Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1

С утра отправились в Карфаген. Сначала пошли в Couvent des pères Blancs[292], были в костеле, в Chapelle de St-Louis[293], в музее. Музей маленький, но очень хорошо и любовно составлен. В самый зной бродили по раскопкам. Некоторые раскопки мало интересны — просто грязные развалины и камни. Но театр очень интересен и хорошо сохранился, виден амфитеатр, мраморные скамьи и сцена. А кругом — виноградники, по которым ходить нельзя. В путеводителе сказано, что где-то близко должен быть Odéon[294], и мы с трудом нашли его. Рядом должна была быть базилика, но мы уже отчаялись найти ее. Случайно я заметила вдалеке колонны и, сломя голову, прямо по виноградникам помчалась туда. За мной пошло еще несколько человек, и наша компания разбилась. Эта базилика, пожалуй, самое интересное. Великолепно сохранились колонны, подземная крестильня и т. д. Я везде лазила и так скверно почувствовала себя на солнце, что был момент, когда мне казалось, что я теряю сознание.

Вернулись мы в Бизерту вечером в воскресенье. Мамочка приехала совершенно больная и теперь еще лежит, эти дни температура у нее была 40,5. Я очень волновалась, и мне было не до дневника; а теперь уж забылись некоторые детали, а главное, пропала охота записывать.

2 августа 1923. Четверг

Неподражаемый ужас — утро! Открываю глаза — светло, я лежу в гамаке, солнце еще низко, значит — меньше семи; все спят, — только кое-где слышны голоса. И мне делается мучительно страшно: это — утро: значит впереди — целый длинный, незаполненный день. Конечно, дела всегда много, и все в моей власти, но какое это дело? Занятия? Мертвые формулы? Читать? Книга прочитана. Библиотека открывается завтра. Писать? Меня не удовлетворяет мое писание, не умею я. Да и надо ли отвлекаться, надо ли убивать червячка, когда я люблю мою тоску, потому что это — единственное, что есть во мне живого, что еще может чувствовать, переживать, а остальное все мертво, бесчеловечно, застой. Взгляд на «Алексеев» — и еще сильнее скребет в сердце: «Там хуже». Там Обломовка, но только не старая, стоячая Обломовка, а умирающая медленной и мучительной смертью. А тут больна Мамочка, нервничает, дергается. За стеной серьезно больна Лидия Антоновна. Мне кажется, что я тоже больна: ведь именно с такого самочувствия начинается тиф.

10 августа 1923. Пятница

Мамочка была серьезно больна. Сначала думали, что у нее тиф; потом — какая-то гастрическая лихорадка; и только на десятый день доктора определили, что у нее малярия. Сейчас она поправляется, уже ест, но очень ослабела, температура с утра вовсе не поднимается — такой цифры нет на шкале, днем бывает 35,5. А во время болезни, через день, регулярно, у нее держалось свыше 40. За стеной тем же самым и с тем же ходом болезни больна Лидия Антоновна. Несколько дней болела другая соседка — М. А. Жук. Больна Елизавета Сергеевна. И в довершение всего во вторник была тифозная прививка, и еще пол-Сфаята слегло. Я перенесла реакцию довольно хорошо, хотя у меня было 38,8. За последнее время подружилась с Лялей. Не то чтобы она мне нравилась, нет; в ней есть много фальшивого и неестественного, может быть, даже неискреннего; но она мне, во-первых, ближе всех по возрасту, и просто с ней бывает приятно поговорить. Мы с ней часто гуляем после обеда. А тут уже ходят какие-то темные сплетни, что я «подружилась с Лялей» — наверно (сплетня исходит. — И.Н.), из семейства Кольнер.

Пока ничем не занимаюсь. Думаю с понедельника возобновить занятия по математике и физике. Сегодня хочу взять в библиотеке какую-нибудь французскую книгу. А когда жизнь немножко войдет в колею, буду писать. Время у меня есть, встаю я рано, часов в 6, и до кофе абсолютно нечего делать, да и день мыкаешься из угла в угол. Время есть, надо только его заполнить!

19 августа 1923. Воскресенье

Этот месяц из-за болезни Мамочки, а может быть, и по другой причине, прошел удивительно быстро. Я не занималась, почти ничего не читала, да вообще ничего не делала, и месяц прошел как-то бестолково, сумбурно и бессодержательно, будто прожит только один день. Еще совсем недавно я засыпала на гамаке и думала: «Вот завтра воскресенье». И ничем-то оно не отличается от других дней! Раньше, бывало, хоть кто-нибудь из кадет зайдет в субботу вечером и в воскресенье. Все-таки хоть некоторое разнообразие. Возлагаешь на праздники хоть какие-нибудь смутные надежды, а теперь и ждать нечего. Начала даже стихотворение «Здесь все равно, что праздники, что будни». Но кончать не хотелось, глупо. Потом опять были утра, шнырянье из угла в угол, беготня в кооператив, — и вот я опять на гамаке и думаю: завтра воскресенье. Потом опять вертелись дни, опять я не собралась взяться за занятия, и опять я на гамаке и думаю: «А ведь завтра воскресенье».