Повелитель монгольского ветра

Тот долго молчал, неподвижно глядя в глаза Унгерну. Потом, расстегнув ворот, что-то снял с шеи и протянул барону. Две одинаковые пайцзы лежали теперь на его ладони, и две цепочки свешивались вниз и покачивались, играя на солнце.

Была тишина.

Муравьи организовали переправу хлебных крошек куда-то в закрома. Белка скрылась. Дятел замер, приглядываясь сверху к золотым зайчикам, скачущим с ладони есаула.

– Господин сотник, ваше благородие, да где же вы?! – прошелестел из ветвей голос санитара.

– Мы братья? – так же в упор глядя на новоприбывшего, спросил Унгерн и поплыл куда-то опять, но плавание не было невозвратным, он почему-то это знал.

3 августа 1241 года, Сплит, Хорватия, 3 часа утра

Еще немного. Еще совсем немного, и день, этот неотвратимый, проклятый богами степей день обрушится на голову Повелителя Вселенной и раздавит его, и погребет под обломками.

Батый знал, что вчера он начал путь к долине смерти. Знал, что сколько бы лет он ни прожил еще, никогда, о боги, боги мои, никогда больше радость не коснется его души, и только тень, тень печали, сумрак тоски, навсегда, навсегда покроют ее, укутают своими призрачными объятиями, и она станет хрупкой и ломкой, совсем прозрачной, невесомой, вся в прожилках страданий и в бороздках забот, словно изморозь на тонком ледке бесконечных луж и переправ на пути его коня утром, утром, когда солнце еще не встало, и ужас предстоящего холодными липкими пальцами трогает душу… Проклятое утро!

Все костры догорели. Стотысячная армия ждала своего командира. Женщины и рабы толпились на холмах – им были дарованы жизнь и свобода.

Батый снял с шеи золотую пластину с изображением тигра – пайцзу, знак высшей власти, знак Чингисида, знак, даровавший неслыханные почести и привилегии ее носителю, но и боль, и тяжесть, опустошающую тяжесть власти.

– Возьми, – протянул он Рите, – и знай – вот здесь, в левом углу, выбита карта моего личного тайника, там, где Итиль впадает в море, и море не знает границ, у древнего кургана, где спят мои воины. Там золота больше, чем нужно миру…

Он замолчал. И не добавил «и совсем не нужно мне…». Рита подняла на него глаза.

– У меня будет сын. – Она смотрела не мигая. – Туунийг сайн яруу най-рагч болно гэж харж байв[21].

– Нет, – спокойно ответил Повелитель Вселенной, – он будет батыром…

Батый повернулся и вышел. Рита не шелохнулась.

И только когда свист и хохот, конский храп и топот застыли вдали, когда перестала содрогаться земля, когда первый луч робкого светила коснулся золотой пики копья, на котором больше не стлалось тяжелыми волнами знамя, она повалилась без чувств на бухарские ковры.

Байартай.

8 июня 1919 года, территория русского (царского) посольства, Пекин, Китай

– Позвольте, принцесса, представить вам русского героя, кумира солдат и казаков и недруга уставов барона Романа Федоровича фон Унгерн-Штернберга! – Первый секретарь посольства, тучный блондин с одышкой и орденом Андрея Первозванного, с улыбкой подвел к принцессе Цзи высокого худощавого есаула в адъютантской форме.

Принцесса подняла голову и натолкнулась взглядом на холодный огонь голубых балтийских глаз барона.

Помедлив, Унгерн поклонился. Но эти несколько секунд промедления, эта почти никем не замеченная пауза, а заметившими отнесенная к природной неучтивости барона, решили все.

Принцесса поднесла руку к запунцовевшей щеке и в замешательстве тронула ее. Затем, опомнившись, протянула ее барону, и он, приняв руку как драгоценность, склонившись, поцеловал кончики белых бальных перчаток.

Шум приема куда-то улетучился. Продолжал что-то тоном с налетом интимности рассказывать граф Шувалов, в лаковых улыбках расплывались придворные – девушка не слышала ничего. Молчал и барон.

Наконец она справилась с волнением и произнесла, указывая на солдатский Георгий на груди барона, единственную награду из всех, которую он носил всегда:

– Насколько я знаю, барон, ваш род – один из старейших в Европе, а солдатский крест дают только избранным офицерам. Какой подвиг вы совершили, барон, сколько стран вы покорили?

– Мои главные победы впереди, моя госпожа, – также на безукоризненном французском ответил офицер.

– Барон, как истинный рыцарь, предпочитает брать бастионы, а не девичьи сердца, – с ноткой ревности обронил Шувалов, ибо почуял интерес китайской принцессы к этому чужаку, неизвестно как оказавшемуся на блестящем рауте. – Да и то, господа, как прикажете быть кавалером, если казаки, по слухам, моются лишь по праздникам?!

Кисло улыбнулись стоявшие в кружок посольские, и, так же лаково лоснясь, продолжала кивать свита принцессы. Кто их разберет, этих варваров-европейцев, с их юмором! Просто нужно улыбаться всем…

Смертельная бледность покрыла щеки барона. В глазах у него потемнело, и знакомое бешенство разлилось по жилам.

– А зачем мыться чаще, граф, – спросил он, не сводя немигающего взгляда с переносицы Шувалова, – если даже сапоги моего вестового чище совести всей придворной челяди?