Поверженные буквалисты. Из истории художественного перевода в СССР в 1920–1960-е годы

Поэтому я сгруппирую кашкинское «тряпье-лоскут» по темам. Чтобы читатель этого моего письма без труда находил нужное место в статье Пашкина, я при всякой ссылке буду указывать страницу, столбец и абзац (напр.: 240, 2, 4); цитаты из Байрона будут означены номером песни и строфы (напр.: X, 59). Для экономии места имя Байрона в цитатах будет обозначаться просто буквой Б, без точки, имя Шенгели буквой Ш, имя Позлова буквами Пз.

В статье Кашкина читаем:

Ш стремится передать текст с точностью до последнего звука и буквы (231, 2, 5).

Перевод ДЖ Ш «точен», но какой точностью? (231, 1.4).

Это характерный для всего перевода снобизм точности (231, 2, 5).

Протокольная жесткая точность перевода Ш напоминает дотошность судебного исполнителя… Такая «точность» обесценивает полноту перевода, потому что она неудобопонятна и ненадежна (232,1,1).

Ш старается вместить в перевод всё без остатка (231,1,2).

Какою точностью, в кавычках и без кавычек, точен мой перевод, читатель увидит в дальнейшем, сопоставляя приведенные отрывки с оригиналом. Пока же констатируем: Кашкин подтверждает эту точность. Но тут же, хотя и вразброс, он утверждает, что у меня

«свобода рук» и произвольных насилий над текстом (239, 2,4);

<множество> явных отсебятин. Число их можно увеличивать до бесконечности (238,1, 3); набегает лишнее (231,1, 2); кое что примышлено (233,1, 6); кое что дано в произвольной и недопустимой трактовке (233, 2,1);

что переводчик

совсем не задумывается над тем, чтобы должным образом перевести то, что относится к Суворову (234, 1,1);

что «расширенная площадь» (стиха)

чаще загромождена, так сказать, «упаковочным материалом» (231,1,2).

СПРАШИВАЕТСЯ: как согласовать эти две группы взаимоисключающих положений? Если я из кожи лезу, чтобы «вместить всё», то как же я «совсем не задумываюсь» над бережной передачей текста? Ведь у меня же нет раздвоения личности!

Когда то чеховский унтер Пришибеев говорил: «это дело уголовное, гражданское». Видимо, он и послужил маяком для мощной систематизирующей мысли Кашкина.

На этой пришибеевской «диалектике» задерживаться, очевидно, не стоит, достаточно ее констатировать. О точности и неточности поговорим дальше. Но здесь я должен отметить оттенок ПОЛИТИЧЕСКОЙ КЛЕВЕТЫ, заключающейся в приведенном утверждении, что я даже «не задумываюсь» о достодолжном переводе мест, относящихся к Суворову, и даже иду «дальше», чем француз Ларош, «в искажении образа Суворова» (234, 1, 1). Я, русский и советский человек, зачем бы стал это делать?

Коснемся обширной темы языка.

Кашкин пишет:

Язык перевода не передает языкового богатства Б и в то же время не обогащает, а засоряет русский язык, с внутренними законами которого Ш не считается (236, 2, 3).

Это голословное утверждение о нарушении языковых норм не подкреплено ни одним примером (кроме двух вздорных намеков на якобы неверное ударение).

Загромождает перевод пристрастие к иностранным словам: тут «скимитары», «фибулы», «бравуры бурные», «максимы», «цитаторы», «кланы кордебалетных нимф» и прочие «бомбазины». Словом, словесный «маседуан» (237,1, 2).

Усомнившись в том, что «пристрастие» может «загромождать перевод», я охотно признаю, что иностранных слов в моем переводе немало: вероятно сотни две на 16.000 строк. Точно так же, как в оригинале. При этом, иностранные слова применяются тогда, когда они являются точными терминами, не имеющими русского эквивалента. Выражение «студент технологического института энергетического факультета» сплошь построено на греческих и латинских корнях, но только Шишков с его «шаропихами» и «мокроступами» мог бы требовать их руссификации. Или Кашкин полагает, что Байрона надо переводить так, как А. Овчинников переводил Гете: