Повесть из Исэ (Исэ моногатари)

"Основным принципом всех воззрений, жизни и деятельности хэйанцев, проходящим через все здание их культуры сверху донизу,- писал Н. И. Конрад в работе почти 60-летней давности,- был эстетизм. Культ красоты во всех ее многоразличных проявлениях, служение прекрасному - вот что руководило хэйанцами в их действиях и мышлении В работе над созданием этого принципа соединились все культурные факторы века: и китаизм в лице своей изящной литературы, и буддизм - своим приближением к красотам природы, своими пышными обрядами, торжественными богослужениями, роскошными одеждами священнослужителей и некоторыми сторонами своего учения. К утонченности звала китайская поэзия - сама столь изысканная, к этому же вел и буддизм, во многом требующий от своего адепта такой духовной утонченности. Поэтому вполне понятно, почему хэйанцы достигли совершенства в этом смысле, почему среди них вырабатывались несравненные виртуозы не одной только поэзии и не одной только жизни, но скорей именно их органического соединения, синтеза: не в танка, хоть и ловко сделанной, безукоризненной по форме и смыслу, вершина искусства какого-нибудь кавалера эпохи Хэйан и не в каком-нибудь его поступке, но в том и другом, вместе взятом: опоэтизированный поступок и претворенное в поэзию действие - вот в чем не знали себе равных хэйанцы. И не будет преувеличением сказать, что ценность Хэйана - не в его поэтических антологиях, как бы интересны они ни были, не в его многочисленных романах, иногда монументальных, иногда представляющих ряд отрывков и записок, не в его интимной литературе - дневниках и заметках, но именно в жизни и образе действий его представителей. Художественное произведение эпохи не "Гэндзи", не антология и не "Исэ моногатари", но проникнутая эстетизмом сама жизнь кавалера или дамы хэйанской столицы.

[Данная фраза - не просто удачно высказанная мысль, но наблюдение чрезвычайно важное для трактовки проблемы авторства в хэйанской литературе.

В предисловии к публикации избранных рассказов из "Исэ" Н. И Конрад разъяснял употребление в переводе слов "кавалер" и "дама", "которые иным покажутся, пожалуй, неуместными при передаче японского текста X столетия. Действительно, здесь вольность: в тексте стоит просто "мужчина" и "женщина" Однако передать именно так мне представлялось непростительною вольностью. О ком речь идет в рассказах? О кавалере при дворе, о даме-фрейлине, статс-даме или же во всяком случае даме из придворного круга. Герои эпизодов и по положению, по рангу своему не кто иные, как "кавалеры" или "дамы",- и по своим словам, действиям и чувствам, по внутреннему и внешнему своему стилю - а это главное, иначе названы быть не могут" (Восток: Журн. лит-ры, науки и искусства, 1923, кн. 2, с. 42)].

Наряду с этим эстетизмом в качестве основного признака эпохи следует поставить эмоционализм. Впрочем, этот последний был теснейшим образом связан с первым, вытекал из того же культа красоты, который составлял суть хэйанского эстетизма. И опять-таки китайская изящная литература, ее утонченность чувств и иногда даже гипертрофированная чувствительность, тот культ чувства, который идет хотя бы от вышеназванной "Поэмы бесконечного ропота" (поэмы великого китайского поэта Бо Цзюй-и- Ред.); опять тот же буддизм, и особенно в своем эзотерическом облике, требующем такой эмоциональной напряженности,- все это способствовало этому культу чувства. И сама обстановка двора, общество, весь уклад жизни этих аристократов являли как нельзя лучшую почву для развития эмоционализма, и недаром мы видим во всех литературных памятниках эпохи, и в частности в "Исэ моногатари", такой пышный его расцвет.

Однако этот эмоционализм был введен в строгие рамки. Преклонение перед чувством вовсе не означало приверженности к бурным страстям и пламенным эффектам, к безудержному сентиментализму или героическому романтизму; от этого всего хэйанцы были так же далеки, как и от ученого резонерства и скучных морализирований. Всякое чувство было введено в рамки эстетизма, подчинено его законам и требованиям. Не сила чувства, не его тонкость, не пламенность, не сконцентрированная сдержанность, не качество даже, а рафинированность - вот что требовал эстетический кодекс Хэйана. И напрасно мы стали бы искать в литературных памятниках эпохи героических подвигов, сильных душевных движений, мощных аффектов - ничего этого нет. Есть лишь прихотливая игра утонченных настроений и сопряженных с ними действий. И это эстетическое исповедание заменяло собою мораль. Отсюда шли задерживающие стимулы поведения: "некрасивое - недопустимо" - так гласил неписаный, но категорический закон, и отступление от него каралось если и не правосудием, то общественным презрением. Допустимые поступки, противоречащие этому закону, переставали быть "своими" для этого общества.