеческим напряжением толкаю ствол вперед. Медленно он возвращается на место. Торопливо заряжаю.