Повелитель монгольского ветра

Ленин долго сидел в одиночестве. Остывал чай в тонком стакане, тускло отсвечивал серебряный подстаканник. Тени роились по кабинету, следуя за солнышком, и зловеще улыбался с портрета Степан Каляев, бомбист и народоволец.

Через час в приемной Дзержинского стукнула пневмопочта. Секретарь, худой и чахлый латыш, достал бумагу из патрона и, развернув ее, прочитал надпись на конверте: «Секретно. Лично т. Дзержинскому. От Евы», снял трубку и глухо сказал:

– Феликс Эдмундович, разрешите?

Дзержинский вскрыл конверт. Копия только что отданного Ильичом приказа легла на стол.

«Москва, Кремль. 26/8/1921.

Заключение Владимира Ильича, переданное по телефону для Политбюро:

“Советую обратить на это дело побольше внимания, добиться проверки солидности обвинения, и в случае, если доказанность полнейшая, в чем, по-видимому, нельзя сомневаться, устроить публичный суд, провести с максимальной скоростью и расстрелять”.

Верно: Е. Шерлина.

Пометка рукою Троцкого:”Бесспорно. Троцкий”. Пометка технического секретаря Политбюро: “Сталин не возражает, Каменев и Зиновьев согласны”.

“Верно”. Подпись: С. Чечулин»[32].

Тихо зазвонил телефон. Председатель ЧК снял трубку.

– Врач, Феликс Эдмундович, – услышал он и положил трубку на рычаг.

Врач и секретарь появились почти бесшумно.

Дзержинский расстегнул и снял френч, прилег на кушетку.

Врач достал из саквояжика сафьяновую коробочку, обитую изнутри синим бархатом, в которой хранились ам пулы.

Он протянул ампулы секретарю, тот, прочитав надписи, кивнул, и врач стал готовиться к инъекции.

Иголка вошла в руку, туго натянув кожу и прорвав ее. Кровь забагрянила жидкость, набранную в шприц, и та, повинуясь поршню, медленно пошла в вену.

Испарина выступила на лбу председателя ЧК, он прикрыл глаза.

Все вышли, и Дзержинский остался один. Лекарство сняло боль, убрало тесноту в груди и влило ясность и веселье в мозг. Впрочем, нет. Не веселье. Беззаботность. Но Дзержинский знал, что и она временна.

Усталый, изможденный человек на кушетке, вдали от света настольной лампы, засыпал. Вокруг него, неслышно двигаясь, проходили образы и тени, струились запахи и отзвуки, но что-то беспокоило, не давало уснуть, забыться, раствориться в зыбком мире полубытия, тревожило и мешало.

«Унгерн», – внезапно мелькнуло в мозгу, и сон сняло как рукой.

Секретарь в приемной снял трубку звякнувшего аппарата.

– Слушаю, Феликс Эдмундович. Иду.

– Попытайтесь сделать барону Унгерну предложение, – тихо обронил Дзержинский.

– А если не согласится, Феликс Эдмундович?

Дзержинский долго молчал, и секретарь забеспокоился – не заснул ли часом грозный Железный Феликс?

– Нет – значит нет, – услышал он и вышел, чуть поклонившись.

22 августа 1921 года, Сибирь, Забайкалье

Крупный рыжий муравей деловито бежал по щеке лежащего на земле человека. Ресницы дрогнули, и человек приоткрыл глаза. Муравей испуганно метнулся к уху и заполз под воротник. Человек лежал на спине, руки у него были связаны на животе, спеленутые ноги связаны с руками одной бечевкой. В синих глазах связанного отразились безмятежные и далекие облака.

Барон Унгерн в желтом халате и в галифе, в пыльных стоптанных сапогах лежал посреди бескрайней степи, в середине необъятного мира, который он пытался завоевать. Осмелевшие муравьи снова принялись исследовать свою добычу, радуясь и удивляясь подарку, и сердясь, что добыча не спешит быть съеденной.

– Впрочем, муравьи умеют ждать. Господи… Поскорей бы! – прошептал барон бескровными губами, чувствуя в горле песок и пыль.

И, словно в ответ ему, ухо уловило, как дрогнула от далекого конского топота земля.

Топот был все ближе и ближе, и через несколько минут красный разъезд – человек двадцать – увидел лежащего. Подскочив и осадив коней, конники принялись разглядывать связанного.

– Эй! Ты кто? Живой, нет? – спросил командир.

– У… – барон облизал губы и откашлялся. – Унгерн.

В ужасе не закричал, завизжал самый молоденький, щуплый парнишка лет восемнадцати в съезжавшей на глаза буденовке, и разъезд бросился врассыпную.

Топот затих, и связанный горько улыбнулся.

– Господи! – прошептал он. – Ну пошли же кого-нибудь, у кого не дрогнет рука…

И он обессиленно закрыл глаза.

Спешившиеся красноармейцы лежали за бугром в полукилометре от связанного.

– Слышь, командир, – прошептал один пожилой, степенный мужик, – а ведь он один да связанный… А ну как за его награда выйдет, тогда што?

Командир, бывший офицер Щетинкин, вглядываясь в Унгерна через бинокль, проговорил:

– Знаю я его… Встречались… Мало ли, что связанный…

– А как награду дадуть, а?

– Награду, говоришь? Погоди… А ну ребята, взять его!

Никто не тронулся с места, и лишь рыжий суслик перестал жевать что-то, что держал в своих лапках, и насторожился. Щетинкин нахмурился и достал маузер.

– Я что сказал, а, трусы?!

Но никто не встал и на этот раз, и тогда он выстрелил в воздух.

– Га! – подхватился казачок с Буковины, невесть как оказавшийся в Сибири. – А ну, геть! Шо командир казав, а?!