Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

Написала вчера Юрию, чтобы как-нибудь позаботился о комнате. И чтобы придумал имя для мальчишки. И почему-то мне вдруг стало казаться в последнее время, что он будет все-таки хорошим отцом. Несмотря ни на какую свою общественную жилку. Почему-то стала верить, что мы с ним оба и вместе всему научимся.

10 апреля 1929. Среда

Юрий не был. Вчера обещал мне, что напишет письмо, в котором ответит на все мои вопросы, но в итоге не сделал. И это-то уж мог бы, ведь прислал же он с Папой-Колей и масло, и сахарин. Неужели же он думает, что письмо от него для меня менее важно и необходимо? Ну, ничего с ним не поделаешь, — писать он ленив. И на словах едва ли мы с ним сможем договориться. Ведь осталось уже немного: четыре, а м<ожет> б<ыть>, и три недели. Четыре по самому полному счету. Сегодня у меня скверное настроение, потому что, в сущности, у меня был сахар, который я заметила. Правда, количество столь незначительное, а обнаружила я его настолько поздно, что Марсель поставила бы ноль. А я и не показала анализа Рене, сказав: «Comme d’habitude»[179], но сама насторожилась. Если завтра что-либо обнаружится, придется открыться. А на ацетоны мои наплевать. Ляббе говорит, что это пустяки, и что они будут до конца.

Нашему полку прибыло. Нё1ёпе все перечисляет свои существующие и несуществующие болезни, а я над ней посмеиваюсь. А у другой соседки, mme Lacourt, обнаружилось, что одно легкое повреждено, и ей будут делать такие же вливания, как Рене и Жермэн. Два дня она плакала, сегодня немножко повеселела.

Работа есть. Одеяльце кончила. Папа-Коля его отнес. Делаю опять платочки и отделываю этим же швом платье для дочки Элен. Сегодня сделала ей хорошенький платочек. А вообще боюсь, что скоро начну скучать, хоть Элен и успокаивает, что найдет для меня работу.

11 апреля 1929. Четверг

В углу на <№>17 лежит уже дня два новая соседка — менингит. Заговаривается, кричит: «Gaston, Gaston!», приглашает кого-то в автомобиль, разговаривает полным голосом и совершенно спокойно насвистывает собак. А когда к ней подойдет сиделка и что-нибудь спросит, отвечает совершенно разумно. По-видимому, сознание ее не покидает. А то вдруг, среди всеобщей тишины: «Ку-ку!» По ночам даже немножко жутко. А сегодня привезли одну совсем ужасную. В другой угол на <№>10. Русская, молодая, с ней шикарно одетая дама. Совсем сумасшедшая, хорошенькая, а глаза безумные. Когда ее внесли, она кричала: «Je suis morte, je suis morte, je suis morte»[180]. Когда упала на кровать, страшно билась и сопротивлялась. Положили, и два санитара держали ее. Все время говорит, иногда возвышая голос до истерического крика — по-русски, по-французски и по-немецки. Говорила о каких-то мальчиках, потом — о девочках.

— Я боюсь докторов — они мертвые. Mon petit docteur[181]. Уходите все старые, все старые… Kinder, kinder[182]…

Собрались все доктора, около часу провозились с ней. Потом привезли каретку, с трудом уложили ее, привязали и куда-то увезли.

А во время приема вносят носилки скорой помощи. Лежит совсем молодая, почти девочка. Вид скверный. С ней несколько человек. Кладут на <№ 10>. Вызывают вскоре доктора. Потом делают промывание желудка через рот по каучуковой трубке (вызывают рвоту). Впрыскивают камфору. Отравление, уж не знаю, умышленное или несчастный случай.

А к <№>11 пришел пожилой господин, по-видимому, отец. Она стенала, а когда она страдает, лицо у нее такое, как будто улыбается, и очень жуткое. И вдруг смотрю, он подымает платок к глазам и быстро выходит из палаты.

Да, чего только тут не насмотришься! И смотреть на все можно совершенно спокойно.

Вчера в 7 1/2 пришел Юрий. Очень я обрадовалась, хотя приходить ему в такое время уже неудобно. И он все дожидался темноты, чтобы проскочить фуксом, и боится заходить в бюро, однажды его там не пускали. А в это время все уже спать ложатся, и сиделки ходят, я сидела, как на иголках. А у него страшно много работы, и днем вырваться ему, по-видимому, еще труднее. А если проскочить мимо бюро… Сегодня у меня опять сахар — trace. Никто не обращает внимания, а мне уже не нравится.

12 апреля 1929. Пятница

<№>11 вчера вечером увезли домой — умирать все-таки лучше дома. А ночью привезли одну — больную сердцем, и сахар есть, она уже как-то лежала здесь. Так она с самой ночи и часов до 4-х дня громко стонала. А утром к ней принта дочка лет 8–9 и, бедняжка, почти до вечера просидела с ней. Плакала, бедненькая, и как-то некому было ею заняться.

Та, что отравилась, совсем хорошо себя чувствует. Завтра, должно быть, выпишут. Утром, чуть свет, уже приходили справляться об ее здоровье.

Сегодня был Юрий, полчаса просидел и такой какой-то был хороший, такой близкий, и так мы это, несомненно, оба чувствовали, что у меня до сих пор хорошее и радостное настроение.