Повелитель крыс

Фроствинг понял, что в конце концов завладел вниманием «публики». Создание из серого и белого мрамора почистило перья, встряхнулось и приступило к повествованию:

— Было дело, кому-то вроде тебя я поведал поучительную историю про одного доброго и могущественного чародея, которого не поняли другие чародеи, чей магический дар уступал его дару. Помнишь, он попробовал обмануть их самой своей кончиной? А-а-а, вот-вот, вижу, ты припоминаешь эту историю! А вот слышал ли ты историю про то, как этот маг сам думал, что умер, а на самом деле — нет? Похоже, не слышал.

Григорий огляделся по сторонам, ожидая, что в любой миг из тумана явится Михась в размноженном виде. Эта новая история Фроствинга содержала намек на нечто, что не было известно создателю грифона. Тем не менее Михась не появлялся и ни грифона, ни Николау к себе не призывал. Фроствинг продолжал рассказ как ни в чем не бывало, нимало не переживая за собственную, столь очевидную измену. Но как это ему удается излучать иллюзию повиновения?

— Жил да был великий и славный маг, во многом похожий на того мага, про которого я тебе уже рассказывал. На его долю выпало пережить полный крах. Те, что пришли к нему и наложили на него руки, поверили, что он умер. Опечалившись, они взяли его тело и швырнули вниз с вершины горы. Быть может, они верили, что так духу его легче будет воспарить к загробной жизни, но его бренному праху такой ловкости недостало.

При мысли о том, как враги Михася швыряют его труп с высоченной башни, Григорий содрогнулся. Он не сумел сдержаться — невольно оглядел себя с ног до головы. Если он изначально являл собой тело повелителя Фроствинга, так что же помешало ему разбиться при падении с такой чудовищной высоты, почему он не распался на кусочки?

Ответ на этот вопрос содержался в продолжении рассказа Фроствинга.

— Жизнь — величайшее из сокровищ, не правда ли, дорогуша Григорий? Некоторые утверждают, что дороже жизни ничего на свете нет. Жизнь нельзя обмануть, ее нельзя навязать силой тем, кто этого не желает. — Тут в голосе грифона появились нотки горечи. — Даже у того, кто отдает свою жизнь на заклание ради какого-то великого дела, всегда в душе отыщется хоть крошечный очажок протеста, какая-то искорка, которая не пожелает гаснуть, и быть может, этой искорки хватит для того, чтобы тот, кто возжелал умереть, остался в живых? И не хватит ли ее для того, чтобы возродить к жизни умершее тело?

Фроствинг заметил непонимающий взгляд Григория, вздохнул и покачал головой. Оглядевшись по сторонам так, словно хотел удостовериться, что его никто не подслушивает, грифон пытливо взглянул на стоявшего перед ним человека.

— Мои рассказы более не развлекают тебя? Дорогуша Григорий, как же мало в тебе любви к прекрасному и как мало ты ценишь его! Это всегда так удручало меня… Ну ладно, будь по-твоему.

Крылатое чудище, застлав собой все поле зрения, бросилось на Григория. Он инстинктивно выставил защиту, но в очередной раз понял, что его магический дар здесь попросту не работает.

Грифон опустился на спину Николау и поднял его вверх, словно ребенка, и тут же опустил. Сколько раз он нападал на Григория — и все равно всякий раз он дрожал от ужаса. Странно, ведь Фроствинг никогда не наносил ему увечий, он терзал только его душу, но, когда грифон восседал у него на спине, Николау трудно было утешать себя этой мыслью.

— Помнишь нашу первую встречу в Чикаго — у тебя в номере гостиницы? Помнишь, как я поприветствовал тебя в этом восхитительном городе? Нет? Конечно… ты не можешь этого вспомнить, потому что я отнял у тебя эти воспоминания, как отнял многие и многие на протяжении веков.

Фроствинг пробежался когтем по щеке Григория. Тот счел за лучшее не дергаться.

— Ведь я ни разу не благодарил тебя, как следовало бы, за эти дивные, сочные, вкусные воспоминания, дружок. — И снова эта горечь в голосе грифона… — Для того, кто был сотворен лишь для услужения, для того, кому поручено дело длиной в несколько веков, даже та свобода, которую он имеет из чужих воспоминаний, — это лучше, чем никакой свободы. Боль, тревога, страх, печаль… Я купался в этих чувствах, словно они принадлежали мне. Я не мог жить среди людей, не мог стать одним из них, но я мог переживать твои чувства, питаться твоим опытом… и я делал это.

Вопль протеста при рождении на свет.То воспоминание, которое Григорий видел, когда углубился в память Терезы, приобрело новый смысл. Николау начал понимать, какая жизнь была уготована творению Михася. Несколько столетий службы повелителю, невозможность ни внешне, ни внутренне увильнуть от этой службы. Фроствинг никогда не смог бы жить среди людей — в этом не приходилось сомневаться.

Он отбирал у Григория воспоминания, чтобы таким образом познавать мир. Григорий готов был ему посочувствовать, но не одобрял того способа, которым грифон приобретал эти познания. Фроствинг в итоге получал некое подобие жизни, а Григорий терял свое прошлое. Наверняка можно было придумать что-то другое, но, похоже, грифону было лень этим заниматься.