Повелитель охоты

— Что с тобой, Юб? Ты что, язык проглотил?

Сказав это, я чувствую, что испугалась чего-то несуществующего. Страх прошел между нами тенью. Я испытываю в этот миг то, чего никогда прежде не испытывала. Но тревожный взгляд, насмешливый, умоляющий, по-прежнему устремлен на меня, к тому же я не вижу, что происходит на другой половине лица, скрытой второй ладонью. И я осознаю, что произошло нечто ужасное, непоправимое. Но говорю лишь:

— Что случилось?

Я говорю, но не понимаю. Ничегошеньки в этом не понимаю, ничего не могу сказать, и знаю, что и он ничего не может сказать, и чувствую, как кровь — сама не знаю почему — отливает от щек.

Я отстраняюсь. Я знаю, что он ничего не может сказать. Стою. Я не жду, что он что-нибудь скажет. Я жду, что произойдет бог весть что, да-да, и никто не поймет, что именно.

Сердце бьется, бьется; это невыносимо. Я жду. Через минуту грянет нечто невообразимое.

В груди у меня что-то обрывается. Юб повернул половину лица ко мне. Губы его шевелятся.

Но не раздается ни звука. Он ничего не может сказать. Я не знаю, чтó он хотел сказать, могу только догадываться. Он говорил со мною словно сквозь стекло. Мое сердце не устанет его ненавидеть, и эта ненависть будет ненасытна.

— Ты, — говорит он.

И все. Сказать большее он оказался не в состоянии. Он понял, до чего я его ненавижу. Почувствовал кипящее в моем сердце отвращение. Он не сводит с меня незакрытого глаза.

Я задаю себе вопрос. Задаю непрерывно, формулирую его, обходясь без слов, — вопрос почти бессознательный, подобный дрожи, сотрясающей все тело.

Я смотрю на него. Дрожь возобновляется с удвоенной силой. Я вспоминаю одновременное ощущение жара и холода. Вспоминаю, как он приблизился ко мне, протягивая дрожащие руки, словно не видя меня, — когда-то, уже давно.

Зачем? Этот вопрос не нужно задавать себе. Никогда. И вот он снова, этот вопрос, или что-то похожее. И я испытываю прежнюю беспомощность.

Я все дальше отстраняюсь от Юба, я отступаю и все смотрю на него. У него почти детская улыбка.

Из его груди вырывается крик. Крик отчаяния и ярости. Обе руки повисают вдоль туловища. Теперь его лицо видно целиком. Оно смотрит на меня с тем же выражением, как в тот раз, когда-то.

— Господи! — восклицает моя мама.

Она пришла и уводит его. Она пришла увести Юба.

Надежды больше нет. Никакой надежды не осталось. Та самая правда входит в меня, укореняется.

— Как же ты его мучаешь, — говорит мама, уводя его.

Губы у меня дрожат. Я говорю:

— Почему я? Почему не он?

Я с вызовом улыбаюсь. Хотела улыбнуться с вызовом, но чувствую, как эта улыбка кривит мне губы, Я смотрю на них обоих. Они хорошо смотрятся вдвоем.

— Вот уж правда, — говорит мама, — иногда призадумаешься, чтó у тебя на уме.

— Ты о чем? — спрашиваю я.

Она смотрит на меня и не произносит ни слова. Юб поднимает на меня глаза. Глаза, горящие враждебностью. Вот так хорошо, так куда лучше.

Юб еще совсем дитя.

Я говорю:

— Юб еще совсем дитя.

Си-Азалла говорит:

Я сидел в одном из тех кожаных кресел. Поднялся и сказал:

— Они снова пойдут в народ, Камаль Ваэд. И он не сел за свой стол. Остался стоять. Я наблюдаю за ним.

— Они возвратятся туда. Так что обдумай хорошенько свои действия. Главное — сохраняй хладнокровие.

Отвернувшись, он говорит — и это единственные слова, что слетают с его губ:

— Значит, они возвратятся.

Выражение лица у него осталось прежним. Он побывал у парикмахера: его мягкие шелковистые волосы блестят сильней обычного.

Если не считать этой внезапно нашедшей на него рассеянности, в его поведении ничего не изменилось.

— Да, я пришел сказать тебе об этом прежде, чем ты узнаешь это из Докладов полиции. Не придирайся к ним по пустякам.

Он стоит то позади меня, то передо мною, прохаживается по кабинету, но за стол упорно не садится.

— Не старайся преследовать их ради собственного удовольствия.

— Всегда найдется тот лишний шаг, которого никому не удается избежать.

— И все же, — говорю я, — они не совершают никакого преступления.

Впервые он смотрит мне прямо в глаза. Впервые с тех пор, как я вошел.

— Что тебе нужно?

Не хотелось бы думать, что он собирался сказать: «Что тебе еще?»

— Что вам всем нужно? Как только речь заходит об этих людях, я слышу одну чепуху. Пока это исходит от безответственных болтунов, это неважно. Но все равно, я уже вдосталь наслушался.

Теперь он стоит за столом, упираясь в него руками. Но почему он принимает все это так близко к сердцу, не объясняет. («Пока… от безответственных»?) Мне в голову закрадывается странная мысль. Хотя нет, в чем-то она ущербна, эта мысль, она слишком ужасна, вот в чем ее недостаток; она просто кошмарна. Тут он говорит:

— Я не намерен делать для кого бы то ни было исключение; если потребуется принять меры, я их приму.

— Сам Господь не распоряжается…

— Оставь Господа в покое.

Он упорно рассматривает полированную поверхность стола. Я говорю:

— Завидую уверенности, с какой ты это решаешь… Признаться, я не понимаю. А может быть, я и не прав.

— Разумеется.

Идея чересчур дика. Словно бы на макушку мне прыгнул зверек. Мне следовало бы устыдиться.