Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе

Собственно, изменились не правила. Изменился мир, и не по вине Москвы. Речь сэра Уинстона в Фултоне прозвучала не с бухты-барахты. Вместо Рузвельта, считавшего, что «человечество должно стать более социалистическим» (что совпадало с мнением тов. Сталина, полагавшего, что в условиях мирного сосуществования социализм победит во всем мире сам собой, силою вещей), в Овальном кабинете теперь сидел Трумэн, стремившийся к «сдерживанию» коммунизма — именно потому, что в условиях мирного сосуществования социализм имел все шансы, а это нравилось далеко не всем.

Гарри Трумэн

Соответственно, нарастали противоречия между великими державами, окончательно проявившиеся чуть позже, при обсуждении «германского вопроса», когда вполне разумная и справедливая позиция Москвы — «Германия единая и нейтральная» — мало того что встретила резкий отпор, но и повлекла за собой тяжелый, быстро прогрессирующий кризис в отношениях.

Наступление пошло резко, по всему фронту. Жестокий прессинг «красных» в Италии, разрыв социалистов с коммунистами в той же Италии и во Франции, после чего, совсем неожиданно для Кремля, «красных» выкинули из правительств этих стран, совершенно нелепый провал на выборах в сейм Финляндии плюс чудовищно грязный «кидок» в Греции, где «красным» отказали даже в «законных», согласованных в Ялте десяти процентах влияния, означали, что Cold War стала фактом. Провозглашенная в марте 1947-го «доктрина Трумэна» сей факт только официально зафиксировала.

Не реагировать на всё это мог бы разве что убежденный толстовец, а таковых в Кремле не водилось. Ответом Москвы на явный вызов стала смена стратегии там, где ее контроль был бесспорен. Если раньше лозунгом дня было «Мир — дружба — жвачка», а следовательно, и «взаимное сотрудничество всех демократических сил», то теперь, когда стенка шла на стенку, всякие вольности типа отказа от диктатуры пролетариата как непосредственной задачи дня и поиска новых путей перехода к обществам социалистического типа теряли актуальность, и концепция «национальных путей» летела в утиль.

Всё проще простого. Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути, и «а la guerre comme a la guerre»[174]. Вы создаете блок — значит, и мы создаем блок. Вы щемите наших — значит, и мы избавляемся от внутреннего врага. И стало быть, не до изысков мирного времени. Есть наша, советская модель, она проверена, она подтвердила свою эффективность, и пусть у нее есть недостатки, на ее основе можно быстро сосредоточиться, а это главное. Уж не обессудьте, dear friends[175], сами виноваты: как вы с нами, так и мы с вами.

В Болгарии новая парадигма проявилась раньше, чем где бы то ни было. Сразу после выборов спикером Народного собрания, то есть как бы временным президентом, стал заслуженный, но уже совсем старый тов. Коларов, и против этого никто не возражал, но и подход к формированию правительства изменился коренным образом. Этот вопрос, не доверяя «софийским», решали на самом высоком из возможных уровней, о чем 4 ноября уведомил прилетевшего в Москву тов. Димитрова лично тов. Жданов.

Позиция «инстанции», ранее добродушная, теперь звенела сталью. «Все важные портфели должны быть в руках "Рабочей партии". При этом не следует, одержав победу, поднимать хвост и заражаться головокружением от успеха, думая, что можно обойтись без союзников — "земледельцев" и других. Это было бы глубоко неправильно». А вот что касается оппозиции, то в кабинете ей делать нечего. Значит, переговоры вести, но вести «таким образом, чтобы вынудить ее сорвать переговоры, и всю вину за срыв переговоров возложить на нее же».

Естественно, советы «большого друга» приняли, тем паче что и самим понравилось. Состав кабинета был утвержден. Половина портфелей (десять из двадцати, включая все основные) принадлежала коммунистам, а премьером, то есть главой всей исполнительной власти, стал наконец-то тов. Димитров.