Повелитель звуков

Через несколько месяцев мне прислали либретто и партитуру оперы «Тристан и Изольда». Первым делом я внимательно прочел текст либретто, написанный самим маэстро, который вдохновлялся средневековыми поэмами. История почти полностью совпадала с той, что поведал мне волшебник Тюршток, за вычетом некоторых деталей. На одну из них я хотел бы обратить ваше внимание. Эликсир смерти… Об эликсире смерти не упоминали ни Бероул, ни Фома, ни Готфрид Страсбургский. Это была находка гениального маэстро! А как он ее преподнес!

Легенда гласит, что Брангена, служанка Изольды, принесла эликсир любви по небрежности, вместо вина, о котором просили Тристан и Изольда. Но маэстро изменил эту часть истории следующим образом: когда Изольда приплыла в Корнуолл, где должна была вступить в брак с королем Марком, она захотела отравить Тристана зельем, приготовленным из ядовитых трав. Изольда ненавидела Тристана: он получил ее как награду за совершенный им подвиг, а теперь собирался передать королю. Изольда попросила Брангену подать им эликсир смерти. С помощью этого эликсира она желала умертвить Тристана и умереть сама, чтобы избежать позора. Но Брангена не могла смириться с мыслью, что Изольда умрет, и поэтому подменила эликсир смерти эликсиром любви. Мало того что Брангена подменила зелье! Поданный ею эликсир обладал еще одним свойством: отведав его, Тристан и Изольда должны были умереть в один день и обрести… Вечную любовь! Мое возбуждение возросло до крайности. Гений из гениев добавил к эликсиру любви эликсир смерти. Я изумился, обнаружив, как точно уловил маэстро двойственность вечной любви, с какой невероятной правдоподобностью удалось передать ему истинную природу наследников Тристана. Либретто Вагнера было превосходным. Оно как будто родилось из изречения Шопенгауэра: лишь в смерти возможна вечная любовь. Разве не то же происходило и со мной? Отведав эфирный эликсир моего голоса, женщины стремились к жидкому эликсиру моего семени.

А потом… Потом музыка! Какая это была музыка, святой отец, какая музыка! Все музыкальные произведения пишутся в определенной тональности. Вы знаете, что это значит, отец? Вы знаете, что существует всего двадцать четыре тональности? Это целая вселенная, святой отец, — вселенная звуков; это двадцать четыре измерения, без которых невозможна никакая музыка, двадцать четыре точки, ограничивающие пространство композиции, двадцать четыре алькова, которые покидает и в которые возвращается композитор. Это вселенная музыки, отец. Любая композиция должна быть исполнена в одной из двадцати четырех тональностей, все ее здание держится на одном из двадцати четырех столпов, она убегает и возвращается в одну из двадцати четырех точек. Двадцать четыре системы координат, относительные и в то же время абсолютные. Я уже упоминал о том, как, изучая расположение нот в гаммах вместе с учителем Клеменсом, я смог упорядочить свой внутренний хаос. Так вот, маэстро первым бросал дерзкий вызов самому понятию музыкальной гармонии. Мне было достаточно взглянуть на первые такты увертюры, чтобы понять это. Новый аккорд, волшебный, без тональности, без исходной точки, — это еще один шаг вперед в истории музыки, полный разрыв с тем, что было прежде. Этот аккорд — иероглиф, знак мертвого языка, непостижимая тайна, столь же невероятная, как Тайна Святой Троицы: фа, си, ре-диез и соль-диез. Дьявольский аккорд, гармоническая фигура, которую невозможно описать в терминах тональной гармонии. На протяжении всего действия этот аккорд звучит без мелодических продолжений, он венчает собой оперу.

Я начинал утверждаться в мысли, что в опере заключена моя судьба. На эту мысль навел меня один темный стих либретто: смех и плач, страсть и раны… Это был единственный фрагмент, значения которого я не понимал. Он встречался в сцене, когда Тристан, умирая, ждет, когда Изольда присоединится к нему. Почему «смех и плач»? Почему «страсть и раны»? Что это может означать? Я чувствовал, что, поняв этот стих, я смогу освободиться от мучительных оков вечной любви.

Но непонимание этих слов могло помешать мне освоить соответствующий пассаж партитуры. На мой взгляд, в этих стихах, написанных маэстро… отсутствовал смысл. Я спросил об этом у директора придворного театра, но тот, по неизвестной мне причине, увиливал от ответа. Казалось, он что-то скрывает.