Повелитель монгольского ветра (сборник)

На столе – жареная баранина, что давно истомилась и застыла в собственном соку, хлеб, нарезанный вестовым казаком толстыми кусками, и таинственно мерцает в тонких фужерах старое вино. Где, из каких подвалов достали его казаки, у какого недобитого ценителя французских напитков реквизировали они шамбертен? Не ответит метель, не шепнет поземка, не выдаст тайны огонь.

Вестовой, бурят Доржи, приволок к ночи пять бутылок старого бургундского вина и, щерясь, лоснясь от счастья, нарезал на доске к вину ломти ветчины.

– Эх, дикие времена! – вздохнул сотник Анненков, один из немногих приглашенных на свадьбу, тайную свадьбу барона Унгерна и принцессы Цзи. – Вот специально для этого шамбертена и создали патэ де фуа-гра с трюфелями, его бы на коленях пить, это вино, а мы его сейчас будем – стаканами… Дикие, дикие времена!

…Гости ушли, пожелав молодым, чтобы эта ночь затянулась подольше. И лучшим подарком молодым было то, что на следующие сутки Унгерн не заступал в ка раул.

Что еще можно подарить и пожелать на краю у бездны, когда лучше не загадывать – ни на шаг, ни на час, ни на день?

Фужеры и приборы на столе задрожали – это по соседним путям прошел навстречу красным бронепоезд «Россия». В обслуге – одни офицеры, донес вихрь на секунду смех, крики и звук патефона, и растаял вдали, и затих стук колес.

– Стой, кажи пароль! – доносится издали.

– Je t’aime, je t’aime, 'ecoute moi, s’il te pla^it… – чуть не плача, говорит невеста. – Я люблю тебя, люблю, послушай меня…

Смятые жесткие простыни еще кое-где хранят следы глажки и свертывания. Невеста сидит на диване, и простыни постелены поверх кинутой на диван медвежьей шкуры. Она кутается во френч мужа, и царапает, царапает маленькую грудь застежка Георгия… 'Ecoute moi, mon amour, послушай, моя любовь… Да. Что, что да?! Я тоже тебя люблю. Почему же ты тогда уезжаешь?! Пауза. Пауза.

Пауза нестерпима.

– Я не хочу. Но я должен.

– Но зачем, зачем мы тогда женились?! И почему мы должны расстаться наутро после свадьбы?!

Долгая, долгая пауза.

– Я говорил тебе перед свадьбой, что может быть только так. Тебе опасно со мной. И ты сама решила, что все равно хочешь быть моей женой…

– Да, да, oui… Но как я буду без тебя?!

– Если Бог даст, у нас будет сын. Воспитай его. Все мои деньги я положил в банк в Харбине на твое имя. На скромную жизнь хватит.

– Мне не нужна жизнь без тебя!

– Это я тебе не был бы нужен, если бы предал Родину, изменил бы себе… Разве ты смогла бы меня любить или уважать – такого?!

Она плачет, наконец-то плачет. И не вытирает слез. И они капают на френч, на солдатский Георгий, на батистовую сорочку, на грудь.

Какая капель в декабре?!

– Уедем… Уедем… В Пекин, в Париж, куда угодно. Я буду тебя любить любым: нищим, богатым, больным, любым, слышишь меня?!

Non, ma кюрюльтю… Туки-туки, туки-туки, тук! Стук топора становится ближе и явственней.

А, чтоб тебя! Плотник загоняет гвоздь и трясет ушибленной рукой. Не было певчих на их венчании в маленьком храме. И «Многая лета!» пропел им хор из старых рубак – Анненков, да Семенов, да Бекханов.

Подхватили молитву степные ветры, разорвали в клочья, разневестили, развеяли, разъяли по оврагам да тынам, по курганам да полям, где стоит, стоит не гнется на лютом ветру ковыль, и лишь ломается, как стеклянный, и падает звеня.

Или это звон фужеров богемского стекла из пролетевшего на смерть бронепоезда? Или это упало, упало и разбилось на тысячи осколков навсегда заиндевевшее в эту ночь сердце китайской принцессы из династии Цзи?

– Степан, а Степан! – слышны голоса часовых.

– Ну че?

– Щец ли горяченьких похлебать не осталосси?

– Щец тебе! Сожрали усе ишшо с вечера…

– Эхма… В животе ливорюция!

Тени. Тени на потолке, на стенках.

«Ich liebe… ich liebe… ich liebe dich!» – тянет за стеной дивное контральто из патефона.

Она берет руку мужа и надевает ему на палец перстень с головой тигра, что носила на груди, на цепочке.

– Это все, что я могу тебе оставить. Это перстень Чингисхана. Обещай, что снимешь его только перед смертью. Я почувствую. Я почувствую это. Пока он у тебя на руке, я буду знать, что ты жив…

– Степан, а Степан!

– А?

– Дурака на! Покурить оставь, лады?

Притихла перед рассветом метель. Достроена виселица. Глуше шаги часовых.

Но все ставит и ставит Доржи за стенкой понравившуюся пластинку, и все звучит и звучит в предрассветной мгле низкий голос, полный любви и муки: Ich liebe dich, mein herz!

18 сентября 1910 года, Семиречье, расположение 1-й сотни Сибирского казака Ермака Тимофеева полка, Россия

За… гу… Загу-загулял, загулял!
Пар… ниш… ка-парень молодой, да молодой!
В красной рубашоночке, да-да!
Хор-р-рошенький такой…

Яловый, надраенный до блеска казачий сапог то вламывается в дощатый пол, то подпрыгивает, то встает на мыс, то на каблук и вертит своего хозяина, хорунжего Артифексова, как хочет.