Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце

Составясь большею частью из вольных и невольных отверженцев общества, казаки запорожские утвердили неразрывность своего братства на обычае, противоположном главному его основанию. Никто не знал числа их: каждый приходил в Сечь, казаковал, сколько хотел, оставался, или уходил назад, — братство об этом не заботилось. Запорожцы были народ, размножающийся не из самого себя, а извне, народ, который, по замечанию Миллера, во всякие тридцать лет почти исчезал и делался новым. От этого в нем, смотря по политическим обстоятельствам, обнаруживались те или другие стремления и притязания [59]

; от этого в самом его составе, по временам, преобладали разные элементы, соразмерно числу тех или других выходцев.

В описываемое мною время сильно звучала на Запорожье речь севернорусская, и Отрепьев нашел много людей, готовых идти с царевичем Дмитрием, для получения гражданских прав, или для мести тем, кто их преследовал законно, или незаконно, а большая часть, разумеется, для добычи [60]

. Он поступил в число казаков, составлявших курень атамана Герасима Евангилика, и, с помощью этого старшины, заохотил к походу в Московское государство несколько других казацких куреней.

Из Запорожья Отрепьев прошел к берегам Дона [61]

, где кочевала вольница, подобная запорожцам. Она пошла от одного с ними корня во времена, темные для истории [62]

, и пополняясь выходцами, по преимуществу севернорусскими, разрознилась в течение веков, как и весь народ московский, в языке и некоторых обычаях с своими южно-русскими соплеменниками. Донцы еще в XVI столетии считали своим государем царя московского, но в то же время не пропускали случая пограбить русских купцов на Азовской дороге, захватывать в плен даже царских рассыльных, для назирания в степях татар, и набегать на русское пограничье. Между тем их беспрестанные войны с неверными были очень полезны для государства. Ценя это, цари московские смотрели сквозь пальцы на их злодейства, часто снабжали их военными припасами, одаряли жалованьем и устремляли их набеги, куда требовала политика. В царствование Фёдора они однажды отняли у русского посланника царские дары султану и, когда посланник потребовал, именем царя, отпустить без окупу пленников, султанского чауша с шестью черкесскими князьями, они в досаде отсекли одному из них руку и кричали на сходке: «Мы верны царю белому, но кого берем саблею, того не освобождаем даром!» Так донцы, только именем русские подданные, существовали до воцарения Годунова. Годунов решился обуздать эту вольницу, преследовал донцов, как разбойников, везде где они ни показывались, заключал в темницы, не позволял приходить в пограничные города для продажи добычи и покупки необходимых вещей [63]. Донцы кипели злобою и ждали только случая излить ее на Годунова. Слух об Угличском царевиче взволновал все их станицы и, еще задолго до появления самозванца в московских пределах, донцы, разбив царского троюродного брата, Степана Годунова, на пути его в Астрахань, отправили несколько пленников к Борису и приказали объявить ему, что скоро будут в Москве с царевичем Дмитрием.

Соединяя, таким образом, в бессознательный союз беспокойную литовскую шляхту, удалых наездников днепровских и злобствующих на Годунова донских казаков, Отрепьев извлекал и другую для себя пользу из пребывания своего за Порогами и на Дону: учился владеть копьем, попадать на всем скаку в цель, действовать саблею; ходил с казаками на море, твердо веруя, что Бог, избрав его орудием своего промысла, не погубит в пенящейся пучине; разъезжал с ними по степям, под прикрытием подвижного табора; тучи стрел татарских свистели над головой его невредимо, и мечтательный юноша убеждался еще более в предопределении славной судьбы своей. Во всю жизнь сохранил он фатализм, свойственный вообще русским, и в особенности развитый на Запорожье, — дерзко, отчаянно бросался на все опасности и наконец погиб жертвою своего легкомыслия.