Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе

К слову. Самое, видимо, время сказать пару слов о нем лично — как о человеке, а не о политике. На мой взгляд, дядька был неплохой — в той, разумеется, мере, в какой это вообще возможно в рамках его ремесла. По молодости — веселый, заводной. Умел работать с людьми, располагал к себе. Не то чтобы великий (миф возник, как упоминалось уже, после событий в Лейпциге, где он, бесспорно, проявил себя блестяще), но вполне достойный функционер, с милыми и очень понятными личными прибабахами, — из тех, что не в упрек, ибо, как говорится, «homo sum, humani nihil a me alienum puto»[176], а без греха только памятники. И в молодости мог, выпив лишнего, сорвать важную стачку (из-за чего на всю жизнь разругался с Крыстьо Пастуховым), и позже.

«Димитров, — улыбчиво вспоминает финская коммунистка Айно Куусинен, — работал в различных отделах Коминтерна, но всякий раз его приходилось смещать: его интересовали только выпивка и женщины. Когда возмущение и жалобы достигали предела, его куда-нибудь переводили. В Коминтерне попросту отказывались с ним работать, хотя любили. [...] Отто сказал мне, смеясь: "Никто не хочет связываться с Димитровым. Куда его деть? Лучше, наверное, отправить обратно на Балканы". И отправили. А потом уже уехал в Берлин».

Это на раннем этапе. Но и позже, уже в ранге легенды и главы Коминтерна, то есть формально — вождя всех коммунистов Земли, что-то сохранил. По вполне достоверным данным, пытался заступаться за иностранных коммунистов, арестованных в СССР, подавая в ЦК ВКП(б) и НКВД максимально лестные характеристики, и кому-то это даже помогло. Хотя и не очень многим, поскольку — в этом я, начитавшись документов, уверен — в отношениях коммунистических вождей межвоенного периода со спецслужбами их стран сам черт ногу сломит, так там всё было запущено.

По-человечески примерно так. А если всё же давать политическую оценку, то лучше всего сказать «сломанный». Очень больной. Редко улыбавшийся, а чтобы смеяться, так и еще реже. В Болгарии, где не появлялся 20 лет, по факту никакого влияния не имел бы, не будь он человеком-мифом, — но и будучи мифом, в отличие, скажем, от тов. Костова, он не имел собственных «рычагов», в сложных ситуациях прибегая к помощи тов. Сталина, которого не только бесконечно уважал, но и, похоже, дико боялся. И, судя по всему, страдал от подавленных амбиций, в связи с чем, по мнению многих (да и жизнью подтверждено), люто завидовал близкому другу Иосипу, в отличие от него не сидевшему в войну в Москве, а сделавшему себя «в полях» и потому куда более независимому. И не только завидовал, но, вырвавшись из золотой клетки, пытался подражать, во всем поддерживая, что со временем сыграло с ним злую шутку. Но это потом. Ну и хватит. Всё же не роман пишу.

КНИГА ЖАЛОБ И ПРЕДЛОЖЕНИЙ

Как бы то ни было, перелом состоялся. Это стало ясно по итогам формирования кабинета и серьезно обеспокоило «попутчиков», место знавших, на главные роли давно уже не претендовавших, но и совсем уж скрип дверей играть не хотевших, ибо ж не твари дрожащие.

Взыграло ретивое даже у, казалось бы, совсем прирученных и беспрекословных «звенарей». Ранее, имея, по крайней мере, «своего» премьера и несколько портфелей, они какое-то влияние на что-то оказывали, а теперь, оказавшись на обочине, испугались и действовали на нервы советским товарищам из Союзной контрольной комиссии. То ныли на тему «нам неясно, куда теперь идет Болгария», то нудели, вопрошая, не собирается ли БРП всех прогнать, одна остаться, то донимали сомнениями, нет ли «тенденции или подготовки к установлению диктатуры пролетариата в Болгарии».

Естественно, советские товарищи никаких подобных тенденций «не замечали», и успокоенные «звенари» исчезали до очередного обострения, — а вот с «земледельцами» такие фокусы не проходили. Даже Александр Оббов (надеюсь, помните такого), в свое время стелившийся ковриком под ноги коммунистам, полностью готовый к употреблению и на всех углах громивший «продавшегося врагам трудового крестьянства» Николу Петкова, повысил голос.