Повелитель света

– Позвольте: я легко могу понять, почему Кристиани затаили злобу против Ортофьери. Гораздо труднее постичь, почему Ортофьери испытывают те же чувства по отношению к Кристиани. Чтобы родные убийцы воспылали ненавистью к родным его жертвы – на первый взгляд это кажется невероятным.

– Сейчас вы поймете. Сначала, как я и говорил, споры, судебные процессы, драки и злые козни между нашими двумя родами шли буквально валом – то были два века враждебности, не считая предыдущих поколений, которые не оставили нам письменных свидетельств. Именно по этой причине, вероятно, мнение Ортофьери касательно этого случившегося в 1835 году преступления, если оно и варьировалось у различных представителей данного семейства, всегда оставалось неблагоприятным – крайне неблагоприятным – для Кристиани.

– И все-таки почему же?

– Потому что некоторые из Ортофьери, будучи убежденными в невиновности Фабиуса, не простили моим предкам того, что те обвиняли его в преступлении, которого, по мнению Ортофьери, тот не совершал. И потому что некоторые другие Ортофьери, будучи, напротив, уверенными в виновности Фабиуса, не сомневались, что столь справедливый и уравновешенный человек мог совершить убийство только для того, чтобы отомстить за еще более серьезное преступление. Какое? Этого никто не знает. Фабиус, по их словам, не пожелал это открыть – то ли из великодушия, то ли из деликатности, то ли в силу того, что, открыв это, он бы выдвинул против себя самого неопровержимое обвинение в убийстве Сезара.

– Все это довольно занятно – с точки зрения психологии.

– Полноте! Эти последние тем самым пытались примирить противоречивые чувства: желание и дальше нас ненавидеть и необходимость признать, что королевский прокурор был прав и их Фабиус действительно является убийцей Сезара. Насколько мне известно, банкир Ортофьери по сей день убежден: его предок отомстил моему за некое гнусное оскорбление, – что не выдерживает никакой критики, если беспристрастно изучить характер Сезара Кристиани. Он был сама прямота, человек блестящего ума и исключительной порядочности. Я вспоминал о нем не далее как вчера, на острове Экс. Он очень нравился Наполеону…

Это упоминание об острове Экс вновь заставило Шарля Кристиани нахмуриться. Он отважно попытался овладеть собой.

«Забудем! Забудем!» – повторил он с неким исступлением.

И он снова принялся говорить – ища забвения, пытаясь убедить Люка Сертея в своем безразличии, пряча душевную боль, которую он так старался подавить. За этой внешней отвагой, за кулисами его естества, его тем не менее осаждали горестные мысли, среди которых и такая, самая приземленная и все более и более настойчивая: уехать сейчас же, как можно скорее добраться до этого видневшегося внизу мыса Шапю с его железнодорожной станцией и оказаться в Париже уже на следующее утро. Но он знал, что сделать это сейчас не сможет: его бегство зависело от расписания парохода, которое он знал назубок, так как навел о нем справки заранее, когда еще надеялся на столь счастливое возвращение!

И другая мысль, более смутная, не давала ему покоя все то время, пока он говорил. Его занимал один вопрос. Люк де Сертей, слушая его с несомненным интересом, казался, однако же, чем-то озабоченным, погруженным в какие-то собственные размышления. Почему?

По некоторой нерешительности Шарля Люк, вероятно, догадался о том, какие сомнения терзают его собеседника, так как, едва историк умолкал, он приставал к нему с все новыми расспросами. И мало-помалу Люк де Сертей становился для Шарля Кристиани уже не просто приятелем, а наперсником.