Повесть и рассказы

Потом кончились чернила. Я оглянулась вокруг и опять подумала: «Ой-ой-ой! Что я наделала! Наверно, мне попадет!» Очень неприятно было это думать, и мне захотелось заболеть. Я легла на постель и вспомнила, что во второй чернильнице тоже есть чернила.

Я встала, взяла лист бумаги, макнула кисточку в чернила, снова вернулась в постель и, лежа на спине, стала рисовать солнце. С кисточки мне на щеку упала капля. Она скатилась мимо уха на подушку. Я вскочила и увидела, что на наволочке расплывается пятно, тоже похожее на солнце. Пришлось пририсовать к нему лучи. Получилось очень красиво.

В комнату неслышно вошла кошка. Она уселась на пороге и подняла перед собой заднюю ногу, будто собиралась играть на ноге, как на виолончели.

— Кис-кис-кис! — позвала я. Мне хотелось раскрасить ее в клетку, но она быстро убежала. Мне удалось только один раз мазнуть ее по спине, и то она сразу же вытерлась о диван. На кисточке еще оставались чернила. Я подошла к зеркалу и нарисовала себе усы. Над зеркалом висел портрет дедушки. С усами я была очень на него похожа.

Когда я нарисовала себе бороду, то увидела в зеркале за своей спиной папу. Глаза у него были испуганные, и мне показалось, что он хочет сесть на пол. Что было дальше, не хочется вспоминать, а тем более рассказывать. Мы несколько дней жили в коридоре, потому что в квартире делали ремонт.

Вот что получилось из-за того, что мне не разрешали писать чернилами.

ПРО ДЕРЕВО

Отец привез меня в Петроград темным осенним вечером. Я не видела улиц, по которым мы ехали с вокзала. Шел сильный дождь, и извозчик опустил над нами черную крышу пролетки. Временами мне казалось, что лошадь идет по воде, — внезапно прекращался стук подков, и только журчанье, бульканье и плеск раздавались со всех сторон.

Я не знала тогда, что лошадь шла бесшумно по знаменитой петроградской торцовой мостовой. Через год ее смыло наводнением.

Утром следующего дня я проснулась в первом этаже пятиэтажного дома на Мойке. Все здание занимал детский дом для девочек. Наша новая мать Софья Петровна заведовала этим детским домом.

С утра я стала бегать по сумрачным коридорам нашей квартиры. Высокие потолки, огромные окна, широкие подоконники, запах натертых полов — все было ново для меня, и я казалась себе маленькой и тщедушной, как заброшенный котенок. Лена и Маня, мои сестры, остались в далеком городке, из которого я уже уехала навсегда. За Софьей Петровной прибежали из детского дома. Она поцеловала меня в лоб и быстро вышла. Отец ушел еще раньше — он устраивался на работу.

Мимо меня по квартире бегала взад-вперед тетя Матреша. Она приходила помогать маме по дому. Софья Петровна сказала папе про Матрешу, что она «запивает» и поэтому ее пришлось уволить из детдома, где она работала кухаркой. Я не поняла слова «запивает» и все ждала, когда Матреша запоет. Мне казалось, что в этом нет ничего плохого. Но Матреша не пела, а носилась по комнатам, которые убирала с невероятной быстротой. На ее костлявом длинноногом теле болталось, как от ветра, несуразное ситцевое платье. Когда она пробегала мимо окна, платье просвечивало и сквозь него была видна голенастая, тощая фигура, как будто Матреша на секунду выскакивала из платья, а потом опять вскакивала в него.

Когда все было вымыто, подметено и доставлено на место, Матреша присела ко мне, обняла за плечи и сказала:

— Набегалась я, устала. Закурим, что ли?

— Я не курю, спасибо, — ответила я.

Она повернула ко мне широкое темное лицо, похожее на глиняный кувшин, и сказала без улыбки, хотя я видела, что глаза ее как-то смешливо прыгают:

— Куда уж тебе мои курить! Ты бы от одной сразу вверх копытами. У меня злющая махра.

Матреша достала из кармана кисет, свернула папироску и закурила, выпуская такой удушливый дым, что я закашлялась.

— Ну, не буду, не буду! — Она погасила папироску о подошву, открыла форточку и снова подсела ко мне: — А сестренки твои где? Софья-то наша, говорят, троих в дочки взяла.

— Сестренки остались с бабушкой. Они тоже скоро приедут, когда мы устроимся.

— А они тебя младше?

— Одна старше, другая младше.

— А тебе сколько?

— Скоро восемь.

— Большой мужик!

— Я не мужик, я девочка.

— Ах, девочка! Тогда, извиняюсь, девочка. А я думала, что за мужик такой сидит усатый?

Она рассмеялась, и я с ней тоже посмеялась немного, хотя мне было как-то не по себе и грустновато. В общем, мне больше хотелось плакать.

Матреша снова с размаху обняла меня и так прижала лицом к своей костлявой груди, что я больно стукнулась носом. Плакать сразу расхотелось.

— Твой отец правильную бабу вам в матери взял. Она еще своих нарожает штук шесть и со всеми справится. Она здоровая, самостоятельная, умная. И отец мне твой понравился, доктор. Видно, хороший человек, грамотный.

Матреша гладила мою голову, и волосы цеплялись за корявую кожу ее руки.