Поверитель мер и весов

Что касалось поверителя стандартов Айбеншюца, то он, как уже говорилось, пил вовсе не из страха перед болезнью и смертью. Наоборот, пил он оттого, что оставался живым. Живым без Ойфемии. Какое-то время он вообще ее не видел. Магазин, который, впрочем, очень мало посещали, был под присмотром Каптурака и Самешкина. И только одному Богу было известно, чтó все это время в своей комнате, одна, делала Ойфемия. Что же она делала?

Как-то ночью выпившего много медовухи вперемешку со шнапсом поверителя стандартов охватила какая-то смутная решимость зайти к ней в комнату. Собственно говоря, это была и его комната. Чем путаннее становились мысли, тем яснее вставал перед его глазами образ Ойфемии. Он чуть ли не касался руками ее обнаженного тела. Мне бы только до нее дотронуться, думал он, только бы дотронуться! В этом желании не было ничего от воспоминаний о блаженстве, какое он испытывал от ее тела. Только бы дотронуться, только дотронуться!

Повторяя эти слова вслух, нетвердой походкой он поднялся наверх. Дверь в комнату была открыта, и он вошел. Сидя в полутьме к нему спиной, Ойфемия смотрела в окно.

Что она могла созерцать? Там, на улице, как и все эти дни, шел дождь. Что же в темноте дождливой ночи искала она за окнами? Стоя на платяном шкафу, напоминая Айбеншюцу мутную звезду, горела крошечная керосиновая лампочка.

Почему она не поворачивается? Может, он настолько тихо вошел? Но он не был в состоянии дать себе отчет в том, как он вошел, он даже не знал, когда вообще это произошло. И хотя он пошатывался, ему казалось, что он стоит, стоит здесь уже целую вечность.

— Ойфемия! — позвал он.

Повернувшись и тут же встав, она подошла к нему, обвила руками его шею, потерлась щекой о его щеку и сказала:

— Не целуй! Не целуй!

Затем, коротко произнеся «как грустно», она отпустила его, и ее руки, как два раненых крыла устало повисли вдоль тела. В этот момент она казалась Айбеншюцу прекрасной, большой, раненой птицей. Ему хотелось сказать ей, что она — самое дорогое для него существо на свете и что он готов отдать за нее жизнь, но вопреки своей воле он только вымолвил:

— Я не боюсь, не боюсь холеры!

В его сердце для Ойфемии было так много добрых, нежных слов, но язык не подчинялся ему. Нет, не подчинялся.

Внезапно он почувствовал сильное головокружение и, прислонившись к двери, которая тотчас открылась, упал на пол. Он хорошо понимал все, что происходило, он отчетливо видел, как вошел Самешкин, как поначалу он на секунду с удивлением остановился, а потом своим веселым, зычным голосом спросил:

— А он что тут делает?

— Ты же видишь, он пьян, он заблудился, — ответила Ойфемия.

Значит, я пьян, подумал поверитель стандартов и почувствовал, как чьи-то сильные руки подняли его и вытащили за дверь. Это точно не были руки Самешкина. Потом его отпустили, и он ясно услышал, как Самешкин пожелал ему доброй ночи.

Это воистину добрая ночь, подумал Айбеншюц и, как собака, заснул под дверью любимой Ойфемии рядом с сапогами Самешкина.

30

Рано-рано утром Айбеншюца разбудил слуга Онуфрий, у него для поверителя стандартов было письмо с гербовой печатью. Разбитый, уставший Айбеншюц поднялся с холодного, жесткого пола. Испытывая некоторую неловкость перед Онуфрием оттого, что спал здесь, перед порогом Ойфемии, он взял письмо. Оно было от участкового врача Киниовера, и в нем говорилось:

Уважаемый господин Айбеншюц, по долгу службы сообщаю, что вчера вечером умер Ваш ребенок и что Ваша супруга находится при смерти. Полагаю, она не переживет грядущую ночь.

С глубоким уважением,

доктор Киниовер.

Написано было письмо на пустом рецептурном бланке торопливым, неразборчивым медицинским почерком. Оно потрясло поверителя стандартов Айбеншюца.

Он запряг лошадь и поехал домой.

Свою жену он застал в постели, в той самой постели, в которой он всегда с ней спал.

Сейчас она была обставлена разного рода лекарствами. Оглушительно пахло камфорой.

Регина сразу узнала его. Сама она, сильно изменившись, лежала посиневшая с фиолетовыми губами. Ему вспомнились эти целовавшие его губы, когда они еще были красными, как вишни. Он не боялся заразиться. Чего тут бояться? Щадя его, жена сама не захотела протянуть ему свою обессилевшую руку. Подавшись ему навстречу, она из последних сил сказала:

— Ты мой муж, и я всегда любила тебя. Я что, должна умереть?

Поверителя стандартов поразило, что она обратилась к нему не по имени, а назвала «мужем». Он и сам не знал, почему его это так взволновало.

Мертвого ребенка уже давно унесли. Регина даже не знала, что его больше нет.

У изножья кровати с крестом и четками в руках неподвижно сидела монахиня. Она была тиха, как икона, и, только изредка шевеля губами, крестилась.

Айбеншюц, сидя у изголовья, позавидовал этой ее неподвижности. Сам он постоянно вставал, ходил по комнате, останавливался у окна и смотрел на исходящую от дождя скорбь.

Он охотно сделал бы для своей жены что-нибудь приятное. Может, сыграл бы на скрипке. Когда-то еще мальчиком он играл на скрипке.