Повелитель монгольского ветра (сборник)

Все, все в Дальней, Средней и в Передней Азии знали об этом предсказании, полученном Чингисханом в покоренном Самарканде, что один из его потомков воскресит Империю и покорит мир и что Восток переварит в горниле своих древних котлов растлевший свой дух и потерявший себя Запад.

Восток ждал, как ждут иудеи Мессию, как христиане – Христа. Сменялись эпохи, стирались в пыль города и возникали вновь, опускались в глубь моря острова, и пески пожирали оазисы, гасли и вспыхивали звезды, и без памяти о них исчезали миры, но все так же вставало солнце над Японией и гасло над Британией, и текло, текло, текло песчаной струйкой меж сухих и жадных пальцев время, и оставляло на ладонях лишь песчинки, как, ускользая, оставляет ящерица ловцу свой хвост.

Жди.

Что тебе время?

1 мая 1627 года, Кашмир, Индия

Сто слонов, пятьсот верблюдов, четыреста повозок и сто носильщиков везли царские шатры. Основной же отряд в тысячи слонов и десятки тысяч верблюдов следовал за царским конвоем на значительном расстоянии, чтобы поднятая пыль не застила Джихангиру солнце и не мешала дышать.

Сам Джихангир покоился в беседке, устроенной на спине слона. Животное ступало ровно, ехать было приятно, но что-то томило и беспокоило царя.

На спине другого слона были устроены комната-ванная с прохладной водой и туалет. Нур Джахан, супруга царя, лежала в ванне. Сквозь длинные щели бойницы беседки, сквозь наброшенный на стенки платок солнце жалило неопасно, и было видно, как конные евнухи, слуги с тростниковыми палками разгоняют любопытных и наказывают неторопливых, замешкавшихся упасть ниц на пути царя и гарема.

Махаут, погонщик, закутавшись в белый платок, все тянул и тянул одну нескончаемую песню, одну ноту, и полуденный зной, и пыль, и крики евнухов, и вопли толпы все тонуло в этом заунывном пении.

Махаут, широкоскулый и узкоглазый, был родом из киргиз-кайсацких степей, и языка его никто не понимал.

– Стой! – приказал Джихангир, и команда полетела назад, поверх слонов, верблюдов, лошадей и людей. – Стой! Я хочу прохлады…

Конвой встал возле садов Моголов – главной достопримечательности города.

– Прохлады, – повторил Джихангир потрескавшимися губами. – Хочу прохлады…

Тургауды, падая друг на друга, образовали лестницу, и по их спинам царь спустился на землю, поддерживаемый своими нукерами.

На тюрбане царя, украшенном перьями цапли, красовались с трех сторон огромные, каждый величиной с грецкий орех, рубин, изумруд и бриллиант. На шее его было ожерелье из прекрасных жемчужин невиданной величины, рукава до локтя усыпаны бриллиантами, на запястьях тройные браслеты из сверкающих драгоценных камней.

На каждом пальце сияло по перстню, и лайковые белые перчатки, подарок английского посла Poy, были заткнуты за пояс.

Златотканая парча, накинутая на тончайшую батистовую рубашку, защищала царя от солнца, ноги от поцелуев земли и объятий пыли хранили вышитые жем чугом высокие сапожки с загнутыми вверх острыми носами.

– Прохлады, – еще раз повторил царь, и его немедленно подняли в паланкин, что держали на плечах шестеро носильщиков.

Простое белое полотно паланкина было прибито к тростниковым жердям серебряными гвоздиками.

– Бушуу! Хурдан! Тургэн! Шалавхан![27] – заголосили тургауды, и носильщики ровным бегом, не тревожа седока, пустились вверх по террасам.

Вода, вода, драгоценная влага, как жизнь рекой, щедрой, бескрайней, искристой, полной света и веселья, играя бликами по листве и по лицам слуг, воинов и придворных, в почтении стоявших по краям террас, свободно низвергалась с верхней по наклонным мраморным полам, словно живая пленка, она натягивалась на нижней, и взмывалась ввысь из фонтанов, и засыпала, умиротворенная, в глубоком пруду, где дремали красные крупные рыбы с золотыми кольцами в носу.

Тридцать две пары волов день и ночь подвозили воду, чтобы фонтаны работали неустанно, но не скудели колодцы, не пересыхали, подпитываемые родниками, и стекали вчерашние снега с далеких гор по пологим холмам, и дышали и поили всех.

– Госпожа выразила желание пострелять тигров из своей беседки, – почтительно доложил царю дворецкий, когда истомленный Джихангир сел под завесу водопада.

Царь лишь махнул рукой – пусть… О боги, боги мои! Я так одинок… Сто тысяч буйволов везут в обозе зерно для моих войск, число которых неизвестно даже мне, но не с кем, не с кем мне поговорить…

Джихангир протянул руку, и слуга тут же вложил в нее чудесный персик: их каждый день доставляли гонцы-скороходы за тысячи верст из Кабула.

– Не я, – шептал Джихангир, – о боги, боги… Сегодня я понял точно: не я, пророчество было не обо мне…

Но шепот его уносили струи и глушили водопады, не позволяя распознать никому.

– Какое одиночество! – стонал между тем Джихангир. – Какая мука…

Но текли и текли струи, и тоска, чье жало острее меча из стали с добавлением метеоритного железа, все сверлила горло Джихангира:

– Не я…

3 февраля 1620 года, Кабул, Афганистан