Поверженный ангел(Исторический роман)

Студио, или, говоря нашим языком, рабочая комната Медичи, всем своим обликом и каждой вещью как нельзя лучше отвечала вкусам своего хозяина и являлась как бы материализованным отражением его натуры, его всегдашнего стремления под личиной скромной, незаметной внешности и нарочитой простоты скрывать свою безудержную, неутолимую жажду власти, богатства и всевозможных земных утех. Свежего человека, заглянувшего в эту просторную, высокую комнату, прежде всего поражала суровая, монастырская бедность ее голых, выбеленных известкой стен, и лишь потом, отдав дань восхищения скромности и почти аскетической непритязательности хозяина комнаты, он с изумлением замечал наполнявшие ее бесценные сокровища. Здесь все, начиная с рабочего стола Сальвестро, покрытого тончайшей резьбой, гнутых кресел, низкого ложа, застланного драгоценным бархатным покрывалом, стоявшего рядом резного столика из слоновой кости и кончая золотыми и серебряными канделябрами, древними амфорами и усыпанной самоцветными камнями курильницей, находившейся некогда в покоях фараона, — все, каждая мелочь, было произведениями искусства и свидетельствовало о тонком вкусе хозяина. Убранство студио довершали две бесценные скульптуры из нежного, почти прозрачного коринфского мрамора, в свое время украшавшие прекрасные храмы Древней Эллады. У этой удивительной комнаты, казавшейся в одно и то же время и бедной и роскошной, был еще один секрет, известный лишь немногим, потому что мало кто удостаивался чести ступить за ее порог. Под вечер и в пасмурные дни, несмотря на все заключенные в ней сокровища, она все же казалась пустой и чересчур строгой, в ясную же погоду, особенно по утрам, когда низкие лучи солнца, проникая сквозь цветные стекла оконных витражей, разбрасывали вокруг тысячи разноцветных бликов, она превращалась в сказочный чертог.

Было как раз такое ясное, солнечное утро, когда сер Доменико ввел в студио чесальщика Леончино ди Франкино, знакомого уже читателю погорельца с набережной Санта Тринита. Ослепленный феерической игрой света, заливавшего комнату, блеском золота, вспышками самоцветных камней, Леончино не тотчас разглядел хозяина студио, сидевшего за столом между окнами. Не поднимая головы от бумаг, Сальвестро бросал исподлобья быстрые взгляды, наслаждаясь растерянностью чесальщика, подавленного и устрашенного окружающей его роскошью.

— А, Леончино! — проговорил он наконец, подняв голову. — Зачем пожаловал?

— Я? — испуганно пробормотал Леончино. — Мне сказали… Ваша милость велели прийти… Вот я и…

Сальвестро пожал плечами.

— Они всё напутали, — сказал он. — Я просто поинтересовался, как у тебя дела. Но раз уж ты пришел, садись.

Леончино, который боялся прикоснуться к шелковому сиденью кресла, не то что сесть на него, сказал, что лучше постоит.

— Ну, как знаешь, — небрежно заметил Сальвестро. — Так как же ты живешь? — продолжал он. — Получил вспомоществование? Оправился после несчастья?

— Как же, получил, — оживляясь, ответил чесальщик. — Бог наградит вашу милость за доброту… Жена вот… никак в себя не придет. Все убивается…

— Как же тут не убиваться? — возразил Сальвестро. — Все-таки единственный ребенок…

Наступило молчание.

— Ну, расскажи еще что-нибудь, — сказал Сальвестро.

— Что прикажете, ваша милость?

Сальвестро недовольно поморщился.

— «Что прикажете»! — передразнил он. — Не все ли мне равно. Ну, хоть о мастерской расскажи. Я слышал, у вас новый надсмотрщик.

— Микеле, сын тюремной прачки. Микеле ди Ландо. Вчера еще вместе с нами с кардой сидел, и вот поди ж ты…

Сальвестро чуть прищурился.

— Значит, заслужил, — сказал он. — Как считаешь, что он за человек?

— Обыкновенный… — Леончино впился глазами в лицо Сальвестро, стараясь угадать, что тот хочет услышать, но лицо Медичи не выражало ничего, кроме равнодушия. — Как все… Только вот разве…

— А? — рассеянно спросил Сальвестро, словно до сих пор совсем не слушал собеседника.

— Я хочу сказать, ваша милость, жаден он больно, до денег жаден. Правда, дочь у него почти на выданье, тоже можно понять. Но уж он как-то чересчур… И жестокий. Ведь вчера еще сам с кардой сидел…

— Ну, тут ты, по-моему, пристрастен, — возразил Сальвестро. — Строг? Но ведь такая у него служба! Вам дай волю, так вы самого хозяина по миру пустите… Да, вот кстати вспомнил, — перебил он сам себя, принимаясь рассеянно перебирать бумаги на столе. — Не слышал, что сталось с тем юношей, что в тот день на пожаре отличился?

— Это вы, ваша милость, о Ринальдо? — спросил Леончино.

— Да, кажется, его зовут Ринальдо Арсоли.

— Влюбился в сестру одного нашего чесальщика, Сына Толстяка. Бегает к ней чуть не каждый день. Там он и с Конурой познакомился, и с Тамбо, и с Лукой…

— Такой ученый юноша, из такой семьи и влюбился в сестру какого-то оборванца чомпи? — с сомнением покачав головой, сказал Сальвестро. — Нет уж, придумай что-нибудь еще…

— Клянусь вам, ваша милость! — с горячностью воскликнул Леончино. — Да об этом все знают!

— Хм, — промычал Сальвестро. — Так, может быть, и сегодня он там находится… у этой сестры?