Повелитель монгольского ветра (сборник)

– Мой разум не способен вместить это, – прервал Джихангир Никколо Мануччи, знахаря-самоучку, выдававшего себя при дворе Великих Моголов за светило европейской медицины. – По-моему, ваш философский камень – просто абстракция.

Мануччи, почтительно кланяясь, отошел назад, в толпу царедворцев. Впрочем, и ему, так неудачно развлекшему царя ученой беседой, был послан банан из серебра – фрукты, искусно выкованные из этого металла, раздавались на приемах как знак особой милости.

Все новые и новые гости, кланяясь у подножия трона, рассыпали свои дары на мраморе – царь не вел и бровью. Дары принимали царедворцы, и гости, получив фрукт из тончайших серебряных лепестков, присоединялись к пирующим.

Джихангир листал свой дневник, и шумы празднества, длившегося девятнадцатый день, не беспокоили царя.

– Жесток ли я? – размышлял он вслух, читая, как однажды отправил слугу из-за разбитой чашки за такой же в Китай. – Но это была шутка… Приказал же Тимурлен однажды трусу пробежать по всему лагерю в женской одежде, а мой отец, Акбар, велел отрубить стопы человеку, укравшему обувь… Что с того, что я приказал зашить изменников в сырые шкуры быка и осла и весь день возить по жаре? Да, подохли они от удушья и сжатия. Что с того, что всех их сторонников я посадил на колья? Но я и миловал, миловал, в том числе своего сына-изменника, Хосроя, приказал только ослепить, а не убить, а из четырехсот его знатных помощников допросил и казнил всего четверых, чтобы не превращать во врагов их родственников… О боги мои! – вдруг пронзила мозг Джихангира мысль. – Если пророчество Чингисхана сбудется не на мне, может, оттого, что я излишне мягкотел?

* * *

– Приведи его, – не глядя в глаза евнуху, отдала приказ Салима, звезда гарема, одна из любимейших наложниц Джихангира, та, которой он доверял порой самое сокровенное, чем не всегда мог поделиться и с Нур Джахан.

Раб, дотоле гладивший ее лодыжки под невесомыми шальварами, вскочил, согнулся в поклоне и исчез.

«В конце концов, – размышляла Салима, – от этого европейца хоть пахнет мужчиной… Что мне радости в ласках евнухов да в золоте и камнях?»

Никколо Мануччи с наброшенной на голову шалью, ведомый за руку рабом, едва слышно ступая, сдерживая дыхание, вошел в покои Салимы.

Полутьма и журчание фонтана, и запах неведомых, туманящих голову духов и розового масла – говорят, его изобрела мать Нур Джахан, но разве не оно сводило с ума ненавидевшего этот аромат Пилата в Иудее, под сводами крытой анфилады дворца Ирода?

«О боги, боги мои! И при луне мне нет покоя», – возникла и исчезла в голове Мануччи мысль. Когда и где он ее слышал, и при чем здесь луна, если солнце еще в зените?!

– Подойди, – скрипнув зубами, сказал евнух, – госпожа больна…

Никколо приблизился, когда с его головы сняли шаль.

Салима лежала за занавеской и тихонько постанывала, якобы от боли.

– Я должен осмотреть больную, – недоуменно обратился к евнуху лекарь.

Но тот свирепо завращал белками глаз и замотал головой.

Стоны чуть усилились.

– Протяни руку, гяур, – выжал из себя раб и закрыл глаза.

Мануччи протянул руку в щель занавески и почувствовал, как его ладонь схватили горячие пальчики и стали сдавливать и пощипывать, и наконец прижали к груди под тонким муслином…

«Быть мне лейб-медиком! – торжествуя, подумал Никколо. – Я уж покажу этим варварам, что такое Европа! Быть мне богатым! Быть!»

25 октября 1627 года, Лахор, Индия

– Но кто, кто, кто?! Откройте мне, боги!

Джихангир внял наставлениям врачей и теперь вместо двадцати чашек спирта двойной очистки в день выпивал лишь шесть чашек смеси из двух частей вина и одной части арака.

Впрочем, он компенсировал недостаток действия алкоголя опиумом, четырнадцать, о боги, боги, четырнадцать зернышек в день…

Листья и травы в жаровне предсказателя судеб обуглились, баранья лопатка потемнела.

– Кто?! – возвысил голос Джихангир.

– Смотри, – тихо ответил ему гадатель, – и ты увидишь…

11 октября 1920 года, станция Даурия, Россия

В штабном вагоне атамана Семенова почти не слышны крики и шум лихорадочной погрузки на станции. Вагон стоит на запасных путях, в тупичке, подальше от суеты, подальше от паники и агонии, подальше ото всего, что может помешать выполнить то, что еще возможно.

Кроме Семенова, в вагоне лишь Унгерн, Анненков и князь Бекханов.

Никто не нарушает тишины, но ничего и не прочесть на лицах. На широкоскулом лице князя, на лицах Семенова и Анненкова с явной азиатчинкой лишь отрешенность. В конце концов, кто из них не был под смертью десятки раз?! Когда-нибудь же должно кончиться это везение, господа…

– Итак, – Семенов повернулся лицом к офицерам, – дело наше, господа, положительно проиграно, по крайней мере теперь… Но перед концом мы должны успеть сделать кое-что еще, а именно попытаться спасти часть золотого запаса России. Двести миллионов, господа… Попрошу вас высказываться, и не забывайте, что большевики могут быть здесь уже завтра. Слушаю вас, князь…