Повернута на тебе

Честно сказать, я напугана. Я впервые вижу Доминика вне кемпинга Kiihu, вдали от туристов и всех знакомых мне вещей. Сейчас в этом грубом первобытном окружении я вижу, кто он на самом деле и откуда он произошел. Я восхищена этими людьми, которые цепляются за традиции, не изменившиеся, по-видимому, за сотни и сотни лет. Но я осознаю, насколько я другая, и не знаю, как мне научиться понимать их. Мне очень не хочется признаваться себе, что у меня возникает сомнение – а вдруг мои друзья были правы, когда беспокоились обо мне? Неужели наши культуры так далеки друг от друга, что мы не сможем найти золотую середину и построить отношения, основанные на компромиссе? Он – мужчина и воин, питается только молоком и кровью, не спит по ночам и уверен, что в борьбе со львом нет ничего особенного. Что же может быть посередине между моей элегантной деревней Нэшли и простым, спартанским хозяйством Доминика? Или между моей комфортабельной современной жизнью и его древними племенными традициями? Песня достигает крещендо, и все мы аплодируем умению Доминика. Он подходит ко мне, и я с удивлением замечаю, что дышит он так же ровно и спокойно, как и до прыжков.

– Потанцуй, Просто Дженни. Мои родственники сочтут за честь увидеть это.

– Мой танец?

– Да.

– Э… э… нет. – Я ломаю голову. А есть ли вообще у нас, в Англии, традиционные танцы? Кроме морриса[60], конечно.

– Это важно, – шепчет Доминик.

– Ну, ладно. – Жаль, что он не предупредил меня об этом заранее. И вдруг меня осеняет: – О, да, – говорю я. – Один я знаю.

– Если ты начнешь, женщины последуют за тобой.

– Хорошо.

Сделав глубокий, но прерывающийся от волнения вдох, я выхожу вперед. Поскольку это лучшее, что я могу придумать, то я должна отдать танцу всю себя.

– О. О. О, – начинаю я нервно.

Но какого черта я стесняюсь? И я начинаю петь мелодию замечательного хита Бейонсе «Одинокие женщины», сопровождая ее танцем. Мы часто пели эту песню с парнями из салона. Так что сейчас будет нечто.

– Все одинокие женщины, – говорю я нараспев. – Все одинокие женщины!

Женщины масаи, кажется, немного растерялись, глядя на меня. Но после нескольких строчек я вхожу в ритм, и они храбро присоединяются ко мне. Все мы движемся в унисон и покачиваемся, образовав круг.

Доминик от всего сердца смеется при виде моих усилий – ну и пусть! Его особенно смешит, когда я говорю ему, что, если ему нравится, он может встать в наш круг.

– О. О. О, – поют женщины Масаи, копируя меня.

А я думаю: «О. О. О. Во что ты ввязалась, Дженни Джонсон? Во что ты ввязалась с этими отношениями? И как собираешься закончить их?»

Глава 47

Я знакомлюсь с отцом и матерью Доминика, а также с тремя другими женами отца. Мне кажется, что у них в семье несколько дюжин детей разного возраста. Все они – отпрыски рода Оле Нангон. Некоторые из них по виду старше Доминика, но есть и младенцы, которых держат на руках.

Я тепло и восторженно приветствую их, но смущаюсь из-за того, что меня принимают так радушно. Их дружелюбие и гостеприимство сразу пленяют мое сердце.

Хижина кажется совсем первобытной. Даже я не могу здесь выпрямиться в полный рост, хотя я не очень-то высокая. Обстановка весьма скудная. Внутреннее пространство разделено на две части. Одна служит чем-то вроде нашей, английской, гостиной, в другой – общая спальня. Вместо кроватей – деревянные поддоны на полу, покрытые традиционными шерстяными kanga. Пищу здесь готовят на открытом огне, который тлеет посреди комнаты. Нет ни окон, ни трубы, и воздух удушливый, горячий, тяжелый от дыма. Несколько гончарных мисок украшают собой единственную полку, вылепленную из глины. Еще есть длинный изогнутый сосуд, калабаш[61], в котором, как объясняет мне Доминик, скисает молоко перед тем, как его будут пить. И, в общем-то, все. Ни микроволновки, ни холодильника, ни современной плиты. Только несколько горшков и немного дров.

И где-то в глубине души у меня появляется осознание того, что, как бы ни была сильна моя любовь к Доминику, я никогда не смогу даже подумать о том, чтобы жить здесь.

– Они считают тебя странной, – с улыбкой говорит Доминик, – потому что я сказал им, что у твоей семьи нет скота.

– Они очень любезны, что принимают меня здесь, – говорю я. – На самом деле, очень любезны. Asante. Asante.

Все многочисленные члены его семьи широко улыбаются мне.

– Пойдем, – приглашает Доминик. – Я покажу тебе нашу школу. – Он выводит меня из хижины и направляется к противоположной стороне manyatta.

Там, под акацией, я вижу несколько деревянных скамеек. На них сидят дети – и совсем маленькие, лет двух, и стесняющиеся подростки. Их внимание обращено на пожилого джентльмена в оранжевом kanga, который тяжело опирается на палку. К дереву прикреплен листок бумаги. На нем на двух языках – суахили и английском – написаны названия дней недели и месяцев. Маленькая девочка лет восьми показывает по очереди на слова, а остальные ученики нараспев произносят их.

– У вас нет классной комнаты?