Повесть о детстве

К вечеру, возвращаясь домой, он шёл особенно медленно, вглядываясь в каждого встречного, надеясь всё же повидать Шеру. Но Сёмино счастье! Аптекаря, у которого всегда открыт рот и язык похож на сырую котлету, он встретил трц раза, а Шеру — ни одного. Такое адское невезение! Он готов был уж

Кажется, хорошо? Нет! У Сёмы никогда не бывает хорошо до конца. Шера шла гю улице, но на руке её, болталось пустое ведро. Что может выйти приличного из такой встречи с пустым ведром? Это же первый признак неудачи! Отступать, однако, было уже поздно, и Сёма, столкнувшись лицом к лицу с Шорой, тихо сказал:

— Здравствуйте!

Она кивнула головой, с удивлением взглянула на него, и наступила минута молчания, очень долгая и трудная для обоих.

Сёма, как назло, забыл заученную фразу, и только последние слова: «если это вам не помешает» — каким-то чудом уцелели в его памяти. Куда годятся эти слова — с ними никуда не сунешься!

— Вы идёте набирать воду? — краснея, спросил Сёма.

— Как это вы догадались? — улыбнулась Шера.

— А ведро же,— развёл руками Сёма, чувствуя себя плохо и вспоминая дедушкину лампу.

До самого угла шёл оп рядом молча и только на другой улице, обрадовавшись чему-то, заговорил торопливо п громко.

— Вы меня не знаете,— воскликнул Сёма торжественно,— по я знаю вас!..

— Почему? — неожиданно оборвала Сёму Шера, глядя на него смеющимися глазами.— И я вас тоже знаю. Вы — Сёма. И вы даже...— она лукаво улыбнулась,— и вы даже Старый Нос.

— Кто сказал?— возмутился Сёма.— Я ему!..

— Что — вы ему? — с любопытством спросила Шера и перебросила через плечо тяжёлую косу.

— Уши надеру! — угрюмо ответил Сёма.

— А ещё что?

— Подзатыльников дам!

— Я вижу, Сёма, вы не скупой.

— Нет! — сердито огрызнулся Сёма.— Он уже получит от меня! Нужно только знать, кто он.

— Ото не секрет,— пожала плечами Шера,— мой папа...

Сёма посмотрел на Шеру каким-то внезапно остановившимся взглядом и проглотил слюну. В милое положение его поставила эта девчонка! Интересно бы он выглядел, если б захотел отвесить подзатыльник Доле.

— Придётся отложить...— смущённо сказал Сёма.— А мы ведь уже прошли колодец.

— Вернёмся,— улыбнулась Шера.— Так вот, папа сказал: «Этот мальчик — Старый Нос. Он воробей». Это у папы самое ласковое слово... Я вот тоже воробей.

— У нас, наверно, одна стая.— Сёма галантно поклонился и, взяв у Шеры ведро, принялся доставать воду из колодца.

Шера подошла к нему и, положив руку на его плечо, заглянула вниз. Ведро ещё не коснулось воды, но вот оно опустилось, зачерпнуло немножко. Сёма дёрнул верёвку ещё раз — и ведро сразу отяжелело.

— Готово,— сказала Шера и, положив свои руки на его, смуглые и шершавые, принялась тянуть верёвку.

В эту минуту какой-то незнакомый холодок пробежал по спине Сёмы, и ему захотелось, чтоб верёвка была очень длмц-

ной и колодец бесконечно глубоким... Опустив осторожно вдвоём ведро на землю, они молча подняли головы, и глаза их встретились.

— Шера,— тихо сказал Сёма,— теперь я вижу, какая вы красивая. У вас глаза как угли.

По Шера не обрадовалась комплименту.

— Знаете что,— сказала она,— пойдёмте к нам. Как раз папа дома, и вы сможете надрать ему уши.

— А как я доберусь до них? — улыбнулся Сёма.— У вас есть подходящая лестница?

Они пошли вместе. Сёма нёс ведро, и, так как он мало думал об этом, вода то и дело выливалась на землю.

— Оставьте мне хоть кружечку! — взмолилась Шера.

— Скажите,— Сёма вдруг остановился,— а он вас никогда не трогает?

Лицо Шеры мгновенно сделалось грустным, и Сёма понял, что он ляпнул что-то неподходящее.

— Он никого не трогает,— гордо ответила Шера,— слышишь, мальчик! Это только говорят о нём. Ему уже больше сорока лет. И он не виноват, если ему негде руки приложит!,. Он не виноват, что мама умерла, он пе виноват, что у нас никого нет...

Сёма уже очень жалел, что затеял этот разговор, но Шера продолжала с укором смотреть на него.

— Он мухи не обидит! А ты говоришь! — с обидой сказала она, неожиданно переходя на «ты».

— Я ничего не говорю! — оправдывался Сёма.— У меня тоже нет мамы.

— А кто у тебя есть?

— Бабушка, дедушка.

— Бабушка, дедушка?—удивилась Шера.— И они тебе не могут сделать брюки длиннее?.. Тут же наверняка есть запас,— деловито добавила она.— А ты сам не можешь причесаться? И почему у тебя нос чёрный? Ты нюхал сажу?

Сёма смутцеппо молчал. Откуда вдруг сажа?

— А из рукава пальто,— не унималась Шера,— торчит локоть. Зачем ждать, пока дыра вырастет? Нужно заштопать, пока она маленькая. Ты попимаешь что-нибудь в этих делах?

— Нет,— признался Сёма,— я только иногда для бабушки просовываю нитку в иголку. Бабушка плохо видит.

— А я и дрова рублю,— сказала Шера,— и обед готовлю. И окна у меня блестят... На мне всё хозяйство лежит! —вздохнула она.— Мама наша больная была. А у папы сразу руки опу-

стались, побледнел, испугался... Пришлось всё самой делать. Видишь?

Но Сёма ничего не видел: уже наступил вечер, и улица была темна и пустынна.

— Называется — ушла на минуточку,— всплеснула руками Шера,— и сказала папе: одним моментом будет чай. Хорошая минуточка! — Она подошла к ведру и махнула Сёме рукой: — Ты иди! Тебя там ждут, а меня тут ждут.

— Я пойду,— колеблясь, ответил Сёма.— А если бы нам ещё раз повидаться?

— Даже два,— улыбнулась Шера,— у меня ведь знакомой души ист. А тут вдруг такой кавалер! Только слушай, Сёма,— сказала она тихо,— если ты уж нюхаешь сажу, так вытирай после этого нос. Хорошо?

Сёма радостно кивнул головой. Сейчас он был согласен на всё...

$ #

Проходя мимо высокого дома Магазаника с большими, светлыми окнами, Сёма заметил маленькую, притаившуюся у забора фигуру. Конечно, какое дело Сёме до этой фигуры, пусть делает, что ей хочется, тем более что Сёму ждёт бабушка. Но всё-таки интересно знать, что нужно этому еврею в поздний час возле дома купца? Сёма тоже притаился.

Человек в сипей куртке с поднятым воротником бесшумными шагами подкрался к забору и, оглянувшись по сторонам, быстро перепрыгнул во двор. Сёма последовал за ним. «Наверняка жулик в маске!» — с волнепием подумал Сёма. В местечке завелась своя собственная маска! Человек, согнувшись, подбежал к полуоткрытому окну и остановился. Сёма подполз к нему и поднял голову. Никакой маски не было! Перед ним стоял Антон, к чему-то насторожённо прислушиваясь.

— Вот это встреча! — воскликнул Сёма, вытирая пот.

— Молчи,— прошептал Антон, зажимая ему ладонью рот.— Слышишь?

Из окна доносились незнакомые звуки какой-то городской весёлой песни.

— Что это? — тихо спросил Сёма, не понимая, что здесь особенного пашел Антон.

— Стой тихо! — разозлился Аптоп.— Не понимаешь?

— Что это? — вновь спросил Сёма, удивляясь ещё больше.

— Фисгармония играет! — прошептал Антон, приставив ухо к окну.-— Слышишь?

Сёма пожал плечами и тихо выбрался со двора. «Фисгармо-

ния — подумаешь, какое счастье! Он даже не знает такого слона и ничего — жив, здоров. Вот Шера — это другое дело. И как всё получилось просто,— с удовольствием вспоминал Сёма,— я ей сказал, и она мне сказала!.. Как будто знакомы сто лет!..»

СЕМА—НЕ РЕБЁНОК

Тревоги остались позади, и весёлое настроение вновь вернулось к Сёме. Всё-таки жизнь — интересная вещь, даже если в местечке не ходит конка.

Шивой человек, если он ещё ходит своими ногами, горевать не должен. Вот, допустим, у Гозмана есть такой служащий — Ланцет. Он очень худой и от этого страшпо переживает. Такое трудное положение... И действительно, Ланцет очень худой, и кажется, что он весь состоит из палок: две палки внизу, две палки в рукавах и самая тоненькая палка — та, на которой он носит свою голову. Одним словом, Ланцет — не красавец, и влюбиться в него с первого взгляда нет никакой возможности.

Но кто сказал, что это навсегда? Ланцет — живой человек, и всякое бывает! Есть, например, такая болезпь, что если после неё не умирают, то появляется волчий аппетит, и человек начинает поправляться. Или совсем другой случай. Пейся рассказывал, как делали кресло: взяли обыкновенный худой стул и стали его обивать каким-то войлоком, подсыпать опилки, и стул так распух и заважничал, что попробуй теперь сесть на него. Жизнь! В жизни всякое происходит!

И не надо горевать... Сёма шёл на работу, потихоньку напевая забавную песенку деда:

Быстрая вода, мягкая вода, Колесо бежит. Мама варит лапшу, Папу веселит.

Но, как всегда, Сёме и сегодня не повезло с пением, потому что он встретил Пейсю.

— На работу? — охрипшим голосом спросил Пейся.

— Нет,— серьёзно ответил Сёма,— рыбу ловить.

— Хорошее дело,— согласился Пейся, как-то странно поворачивая голову.— Я знал одного человека, он забросил на ночь невод, а сам лёг на краешек сетки и уснул. Проснулся, смотрит, он уже в реке,— оказывается, ночью его утащили рыбы. Он, конечно, сильно расстроился.

—: Знаю,— сказал Сёма, испытующе всматриваясь в красное лицо Пейси.— А ну-ка, поверни ко мне голову!

Пейся повернулся всем туловищем.

— Я же прошу повернуть голову.

— Не могу,— растерянно прошептал Пейся, указывая пальцем на воротттик.

Сёма быстро расстегнул чёрненькую куртку Пейси и остановился в изумлении. На розовую наволоку Пейся напялил галстук, который сразу был серым, малиновым, бурым и кремовым. Галстук так туго стягивал шею, что лицо Пейси покраснело: поворачивался оп сразу лишь корпусом и говорил каким-то сдавленным, чужим голосом.

— Где ты это выкопал? — сердито спросил Сёма, ткнув пальцем в галстук.— Это же хвост жар-птицы!

— Вы ничего не понимаете! — прохрипел Пейся, обижаясь и переходя иа «вы».

— Пу, и умрёшь к вечеру.

— Типун вам на язык! — торопливо пробурчал Пейся и, с трудом сняв галстук, зажал его в правой руке.

— Хорошо,— успокоившись, улыбнулся Сёма.— Теперь я могу идти на работу. А хомут свой повесь на гвоздик.

— Сам знаю,— надув губы, проговорил Пейся, с нежностью глядя на галстук.— Наверпо, завидуешь?

— Да,— согласился Сёма,— сплю и во спе вижу.

Времепи оставалось мало, и он быстро зашагал, покинув у

лавки обиженного приятеля. Около фабрики Сёма увидел городской фаэтон с поднятой крышей. Кучер, ловко спрыгнув с облучка, расстегнул кожаный фартук, и на землю осторожно сошла какая-то женщина в шапочке, похожей на кастрюлю, перевёрнутую дном вверх; за дамой выпрыгнула девочка с голубым бантом; потом, опираясь на палку, вылез мужчина с лицом постаревшей мыши, в пальто с бархатным воротником. Навстречу им выбежала «мамаша» и, широко улыбаясь, принялась целовать девочку, потом даму, потом мужчину, громко, со свистом чмокая.

Войдя в цех, Сёма столкнулся с Лурией.

— Видел? — спросил он Сёму.

— Видел.

— Ас каким вкусом они целовались, ты заметил? Как эта мадам ни вертелась, ей всё-таки пришлось поцеловать «мамашу».

— А кто они такие?— спросил Сёма.

— Не знаю,— пожал плечами Лурия,— наверно, её родственники по мужу.

— Наверно,— кивнул головой Сёма,— Это я им в городе письмо заносил.

Сёма опустился на табурет и принялся за работу.

«Боже мой,— думал он с тоской,— целовать такую ведьму! Недаром сын бежит от неё!»

— Ну как, Сёма,— крикнул со своего места Лурия,— твоё здоровье уже поправилось?

— Слава богу,— улыбнулся Сёма.

— Я это сразу заметил. Раз, думаю, Сёма стал меньше петь, значит, дело идёт к выздоровлению. А скажи ты мне, пожалуйста, когда ты научишься опрокидывать стопку?

— Не знаю,— смутился Сёма,— от неё так пахнет...

— Неудачник! — расхохотался Лурия.— Кто же её нюхает? Нюхают корочку хлеба и запивают стаканом воды!

Шац громко чихнул. И Лурия, указав на него, сказал:

— Вот видишь. Правда!

— Он тебя научит,— засмеялся Антон.— Мне пить нельзя. У меня голос. А тебе можно.

— У меня тоже кое-какой голос,— неуверенно произнёс Сёма и замолчал.

К концу дня, собрав свою и чужую работу, Сёма направился в контору к приёмщику. Но приёмщик куда-то вышел, и «мамаша», сердито взглянув на Сёму, принялась осматривать обувь. Она была чем-то очень рассержена, и Старый Нос это сразу почувствовал.

— Куда смотрит этот каблук? — опять спросила она, стуча туфлей по столу.

Теперь уже Сёма знал, как отвечать, и, подняв глаза на «мамашу», сказал:

— Каблук смотрит вниз. Он задумался.

«Мамаша» вздрогнула и ещё более сердито спросила:

— А куда смотрит этот каблук?

— Он смотрит на дверь. Оп хочет уйти.

— Это ты, кажется, хочешь уйти,— закричала «мамаша», с неожиданной силой отталкивая мешок,— но ты ещё побудешь здесь!

— В зтой комнате? — тихо спросил Сёма, предчувствуя бой и вспоминая все свои поступки. Может быть, за то, что пошутил с ней тогда? Хорошо! Он выпрямился и посмотрел на «мамашу».

— Это я тебе заняла два рубля?

— Как раз вы,— признался Сёма.

— И это ты мие натворил вместо спасибо?.. Да?

— Что? — искренне удивляясь, спросил Сёма.

— Он ещё смеет спрашивать? — рассвирепела «мамаша» и так хлопнула ладонью по столу, что связка ключей, висевшая у её пояса, задрожала и зазвенела.— Он ещё пучит на меня глаза!

Сёма тяясело вздохнул и расстегнул ворот рубашки. История оказывалась тёмной и загадочной.

— Ты в город ехал?

— Ехал,— признался Сёма и опустил глаза.

— Смотри мне в глаза! — закричала «мамаша» и толстая синяя вепа вздулась у неё на шее.— Смотри прямо в глаза!

Чёрт его знает, что делать с этой старушкой: то ей плохо, что он выпучил глаза, то ей не нравится, что он опустил глаза. Сёма попытался сделать так, чтоб глаза не были выпучены и не были опущены, но «мамаша» усмотрела в этом новое преступление.

— Ты ещё гримасы корчишь, мамзер!

Сёма молчал.

— Я тебе дала отнести пакет.

— Я его отнёс и вручил в собственные руки.

— Кому?

— Какой-то женщине...

— Моей двоюродной сестре,— перебила его «мамаша».

— Вашей двоюродной сестре,— покорно повторил Сёма.

— И что она тебя спросила?

— Как ваше здоровье.

— И что ты сказал?

— То, что вы велели.

— Что?..— закричала с новой силой «мамаша», и над верхней губой у неё выступили капельки пота.— Говори, что ты сказал?

— Я сказал... — Сёма почти с нежностью взглянул на «мамашу» и заговорил жалобным голосом: — Я сказал, что хозяйке очень плохо, что она еле передвигает ноги, что она болеет всеми болезнями, что она...— Сёма остановился в нерешительности.— Что она уже одной ногой на том свете...

— Кто тебя просил? — всплеснула руками «мамаша».

— Вы! — твёрдо ответил Сёма.— Вы мне велели передать, что вы еле дышите.

— Иди сговорись с этим истуканом! А ты знаешь, что ты наделал? Ты наделал такой переполох среди родственников, что они уже сегодня прилетели получать наследство. Они уже испугались, что они зевнут свою часть!

Сёма молчал, с трудом сдерживая смех. Теперь он уже понял, почему у родственников «мамаши» были такие кислые ли-

да и почему они так лениво целовались. Действительно, радости мало. Они по дороге уже подсчитывали деньги. И вдруг — здравствуйте пожалуйста! — покойница жива.

— Что ты стоишь, как пень? — вспомнила о нём хозяйка.— Чтоб глаза мои тебя не видели! Слышишь? Чтоб ты не смел стоять около меня! Слышишь? И я ещё поговорю с твоей бабушкой, каторжник!

— Мне можно идти? — вежливо спросил Сёма.

— Он ещё спрашивает! — возмутилась «мамаша», опускаясь на стул и тяжело дыша.

Сёма тихонько вышел в коридор, потом, постояв немного, возвратился назад и, вынув из штанов кусок мела, быстро нарисовал на дверях тощую птицу с огромным клювом. «Очень похоже»,— подумал он, с восхищением глядя на свой рисунок. Интересно, какое у неё будет лицо, когда она увидит это.

* * *

Вечером бабушка куда-то уходила, потом, вернувшись, плотно закрыла все двери и позвала Сёму к себе. У неё был суровый, озабоченный вид. «Началось,— подумал Сёма.— Интересно: сегодня рассчитали или рассчитают завтра?»

— Сядь здесь,— тихо сказала бабушка.

— Сел,— сообщил Сёма.

— У тебя злой язычок.

Сёма пожал плечами:

— Язык как язык.

— Зачем ты разозлил хозяйку? Ты думаешь, работа валяется на тракте. Или ты ждёшь наследства откуда-нибудь?

Сёма молчал. Бабушка продолжала с тихой горечью:

— Я забросила кур. Я отказалась от места в резницкой. Ты начал зарабатывать. Так пет! Надо было тебе нагрубить хозяйке... Она имеет к нам жалость, и ты не уволен.

— Нет? — удивился Сёма.

— Пока нет. Но ты же уже должен понять, Сёма,— с важностью произнесла бабушка,—· что ты уже давно не ребёнок! Ты взрослый человек.

— Что, что? — переспросил Сёма, не веря своим ушам.

— Ты уже не ребёнок! — повторила бабушка, укоризненно качая головой.— Тебе должно быть стыдно!

Ему должно быть стыдно! Это интересно. А ей? День и ночь опа твердила, что Сёма ребёнок, и гладила его и вздыхала. А теперь оказывается, что Сёма уже не ребёнок, а взрослый человек. Сёмь пятпиц на неделе у этой бабушки.

СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ

Вскоре выяснилось, что Сёму оставили на фабрике совсем не потому, что «мамаша» — ангел.

Просто господин Айзенблит, которому всё время шла карта, проигрался в пух и прах. И теперь он сидел в Одессе, любовался закатом солнца и ждал перевода из дому. Он писал своей мамочке, что он всё равно своё возьмёт, а пока нужно продать фабрику. И дальше он сообщал, сколько нужно денег,— это была цифра с порядочным количеством нулей.

Но «мамаша» не решилась сама вступить в сделку. Покупатель есть, но пусть лучше приедет сын, сговорится в добрый час и ударит по рукам. Она продавать не станет потому, что, если потом представится более выгодный случай и будет уже поздно, сын загрызёт её. Окажется, что во всём виновата она.

Сын приехал. Он был хмур, заспан и зол на весь свет.

— Хорошо выторговался! — сказал он, тяжело дыша и сбрасывая на кушетку пальто.

— Всё? — спросила «мамаша», боясь смотреть на сына.

Айзенблит кивнул головой.

— В один вечер?

— Да.

— Пробовал отыграться?

— Да.

— И что же?

— Погиб окончательно.

Айзенблит встал, сбросил пиджак и взволнованно заходил по комнате. Спущенные подтяжки болтались у него сзади, как хвост.

— Кто покупатель?

— Сам понимаешь...— «Мамаша» пожала плечами.— Он!

— Хорошо.

Вечером пришёл покупатель и за круглым столиком пил чай с лимоном.

— Несчастье,— сказал он, глубоко вздыхая,— с каждым может случиться. Я не люблю делать прибыль на чужом горе.

— Я решил,— упавшим голосом ответил Айзенблит.— Не вы, так другой. Но лучше вы. Обувь вы знаете. Вы не дадите погибнуть делу.

— Не дам,— согласился будущий хозяин и встал,— Нужно посмотреть баланс. Беру с активом и пассивом. И вы увидите, что будет в следующем году!

«Мамаша» вышла и вернулась с толстой конторской книгой.

— Проводки1 все сделаны?..— отрывисто спрашивал покупатель.— Сколько неучтённых векселей?.. Дебиторская задолженность?2 Сколько безнадёжных?...

Он надел очки в толстой золотой оправе и попросил счёты.

* * *

Сёма остался не потому, что «мамаша» была ангел. «Мамаша» покидала фабрику, и ей было всё равно, кто останется здесь и что будет — хоть потоп! Она была добрая женщина, и у неё был свой счёт в банке, а у сына — свой. Его счёт закрыли, её остался.

Знакомиться с новым хозяином Сёме не пришлось. Он слишком хорошо знал Гозмана и с каким-то смешанным чувством нетерпения и страха ждал его появления.

— Новый хозяин! — сказал Сёма Лурии.

Сапожник внимательно посмотрел на него:

— Лошади всё равно, кто сидит в фаэтоне.

— Так это мы лошади?

— Нет,— засмеялся Лурия и похлопал Сёму по плечу,— ты ещё жеребёночек, а я уже старый, слепой копь!

Гозман пришёл в цех днём с озабоченным, задумчивым видом. Приёмщик побежал в контору и припес ему стул. Гозман махнул рукой и не сел.

— Теперь будете иметь дело со мной,— сказал он хмурясь.— Раньше я продавал чужую обувь, а теперь у меня будет свой ботинок.— Он взял со стола сапог и постучал ногтем по подошве.— Я хозяин не добрый. Я не люблю с рабочими делать куценю-муценю. Хозяин — это хозяин, рабочий — это рабочий.

Гозман вынул из кармана серебряный портсигар с изображением Наполеона в треуголке у сожжённой Москвы и закурил толстую, душистую папиросу.

— Моя жепа,— продолжал он,— или мать моя сюда дороги знать не будут. Мужчина имеет дело с мужчиной. Понятно? Фабрика — не сапожная мастерская. Меняется не только вывеска. Тары-бары за работой — этого не будет. Захотел — пришёл, захотел — ушёл... этого не будет. С мастером запанибрата — этого не будет. Двадцать хозяев — этого тоже не будет.

— Что же тогда будет? — как бы про себя спросил Лурия.

1 В данном случае — бухгалтерская запись по доходам и расходам фабрики.

! Д е б'и т б р с к а я задолженность (дебитор — должник) .— Здесь речь идёт о том, кто и сколько должеп фабрике.

— Порядок.— Хозяин заложил руки за спину и подошёл к окну. Несколько минут он стоял молча, потом, иоманив к себе пальцем приёмщика, спросил:

— Окна когда-нибудь моют?

— Моют.

— На них полпуда грязи!

— Полпуда,— согласился приёмщик.

— Надо мыть часто! — сказал Гозман, брезгливо прикасаясь пальцем к стеклу.— А то ещё день, а уже жгут лампы.

Направляясь к выходу, он заметил Сёму, склонившегося над колодкой. Улыбаясь, он кивнул ему головой:

— Научился носить фартук?

— Сначала меня заворачивали в пелёнки, а потом надели штаны. Всё приходит в своё время, господин хозяин.

— Верно,— ответил Гозман, продолжая улыбаться.— А молчать ты научился?

Сёма пожал плечами:

— Если это очень нужно, господин хозяин.

— А отвечать? Хотя это как раз ты и раньше умел. Расскажи им, сколько ты получил гривенников!

Гозман склонился к жестяному умывальнику, вымыл руки, вытер их носовым платком и вышел из цеха.

— Вы имеете вещь,— сказал Лурия, провожая хозяина взглядом.— Он понимает свою выгоду.

— Я думаю...—согласился Шац, поднимая очки на лоб,— Я хорошо знаю всю их породу. Отец его тоже был хороший кулак. Ездил верхом на лошади, скупал лес и бил приказчика перчаткой.

— Сёма,— отозвался вдруг Антон,— ты с ним старый знакомый?

— Да-

— А что это за гривенники?

— За хороший ответ.

В это время к Сёме подошёл Лурия и, взявши стульчик, подсел рядом:

— Я сказал насчёт лошадей, и ты обиделся. А, Сёма? Так я пошутил. Это они хотят... как бы зто объяснить... чтоб мы с тобой были лошади. Понимаешь: я и ты. И они запрягают нас в воз и говорят: «Вье!» — и кладут на этот воз — я знаю? что им только вздумается: лес, дом, стадо. А мы с тобой должны везти. Тогда мы поворачиваемся и говорим: «Бог с вамп, что вы делаете, тут же вышло недоразумение, мы не лошади!» Но они нас не слушают, они знают одно: им нужно ехать... Жених, ты понимаешь, что я говорю?

—; Понимаю,— кивает головой Сёма.— Я даже знаю один случай, когда воз шёл под гору и лошади вырвались и перевернули этот воз, и прямо ужас, что было!

— Ой, молодец! — Лурия засмеялся и обнял Сёму за плечи.— Я таки вижу, что ты не подкидыш. Я смотрю на тебя и вижу весь твой древний род!

Старик встал и вразвалку побрёл к своему месту. Вокруг его розовой блестящей лысины ещё росло несколько волос, и, как назло, они завивались. И сколько Лурия ни смачивал и ни приглаживал их, стараясь прикрыть свою лысину, ничего не получалось: волоски были с характером и быстро возвращались на своё привычное место.

Бабушка с таким волнением переживала весть о разорении Айзенблита, что Сёма, удивляясь, спросил её:

— Скажите правду, может быть, вы его компаньонка?

— Нет,— призналась бабушка.— Но как это можно проиграть в карты целое состояние — ума не приложу! Выиграть — это я ещё понимаю, но проиграть...

— Хорошее дело! — засмеялся Сёма.— Вы же понимаете, что можно выиграть,— значит, кому-то надо проиграть.

— Да,— покорилась бабушка,— так это должно было случиться с Айзенблитом! Такое несчастье...

— Можете так не убиваться,— успокоил Сёма бабушку,— даже после разорения он богаче нас с вами. Дом у них есть? Есть. Лошадь есть? Есть. А серьги у «мамаши»! Такие серьги, что они тянут её к земле!

— Ай, оставь Сёма,— рассердилась бабушка,— я не люблю считать чужие деньги! Гозман уже видел тебя?

— Да.

— И он ничего пе сказал?

— Поговорили.

— «Поговорили»! Мне нравится этот тон! — опять возмутилась бабушка.— Что он тебе — приятель, товарищ? «Поговорили»! Я тебя прошу, пока ты сидишь на работе, забудь, что у тебя во рту лежит язык. Понял? А потом придёшь домой и выговоришься за целый день!

В дверь постучали. Бабушка подошла, выглянула в коридор, и по её недовольному взгляду Сёма понял, что пришёл Пейся.

— Сёма уже пообедал? — раздался заискивающий голос Пейси.

— Пообедал, пообедал! —небрежно ответила бабушка.

— А какой аппетит?

По бабушка не удостоила его ответом. Пейся вошёл в комнату и, сев па стул, принял такой важный вид, как будто пять минут тому назад его выбрали казённым раввином.

— Ну,— спросил Сёма, зная, что у Пейси уже что-то накопилось,— что скажешь?

— Теперь у нас с вамп спять один хозяин.

Сёма пожал плечами:

— Подумаешь, большое счастье!

— Пет,— всё-таки не сдавался Пейся,— служим в одной фирме. А как вам нравится история с Анзенблитом?

— Интересная история!

— А почему он проиграл, вызнаете? Тут же целый секрет есть.— Пейся подвинул стул ближе к столу и зашептал: — В Одессе есть одна старуха, ну пряьГо-таки ведьма — огонь! Куда там вашей бабушке!..

— Ну-ну! — прикрикнул на него Сёма.

— Так вот,— с жаром продолжал Пейся,— у этой старухи дурной глаз! И если человек замечает её издали, так он скорее переходит на другую сторону и хватается за пуговицу. Да! И притом у неё всего-навсего один зелёный глаз, и ночью он светится, как у кошки. И вот она узнает, если где свадьба, и идёт туда со своим глазом. И там уже родители откупаются от неё, иначе будет горе жениху или невесте. Так вот, когда Айзенблнт играл, пришла в зал эта старуха и начала на него смотреть. Он дурак, должен был подойти и заплатить ей, чтоб она проп;»ла. Но Айзенблит пожалел денег, и она своим зелёным глазом прожгла его карман.

— Хорошо,— согласился Сёма, — но смотрела же она на всех, а проиграл почему-то Айзенблит.

— Здравствуйте! — быстро нашёлся Пейся.— Так те, которые с ним играли, специально привели старуху. Они ей потом отдали половину выигрыща. Понял?

Сёма, улыбаясь, посмотрел на друга. Молодец! Нет конца его историям!

БОТИНОК ГОЗМАНА

Отец Гозмана прожил сто восемь лет. До последнего дня он не знал, что такое очки; умирая, не верил, что это уже конец, и бил об пол склянки с лекарствами. Это был злой, нелюдимый человек с широкими волосатыми руками и упрямым, всегда

насторожённым взглядом. В домах местечка редко били детей, |ч) над столом Гозмаиа висел тяжёлый ремень для сыиа. Никаких карманных денег, никаких папирос, никакого баловства. Часто он говорил сыну: «Сколько бы у тебя ни было и что бы у тебя ни было — надо уметь спать на твёрдом!» По завещанию, оп разрешал наследнику прикоснуться к оставленному капиталу лишь спустя пять лет. До этого — делай деньги сам. Нужно уметь спать на твёрдом!

Сын пошёл в отца. Он тоже был одинок, не имел друзей и не искал их. Его называли гордецом, не любили и завидовали ему. Купец не выезжал из местечка, но его знали в Киеве и в Варшаве: он умел купить и умел продать. Никто не видел Гозмаиа гуляющим с ребёнком или сидящим на скамейке в саду — того, чего хотел каждый человек, он не хотел. Все мысли его были связаны с деньгами. Он торговал кожей, обувью, мукой, лесом — всем, что сегодня приносит прибыль. Магазаника он терпел, Айзенблита презирал. Гозман не играл в карты, не угодничал перед богом, не кутил с женщинами: он делал деньги — со злобой, с упорством, нанося увечья людям и не замечая их страданий.

Фабрика, купленная на ходу, раздражала его. Ход был пе тот, не его! Он проверил списки постоянных покупателей — не те покупатели, не в ту дверь стучались! Он просмотрел конторские записи — не та выручка, не его!.. В уездной скоропечатне Гозман заказал бланки и визитные карточки, па них была изображена какая-то фабрика, большая, в два этажа, с дымящимися трубами и высокими воротами. Такой он видел свою фабрику в будущем, но покупателю она представлялась уже сейчас как существующий факт. Надо было завоевать славу ботинку Гозмаиа, и хозяин не скупился на копейку. Оп вызывал к себе мастеров и кричал:

— На доклад не жалеть! Тик — самый лучший! Гризбоп — самый лучший! Чтоб ботинок играл, чтоб его жалко было надеть!..

Ещё только вышли Па рынок первые партии, но уже шумели в губернии. Нет, Гозман — не Айзенблит. Это голова! У купцов в местечке и в уезде он ничего не покупал. К нему засылали образцы кожи и подошвы — он отказывался.

— Я могу вам продать,— улыбаясь, отвечал Гозман.— А если хотите,— продолжал он,— я могу сегодня иметь подошву из Белостоку, хром из Берлина, имитацию 1 из Риги. Сколько угодно!..

1 Имитация — в данном случае: подделка под кожу.

Подавленные купцы покидали его. Оптовый покупатель не давался в руки! Они рассказывали о Гозмане друзьям в губернии, приезжим вояжёрам", но именно этого он хотел. Теперь уже всё чаще подлетали к дому купца фаэтоны из города — представители разных фирм предлагали товар самый лучший, в кредит! Гозман отказывался. Ему ничего не нужно. И тогда они шли на уступки, просили его: пять месяцев кредита, шесть месяцев, и он снисходительно соглашался. Слава бежала впереди его ботинка. Фабрикант не нуждается в кредите! Фабрикант покупает за наличные, открытым счётом на девяносто дней! Сделаете скидку в пять процентов? Пожалуйста, он оплатит покупку за тридцать дней!

Так начинал Гозман. Он приходил на фабрику в шесть часов утра, или в два часа дня, или поздним вечером. И это тоже делало своё дело. Рабочие знали, что приход хозяина всегда внезапен. В цехах сосредоточенно стучали молотки, люди работали молча. Опять, как и тогда, в лавке, Гозман расставлял ловушки. Он налетал на фабрику, щупал всё испытующим взглядом, кричал и ругался. Гнать, гнать, гнать! Можно было собирать рубли — Айзенблит собирал копейки. За рублями пришёл он. Рабочий должен спать и видеть во сне ботинок!

Ах, как ему хотелось прогреметь, стать на дороге тех, что ещё вчера не верили ему, чтобы они приходили к нему с заказами, чтобы они ждали, а он думал. Чтобы опи сломали не один зуб на этом орехе! Ему привезли кожу из далёкого Таганрога; он пошёл на сделку, хотя мог купить дешевле здесь, совсем рядом. Но он знал, что стоит иногда потерять рубль, чтобы найти десятки,— дело там только начинается, и его почин запомнят. День становился тесен. То, что у Айзенблита делали письма, у него исполняли люди. Появились вояжёры «от Гозмана», и они ехали не туда, куда все. Он имел дело с Доном, с Кубанью. Пошёл в ход дешёвый крестьянский ботинок!

Однажды Сёму вызвали в контору к хозяину. Рядом с Гоз-маном сидел вояжёр-новичок, приезжий, перетянутый из другой фирмы. Сёма вошёл и смущённо остановился на пороге:

— Вы меня звали?

— Да, звал,— быстро ответил Гозман.— Возьми бархатную перчатку и перечисть всю коллекцию. Чтобы блестело!

Какую коллекцию? Вояжёр поставил перед ним ящик с обувью — по одному ботинку каждого сорта. Перечистить! Эту коллекцию везёт с собой вояжёр...

1 Вояжёр — в данном случае: разъездной представитель фирмы, который предлагает покупателям товары по имеющимся у него образцам.

Гозман забыл о Сёме и, обращаясь к вояжёру, заговорил:

— У меня нужно уметь торговать. Покупатель должен за вами бегать.

Вояжёр молчал.

— Если вы приезжаете в Мариуполь, где вы останавливаетесь?

— У меня есть знакомые,— робко ответил вояжёр.

— К чёрту знакомых! Вы останавливайтесь в лучшей гостинице... Зачем, Сёма?

— Чтобы был вид! — краснея, выпалил Сёма, шурша бархатной перчаткой.

— Вот,— строго сказал Гозман.— Вид! Если вы остановитесь в какой-нибудь дыре и придёте к купцу принять заказ... Что он скажет, Сёма?

— Зайдите завтра.

— Слышите? Этот мальчишка всегда умел отвечать!.. И вы не идёте к купцу, а приглашаете его к себе в гостиницу... И на столе лежит не обувь, а что, Сёма?

Сёма сконфуженно молчал: чёрт его знает, что лежит на столе!

— На столе,— продолжал Гозман,— бутылочка коньяку, фрукты. Не дрожите над копеечкой. Вы сделаете за день то, что другие тянут неделю. Вы закусываете, говорите о политике, а потом раскладываете коллекцию и не хвалите и не просите... Понятно я говорю?

Вояжёр радостно кивал головой и быстро записывал что-то в книжечку. Сёма, перетирая обувь, с интересом следил за беседой.

— А если вы едете в русский район или в станицу, в каком вы едете классе?

— В третьем.

— Глупости! Вы едете во втором... Зачем, Сёма?

— Чтобы был вид!

— Правильно. Вы едете во втором, и кто-нибудь вас увидит: или родственник купца, или приказчик. И когда вы с чемоданчиком пройдёте в станицу, так уже обязательно будут говорить: «Вот идёт тот, что приехал вторым классом!» И купец узнает об этом раньше всех!.. Что ещё, Сёма?

— Ещё, я думаю, если б вы послали сами себя, всё было б продано в два счёта.

— Каждый на своём месте...— хмуро ответил купец и строго посмотрел на Сёму: — Что ты перетираешь шесть пар два часа? Иди!

Сёма пожал плечами и, стянув перчатку, молча прошёл в цех.

Бабушка говорит, что она без очков не может сделать шагу Но то, что не надо, она видит раньше всех. Бабушка жалуется, что уши у неё стали не те. Но то, чю не надо, она всегда услышит, и если не услышит, так догадается.

— Почему у тебя такой утомлённый вид?

— Некогда голову поднять.

— Смотри,— возмущается бабушка,— только пришло это проклятие — и уже людям плохо! Чтобы уже его сыну выпала тикая доля!

По Сёма устал, и он молча принимается за еду. Бабушка стоит около него, и по всему видно, что ей хочется поговорить. Всё-таки целый день одна! И Сёма идёт на уступки.

— А что нового? — спрашивает он, вытряхивая из кости кусок мозга.

- «Что нового»? — насмешливо улыбается бабушка,— Это нужно у тебя спросить. Такой мальчик, прежде чем пройтись с барышней, показывает её бабушке!

Сёма оставляет в покое кость и с удивлением смотрит на бабушку. Красивая история! Не успел он сделать двух шагов с Шорой, как уже всё известно. Кажется, было темно и кругом ни души! Но бабушке успели донести.

— Зачем её показывать?

— Что значит — зачем? — смеётся бабушка.— А вдруг у неё что-нибудь лишнее или чего-нибудь не хватает?

— У неё всё в порядке,— уже робея, говорит Сёма

— Ты знаешь! Это я посмотрю — и сразу всё увижу. Я увижу, как она ставит ногу и как она вытирает стакан. Я даже могу сказать, какими словами она будет ругать свекровь.

— Опа добрая, бабушка. У неё язык не повернётся.

— Ой, Сёма, какой ты ещё!..— Бабушка с сожалением смотрит на пего,—Чтоб ты знал: каждая женщина — это две женщины. Одна— до свадьбы, другая — после... Женщина должна себя поставить в доме. Она должна быть хозяйка, а он дол-жон думать, что он хозяин.

- И вы тоже так? — лукаво спрашивает Сёма.

— А как же? — удивляется бабушка. — Конечно! Я всегда держали дедушку в руках. По я, Сёма, знала, с какой стороны возле него стать. Если он кричит, л молчу. Я жду — пусть уж сгорит вен спички! Но, если оп молчит, —угрожающе про^ нанесла бабушка и ваяли в руки половник,— я даю ему попробовать свой голос... И mj.i никогда пе ругались!

Сёма, улыбаясь, смотрит па бабушку. А она доверчиво рас-

кривает свои секреты внуку... У бабушки весёлое настроение. Хорошо, что ей мало нужно для этого: она удачно купила курицу и с одной — подумать только! — стопила больше фунта ясиру. Будет на чём жарить целую неделю... Бабушка умилёнными глазами смотрит на Сёму. Ей кажется, что он самый красивый мальчик в местечке. Пусть скажут, что нет!

НЕУДАВШИЙСЯ ПРЫЖОК

Надо уметь спать на твёрдом. Хозяин день и ночь проводил на фабрике. Дело пошло — высылались образцы в Ростов, в Нпжпий Новгород, в Кизляр и Ставрополь. Молва о Гозмане привлекла купцов. Покупатели появились новые, солидные — таких не знал Айзенблит. У них были не только магазины, но земельные угодья. Им был открыт широкий кредит — их векселя учитывались государственным банком. Но обувп выходило меньше, чем нужно. Гозману становилось тесно. Он пускался на новые комбинации, скупая товар мелких мастерских и ставя на ботинках своё клеймо. Он сам стал заказчиком. Но и это не спасало его.

Фабриканты из уездного города путались в ногах. Гозман покупал одних, пускал по ложному следу других, готовил банкротство третьим. Расширять дело — скорее, сегодня, сейчас! Надо было построить тот, уже нарисованный на бланке второй этаж. Советоваться не с кем, и на риск он шёл один. У Гозмана были свои люди в чужих фирмах. Он знал, что задумали Кобы-лянский и Волчек, мешал им, опережая, продавая дешевле и покупая дороже. Вся сложная и путаная механика торговли, с её неожиданными ударами и обмаипымп успехами, лежала в его голове, потому что он был суеверен и ничего не записывал.

Строить Гозман решил после нового сезона, а сейчас нужно было что-то придумать и догнать спрос. В местечке Куш-тум, где две улицы занимали сапожники, он открыл вторую мастерскую. Но старые сапожники давали обувь на деревянных шпильках — это выходило из моды, покупатель ждал другого. Гозман искал выхода — кредитные билеты шуршали у его кассы, и надо было их впустить. Откуда могла прийти прибыль? Деньги мог дать простой крестьянский ботинок. Его надо выбросить много, чтобы стало черно в глазах! Ещё пятьдесят рук — и всё будет хорошо. И чтобы эти руки не просили больше, чем им дадут. Чтоб они были дёшевы... Гозман думал и нашёл выход. К чёрту куштумских сапожников!

Рано утром войдя в цех, Сёма невольно остановился. Все уже работали, а посередине, склонившись у большой плетёной корзины, стоял Гозман в жилете, без пиджака, красный и злой. Подле него суетились приёмщик и Мендель. «Скорее, скорее!» — кричал купец и сам, помогая им, бежал к стойкам. Он хватал с полок тяжёлые железные колодки и бросал их в мешки. Мендель беспомощно путался, размахивая руками и силясь отодвинуть тяжёлую корзину. Гозман с досадой следил за ним, потом подошёл и, рванув плетёнку, принялся сбрасывать в неё стельки, заготовки, пабойки, коробки с гвоздями. Потом все корзинки вытащили во двор и погрузили на две телеги. Хозяин вымыл в цехе руки и послал домой за стаканом кофе. Из дому принесли чайник, перевязанный толстым полотенцем,— он напоминал человека, болеющего зубами. Кофе был ещё тёплый. Гозман пил медленно и молчал: у него было хорошее настроение.

Вчера он придумал «руки». Неожиданно, и скрывая это от всех, он нанёс визит начальнику уездной тюрьмы. Они говорили недолго, сразу поняв друг друга. Гозман передаёт тюрьме оптовый заказ на крестьянский ботинок и отчисляет казне от каждой пары. Начальник тюрьмы получает куртаж лично от него. Но арестанты должны работать, как на царя. Вечером они заключили контракт на один год. Утром было отправлено всё необходимое: колодки, заготовки, набойки, гвозди. За высокими чёрными решётками открылся второй цех гозмановской фабрики Он был в выигрыше дважды. Скрывая от рабочих контракт с тюрьмой, Гозман всё яге мог в любое время несколькими словами остановить строптивых и унять неугодных: «Хотите уходить? Пожалуйста, даже все — на меня работают арестанты». Гозман получал не только ботинок, но и кнут...

Сёма вместе с другими видел, как грузили на телеги корзины. Все знали, что Гозман затеял мастерскую в Куштуме, и никого это особенно не тревожило. На всякий случай Лурия прижал Менделя, но и тот подтвердил: да, Куштум. Всё шло по-старому. Однажды, выходя из фабричных ворот, Сёма увидел Пейсю. Он не удивился, не обрадовался: эти встречи были нередки. Пейся сидел па камне и с меланхоличным видом щёлкал подсолнухи. Ни верхней, ни нижней губы не было видно: скорлупу он не сбрасывал, и она облепила весь его рот.

— Хочешь семечек? — осторожно спросил он, стараясь, чтоб шелуха не свалилась с губ.

— Нет, я ещё ие обедал.

— Подумаешь! — Пейся пожал плечами,— В них же масло... Я знал одного знакомого — он купил большой стакан семечек и выдавил бутылку масла... Что ж ты не берёшь? Это семечки из города! В одной штуке вот такое зерно — как огурец.

— Из города? — недоверчиво повторил Сёма.— Когда же ты был в городе?

— Вчера. Меня посылали с письмом. И куда бы ты думал?

— К Волчеку.

— Нет.

— К Хаскииу?

— Опять нет.— Пейся смахнул наконец шелуху с губ и, встав, торжественно произнёс: —Меня посылали в тюрьму.

— В тюрьму? — Теперь уж Сёма присел от удивления и зависти.— Ты видел живую тюрьму?

— Ещё как видел. На окнах решётки, а окна маленькие, как моя дуля, и у самого потолка. А замки, Сёма, что-нибудь особенное — как отсюда до угла. Я отвёз от хозяина какую-то бумагу. Одним словом, чепуха. Я сидел и ждал ответа. И я больше всего боялся, чтоб меня там не забыли.

— И это всё правда?

— Провались я на зтом месте два с половиной раза.

— А зачем же ты уехал?

— Я же тебе говорю — письмо! Они что-то делают для нас. Ты уже понял паконец?

— Понял! — воскликнул Сёма и, дёрнув за козырёк Пей-син картуз, бросился бежать.

Он ещё ничего не понял, но почувствовал — вернее, угадал,— что между отправкой колодок в Куштум и поездкой Пейси есть какая-то связь. Сёма побежал домой, но потом, раздумав, свернул в сторону и без стука ворвался в квартиру Лурии. Старик сидел у стола и, окуная хлеб в солонку, закусывал перед обедом.

— Что такое? — спросил он.

— Пейся,— запыхавшись, заговорил Сёма,— ездил в тюрьму. Они что-то делают для нас.

— А что я говорил? — Лурия хлопнул ладонью по столу, вскочил и, сорвав с гвоздика пальто, вышел на улицу.

Сёма пошёл с ним.

* * *

На другой день Гозмана разбудили рано, сообщив, что рабочие не вышли. Он протянул руку к тумбочке, взял часы и посмотрел время.

— Они ещё могут выйти,— сердито сказал Гозман,— только шесть! — и, повернувшись, уснул.

Его не решились больше беспокоить. Но рабочие не вышли. Гозман проснулся в десять и начал вспоминать, что было. «Сни-

лось мне или в самом деле?» — спрашивал он себя. Кажется, это не сон. Кажется, совсем наоборот. Гозман сел в постели и позвал Менделя.

Конторщик явился растерянный и смущённый.

— Нет? — спросил Гозман.

— Нет.

Хозяин, сощурившись, закурил папиросу. «Что их ударило? Контракт. В этом нельзя сомневаться. Если я рву контракт — я теряю. Если я закрываю фабрику — я теряю. Заказы горят, сроки подходят к горлу. Проклятые люди, они стали слишком много о себе понимать!.. Чего они хотят, я хочу слышать?»

— Вы здесь Мендель?

— Здесь.

— Они возле фабрики?

— Да.

— Пусть пришлют представителя. Но одного, не десять!

Гозман умылся, оделся, просмотрел почту, велел подать

завтрак в спальню — на двух. Но аппетит был испорчен. И яйца заварили слишком круто, и молоко пригорело, и масло с привкусом!

Вскоре пришёл делегат. Хозяин не удивился, увидав Jly-риго,— он знал старика давно.

— Присаживайтесь,— сказал Гозман.— Завтракать будете?

— Мы завтракаем утром.

— Ваши требования? — перешёл к делу хозяин.— Я не одобряю поспешности, но, если вы быстро начали, надо быстро кончить.

— Расторгнуть контракт с тюрьмой.

— Почему?

— Этот вопрос лишний,— засмеялся Лурия.— Кроме того, предупреждаю, арестантская работа не сойдёт за нашу. У них не ботинок, а тюремная пышка.

— Я должен подумать.

Лурия встал и поклонился:

— Это право хозяина.

К вечеру Гозман дал ответ. Он не мог закрыть фабрику и не мог порвать контракт: и то и другое было невозможно — подходили сроки векселей, покупатели ждали исполнения заказов. Хозяин придумал третье. Да, он согласен разойтись с тюрьмой, но через месяц. Иначе ему угрожает крупная неустойка. А через месяц, пожалуйста,— оп готов. Рабочие должны раз в жизни войти в его положение!

План новой комбинации был прост. Всё должно остаться по-старому. Если кому-нибудь не нравится, он даёт расчёт, по не

теряет работника. Недовольные будут держать молоток там, где работают на казну,— место в тюрьме найдётся. Заберут двух — замолчат сорок. Нужно только выиграть время. Но верный план был вырван из рук и смят. Неожиданное известие из России о свержении царя сбило с толку купца и расстроило все замыслы. Он сразу свернулся и притих.

Быстро запродав партии уже готовой обуви, Гозман сказал — пас. Он решил временно выйти из игры и выждать. Не советуясь ни с кем, он повесил замок на воротах фабрики, перевёл часть денег в Варшаву и, сказавшись больным, ушёл от людей. Несколько раз его испытывали, предлагая вступить в выгодную сделку, но он упорно отказывался. На столе у купца лежали пачки русских газет, он читал и ждал, что будет. Заказчики по-прежнему присылали письма, по он их складывал в ящик не читая.

У Гозмана сорвался большой и, казалось, верный кон. Прыжок не получился. Всё пошло ходором...

ОНИ ИДУТ

Более полугода прошло в смутном ожидании нового. Царя нет — это было для всех. Теперь каждый ждал чего-то для себя. И хоть Сёма меньше других понимал, что же происходит вокруг, о чём толкуют на митингах, зачем едут в город выборщики,— всё же для него это ожидание было точным и определённым: он ждал отца. Заметив издали незнакомого человека, Сёма бежал ему навстречу и взволнованно всматривался в чужое лицо. Он знал, что вот так вот может зайти в местечко отец, тоже усталый, запылившийся, измученный дорогой. И тоже кто-нибудь посмотрит на него с подозрением, а Сёма выйдет и скажет: «Тише, господа, это мой отец».

Очень приятно было думать об этом и рисовать себе картины встречи, первые слова и движения. Что, например, сделает бабушка? Что скажет дед? Одно казалось Сёме совершенно обязательным: как только приедет отец, они пойдут вместе гулять. Без этого нельзя. Пусть все видят, что это не выдумка, что у Сёмы правда есть живой, настоящий отец! И все будут подходить, и будут отзывать Сёму в сторону, и будут просить познакомить с отцом. А когда отец начнёт говорить, вокруг соберутся люди, начнут прислушиваться к его словам, и только Сёма будет себе спокойно прохаживаться — всё это он уже знает, личпо ему отец это раньше рассказывал.

. Сёма мечтал о встрече, но каждый, день обманывал его. Од-

но время Старгай Нос приставал к Лурии с вопросами. «Как вы думаете,— говорил он,— когда вернётся папа?» Теперь уж он стеснялся спрашивать. Ему казалось, что Лурия смущённо отводит глаза в сторону, будто что-то знает и не может сказать.

Однажды на взмыленном коне в местечко въехал солдат. Он спешился возле красного ряда, вытер фуражкой вспотевшее лицо и попросил пить. Ему поднесли ведро. Он поднял ведро над собой и начал пить большими, крупными глотками, а вода стекала по подбородку вниз, и на гимнастёрке его появились широкие тёмные пятна. Люди окружили его, и Сёма тоже был среди них. Все ждали, что скажет солдат, а он всё пил, и люди почтительно молчали. Солдат был очень маленького роста, и поэтому все удивились, когда он заговорил густым, охрипшим басом.

— Так что,— сказал он,— еду до дому, а войне дали чистую. В Питере и в Москве теперь совдепы. Большевики взяли власть, войне конец, земля наша. Ленин постарался! — засмеялся солдат.— И, как ни верти, обратно ходу не будет! А что гайдамаки пылят,— он указал в сторону города,— зто ничего! Теперь мы секрет понимаем: что к чему.

Он легко вскочил на коня и, помахав фуражкой, исчез. Сёма стоял в растерянности. Что это? Хорошо или плохо то, что говорил солдат? И что значит — обратного ходу пе будет? Куда ходу?

Оп оглянулся и увидел возле себя Шеру.

— Слышала? — спросил он её.

— Гайдамаки пылят,— ответила Шера,— ты понимаешь? Иди домой! Мы с папой придём к вам.

— Почему? — удивился Сёма.

— А кто у вас есть? Дедушка в постели? А вдруг что-нибудь? Иди! — повторила Шера.— И закрой ставни.

Сёма, пе отвечая, пошёл домой. И лишь теперь он заметил, что улица опустела и в местечке стало тихо, как ночью. У лавки Гозмана приказчик торопливо опускал железные шторы. «Чёрт принёс этого солдата,— подумал Сёма.— Жили спокойно, так пет!»

Бабушка выбежала ему навстречу с испуганным криком:

— Что ты плетёшься? Иди скорей!

Он вошёл в дом и плотно закрыл двери.

— Подними крючок,— сказала бабушка, с тревогой глядя на дверь,— теперь просунь сюда палку!.. Так. Теперь пойди проверь ставни.

Сёма с удивлением смотрел на бабушку.

— Что ты смотришь? — рассердилась она.— Стреляли, ты слышал?

— Нет,— признался Сёма.

— То, что не надо, ты всегда слышишь!

— Откуда стреляли?

— Ещё я должна знать — откуда! Иди уж живей в комнату и не стучи каблуками.

— Когда стреляли? — робко спросил Сёма, боясь гнева бабушки.

— Только что. Дали таких два залпа, что я думала — конец свету. Интересно, где были твои уши в это время?

— Не знаю,— смутился Сёма.— Там солдат приезжал.

— Что он говорил?

— Войны нет. Большевики в Москве. А здесь, где-то близко, пылят гайдамаки.

— Боже мой! — всплеснула руками бабушка.— Что делается! Я же тебе говорила: евреям будет плохо.

Их разговор прервал выстрел, тяжёлый, глухой и далёкий. Бабушка зашептала молитву. Сёма бросился к дверям.

— Куда ты? — остановила его бабушка.— Чтоб мальчик не понимал, что там, где стреляют, там убивают.

— Так стреляют где-то за городом,— успокоил её Сёма.— Интересно посмотреть.

— «За городом»! — со злостью повторила бабушка.— А осколки? Мне рассказывали! Эти осколки летят чёрт знает куда.

В это время тихо постучали в ставни.

— Я пойду открою,— сказал Сёма.

— Никто тебя не просит! — строго сказала бабушка.— И вообще сиди в комнате и не ищи себе гуляний!

Она тихо вышла в коридор и, слегка приоткрыв дверь, заглянула в щёлку.

На улице стоял Доля с Шорой. Бабушка вынула палку, сбросила крючок и, отодвинув тяжёлый ржавый засов, впустила гостей. Доля, зная характер бабушки, быстро запер дверь и тут же у порога принялся объяснять своё появление.

Но бабушка снисходительно сказала:

— Что вы торопитесь? Это самое вы можете рассказать дома.

Они вошли в комнату. Шера подмигнула Сёме. И он с облегчением подумал: «Что ей идёт, всё к лучшему!»

Доля опустился на стул и, скрутив папироску, принялся рассказывать:

— Говорят, что идут гайдамаки. Вы знаете, что это за блюдо?.. Нет? Я TOHte не зиаю. Но есть шанс, что будут по дороге

бить евреев. Как вы думаете? Я думаю, да. Мой воробей говорит мне: «У Сёмы никого нет — пойдём туда». Так я подумал: то богатство, что я имею, не пропадёт, если я его оставлю без сторожа.

Бабушка улыбнулась и, тяжело вздохнув, села рядом.

— Кроме того,— продолжал Доля,— что я такое один? Ничего. А вдвоём с Сёмой мы уже немножко сила.

— Там идёт кто-нибудь? — спросил Сёма, указывая на улицу.

— Ни души. Можно подумать, что все выпили и легли проспаться.

— Хороший смех! — опять вздохнула бабушка.— Садитесь, я вас покормлю.

Бабушка прошла на кухню, и Шера вышла следом за ней. Сёма остался с Долей.

— Синежупанник идёт,— сказал Доля тихо.— Хороший кусок бандита! У вас топор есть?

— Есть! — обрадованно воскликнул Сёма.

— Принеси и положи под кровать. Только не делай шума! Понял?

— Понял,— кивнул головой Сёма.— Им разве много нужно, этим женщинам? Чуть что — уже слёзы!..

— Хорошо, хорошо,— оборвал его Доля.— Ты топор сумеешь поднять?

— Что вы говорите! — возмутился Сёма.

— Ничего! А то ещё нечаянно отрубишь себе палец. Хороший я тогда буду иметь вид перед бабушкой.

Сёма обиженно пожал плечами.

Бабушка вернулась из кухни и, поставив кастрюлю, принялась разливать суп. Ш'ёра молча перетирала тарелки.

— Ну й дочка у вас,— сказала бабушка, обращаясь к Доле,— золотые руки! К чему ни прикоснётся — сразу делается. Вот если б я имела не внука, а внучку, я б от неё уже видела помощь. И печку растопить, и картошку почистить, и мясо помолоть. Девочка — это таки не мальчик! Мальчик тут набросает, тут накидает — ходи за ним...

— Зато есть мужчина в доме! — важно сказал Сёма.

Но в это время послышался стук копыт по деревянному мосту, и все замолчали.

— Едут! — прошептала бабушка.— Сохрани бог!

Гул приближался и нарастал. Раздались выстрелы, послышался чей-то крик — сначала вдали, потом близко, почти рядом.

— Идите на кухню,— сказал Доля, вставая из-за стола.—

Шера, возьми бабушку, поднимите старика и — па кухшо. Ну, поворачивайся уже!

Бабушка подошла к деду и, осторожно обняв его за плечи, приподняла с постели. Дедушка равнодушно посмотрел на неё и встал. Шера взяла его под руку, и они вышли из комнаты.

— Сёма,— приказал Доля,— быстренько открывай окно! Ну!

Сёма покорно выполнил приказание. В распахнутое окно

ворвался людской крик, плач, конское ржанье. Пахло порохом и ещё чем-то горелым, как будто на улице смолили птицу. Ехали на конях, в тачанках, бежали и шли люди в синих бекешах, в потёртых шинелях, обвешанные гранатами и оружием. Сёма уже ничего не соображал. Страха не было, какое-то странное чувство тупого безразличия охватило его. Гайдамак с очень весёлым, смеющимся лицом волочил за собой на мостовую седого еврея в длиннополом вылинявшем сюртуке.

— А ну-ка, батько, ударим раз! — кричал парень, приподняв старика над собой и опуская его с силой на мостовую,— А ну, ударим ещё раз!

Сёма провёл горячей ладонью по глазам, не понимая, что происходит.

— Отойди от окна! — прикрикнул Доля.— Стань к стёпе! Дай подушку!

Сёма бросил подушку и прижался к стене. Он хотел бы войти в неё, как гвоздь до шляпки, и ничего не слышать, не видеть и не чувствовать. Но глаза смотрели и видели. Доля склонился у подоконника и с силой рванул наволочку. Раздался треск. Схватив табурет, Доля швырнул его на улицу. Зачем делал он это? Сёма стоял у стены, боясь сойти с места. Доля взял со стола нож и ударил им по подушке. На улице кто то крикнул: «Так их!» Но Сёма не понял, к кому относилось это восклицание. Перья вырвались из вспоротой подушки. Стоя на корточках, Доля протянул руку и, схватив с постели маленькую перинку, ударил по пей пожом. Перья вылетали и уносились ветром. Их было много, и казалось, что из окна падает крупный снег.

Молодой гайдамак, отбросив в сторону старика, который только что кусал его руки, со злобой плюнул и выругался. Взгляд его упал па открытое окно. Он довольно улыбнулся, вновь поднял старика на плечи и, подойдя к окну, свалил его в комнату.

— Может, вам мало? — крикнул он.— Добавляю! — и, свистнув плетью, вскочил на коня.

— Кричи! -— прошептал Сёме Доля, приподнимая тело старика.— Ну, кричи же!

7 Повесть о детстве

193

Но Сёма молчал; он смотрел на эти сумасшедшие перья, на старика с красными, выкатившимися глазами, хотел кричать, но голоса не было. Доля схватил его эа плечо и больно сжал свободной рукой. Сёма закричал пронзительным, тоненьким голоском: «Убивают!»—и почувствовал, что пол уходит из-под ног, тело медленно сползает по стене куда-то вниз, вниз...

Когда Сёма открыл глаза, он увидел Шеру, склонившуюся над чашкой с водой. Мокрое полотенце дрожало в её руках.

— Шера! — сказал Сёма тихо, но она не слышала его.— Шера! — повторил оп опять одними губами, испытывая горечь и сухость во рту.

Она услышала или угадала, что Сёма говорит что-то, и повернулась к нему.

— Это ты? — сказала Шера, удивлённо смеясь и плача и вытирая слёзы мокрым полотенцем.

— Это я,— ответил он тихо и улыбнулся.— Что ты делаешь?.. Полотенце ведь мокрое!..

— Ничего,— успокоенно прошептала Шера, смущаясь своих слёз и неизвестно для чего пряча полотенце за спину,— всё хорошо!.. Вот идёт бабушка... Скажи ей что-нибудь, Сёма...

НОЧНАЯ ВСТРЕЧА

Сёма спустил на пол босые ноги, посидел так немного, потом встал с постели и подошёл к окну. Улица была спокойна. На лесном складе вздрагивала и звенела пила. Соседка Цыва бегала за серенькой франтоватой курицей и жалобно кричала; «Цып, цып, цып...» На скамейке у ворот сидел сын Цывы, Зго-ся, и, наблюдая за мамашей и курицей, дразнил обеих, крича ие вовремя то «цып», то «кыш». Нз дому вышла торговка кореньями Сура и принялась щёлкать подсолнухи. Она с таким шумом выплёвывала шелуху, что вконец испуганная курица, хлопая крыльями, убежала на чужой двор. Цыва кинулась за ней с прутиком. Зюся, не глядя на мамашу и даже ие раскрывая рта, шипел: «кшш, кшш...» На улице было хорошо и весело. Сёме захотелось выйти.

Он согнулся около кровати, разыскивая свои ботинки.

— Что ты ищешь? — раздался над ним голос бабушки.

— Ботинки.

— Зачем?

— Я хочу выйти.

— Куда выйти? — удивилась бабушка и, схватив Сёму за рубашку, принялась вытаскивать его из-под кровати.— Нет, этот

мальчик сведёт меня с ума! Вчера только ты был ни жив ни мёртв, а сегодня тебе уже не лежится. Твои дела никуда не убегут.

— А зачем я буду лежать?

— Ты болен,— строго сказала бабушка.— Ещё спасибо, что так отделались. Придёт Доля, не забудь его как следует поблагодарить. Если б не он, бог знает, что бы было с нами. Они были здесь два часа, и чёрт их понёс дальше. Но за два часа они успели наделать горя. Из дома в дом шли! И резали и убивали! Ты понял? И лежи, пожалуйста.

— Мне скучно,— признался Сёма.

— Скучпо? Хорошо, я позвала Пейсю и велела, чтоб он тебе рассказывал весёлые вещи. Ты доволен?

Сёма засмеялся и с довольным лицом уселся на постели:

— Где же он?

— Придёт. Не беспокойся! Стоит пикнуть — и он уже тут.

Бабушка вышла из комнаты, и через несколько минут действительно пришёл Пейся. Он был сердит и сумрачен.

— С сажи ты, пожалуйста, своей бабушке, чтоб она со мной говорила по-человечески. А то пришла и кричит: «Иди сейчас к Сёме!» Как будто я мальчик. Работа кончилась, по у меня могут быть свои дела.

— Дела? — усомнился Сёма.

·— Да, дела,— повторил Пейся, высокомерно глядя на приятеля.— Тебе хорошо — ты болен. А я же здоров! И если нужно наколоть дрова, так сразу вспоминают обо мне. Интересное де ло,— оживился Пейся,— когда нужно принести со склада уголь, говорят: «Пейся, сходи ты — ты же старшенький!» Когда дома спекут что-нибудь вкусное, говорят: «Пейся, пе хватай, пусть будет Наумчику — он же младшенький!» Вот и получается, что всегда я в проигрыше.

·— А вчера? — спросил Сёма.— Ты прятался? Где ты был?

— II не спрашивай,— махнул рукой Пейся.— Залмана Ша-ца ты знаешь? Убили. Арона Куцека, бондаря, знаешь? Ну, этого, что па левой руке шесть пальцев. Тоже убили. А Дору Ходос помнишь? С пей ужас что сделали!

В этот момент неизвестно откуда появилась бабушка. Она подошла к Пейсе и укоризненно покачала головой:

— Вот это я тебя просила? Я тебя просила рассказать ему что-нибудь весёлое, а ты пришёл и начал докладывать, кого где убили. Даже простое одолжение ты не можешь сделать!

Пейся обиженно поджал губы и встал:

— Если вам так не нравится, я могу уйти.

— Ты можешь уйти,— согласилась бабушка.— Но он же

тогда меня загрызёт. И что он нашёл в тебе — я не понимаю!

— Бабушка,— вмешался Сёма, уже теряя терпение,— Пейся говорит, что ему вздумается. И не трогай его! Он мой товарищ.

Бабушка пожала плечами и вышла в коридор. Но Пейся боялся, что она вернётся, и сидел молча.

— А ты,— спросил его Сёма,— ты где был?

— Ой, тут целая история,— махпул рукой Пейся.— Ты наши ворота помнишь? Высокие, порядочные ворота. Когда я услышал, что идут уже эти сволочи, я собрал всех соседей и велел им поставить самовары. Я им сказал: «Вскипятите все четыре самовара». Они меня спросили: «Зачем?» Я ответил: «Чай пить». А сам поставил лестницу, залез и наблюдаю, куда идут эти насильники. Вижу, трое подбираются к нам. Я позвал соседей опять и спрашиваю: «Самовары закипели?.. Несите их сюда!» И поставили около ворот четыре знаменитых самовара, и они шипели и свистели на всю улицу.

— Что же дальше? — заинтересовался Сёма.

— Дальше я взобрался на лестницу и вижу, что трое стучат в ворота. Очень приятно. Я беру первый самовар, открываю крантик — и на них! Потом я беру второй самовар за ручки и поворачиваю его вниз головой — на их головы! Они не знали, откуда это идёт. Кипяток был что-нибудь особенное, и они бросились бежать от ворот. Ты бы посмотрел: один держится за нос, другой — за рот, третий — за всю свою морду!

— Интересно! — рассмеялся Сёма, с удовольствием представляя себе ошпаренные лица гайдамаков.— А скажи, Пейся, это правда было или это ты придумал по дороге сюда?

— Что у тебя за некрасивая привычка? — возмутился Пейся.— Всегда тебе кажется, что я вру! Не верить — спроси у Доли!

— Почему — у Доли? — удивился Сёма.

— Здравствуйте, «почему»! Потому, что он мне всё время снизу самовары подавал.

— Ну,— пожал плечами Сёма,— если Доля тебе вчера самовары подавал, значит, правда.

— А я что говорил? — гордо выпрямился Пейся.— Стану я

выдумывать. У меня всё — истинная правда!

* * *

Наступили тягостные, тревожные дни. Зелёные ставни на окнах не открывались даже днём, никто не решался уезжать в город, говорили друг с другом вполголоса, озираясь по сторо-

нам и боясь засады. Жители местечка не доверяли тишине: они знали, что покой их неверен. Кто придёт теперь, с чем и откуда? Путь через местечко вёл к большим городам — это вселяло тревогу и страх.

Больше всего человек боялся остаться один. Как в старину, братья сходились с братьями под одной крышей. В комнатах было тесно и душно, спали на полу, но старались всё время быть вместе. Если не было братьев, шли к родственникам, к друзьям, к товарищам по ремеслу. Учитель Мотл Фудим — этот глазастый неудачник — сделался вдруг значительной фигурой. О нём говорили, что он наконец придумал какой-то особенный эамок, и все просили его сделать хотя бы один на память.

Как-то днём пришёл к бабушке Лурия. Он присел к столу, молча осмотрел компату и сказал:

— Оставьте всё это и идёмте к нам. Что вы будете беречь стены? Вместе быть лучше.

Но бабушка не согласилась покинуть дом:

— От горя человек убежать не может. Если нас ищет несчастье, так опо пайдет пас, где бы мы ни были.

И Сёма остался с бабушкой дома. Дверь закрыли опять на тяжёлый засов, поставили па подоконники стулья, но, может быть, потому, что хата стояла у самого моста, здесь было особенно тревожно и страшно. Ночью Сёма просыпался и слышал взволнованный шёпот бабушки.

— Господи,— повторяла она,— возьми под свою защиту внука моего юного и мужа моего хворого! Если поднимется рука на них, отсеки эту руку. Если суждена кровь, возьми мою. Если нужна жизнь, возьми мою. Злодеев покарай тяжко, слуг твоих спаси и помилуй. Господи, бог мой дорогой!..— шептала бабушка, вздыхала и плакала.

Всё это: тишина за окном, темнота в комнате, кроткие молитвы бабушки и её покорные слёзы,— всё это пугало Сёму, и ему самому начинало казаться, что конец неминуем и близок. И, стыдясь своих пепрошепых слёз, он плакал и стонал, уткнувшись в подушку. Неужели так и кончится всё?

— Сколько ж нужно тебе, господи? — спрашивал Сёма.— Маму забрал, отца услал, деда отнял? За что всё это?

Однажды Сёма проснулся вспотевший и испуганный. Он открыл глаза, бабушка стояла над ним с лампой в руках:

— Там рвут дверь, Сёма!

Он быстро вскочил, надел брюки и, дрожащий от холода и страха, пошёл открывать. Уже рассветало. Какие-то люди в папахах, с чубами, закрывавшими глаза, оттолкнув его прочь, ворвались в компату.

— Корми! — закричал один из них, худенький, рябой, с плетью в руке.— Горяченького! — повторил он и взмахнул нагайкой.

Сёма побежал па кухню. Руки не слушались его — кастрюли гремели и падали. Наконец он нашёл хлеб и холодный картофель. Он шарил ещё, открыл короб, но кругом было пусто, и только большие чёрные тараканы ползли по полкам. Сёма вернулся в комнату. Рябой человек с плетью посмотрел на него, потом на тарелку с холодной картошкой и, подняв ногу, одним толчком опрокинул стол. Сёма заметил, что к высокому каблуку его сапога прибита маленькая блестящая подковка. «Зачем это?» — промелькнуло у Сёмы.

Но уже чей-то голос, злой и простуженный, ревел над ним:

— Где мужчины? Прячете? Нас обмануть? Батьку нашего обмануть?..

Сёма поднял голову. Он увидел, что кудрявый чуб кричащего прикрывает ие глаз, а чёрную впадину. Чуб дрожал, и в левом ухе, маленьком, похожем на вареник, тряслась тяжёлая золотая серьга.

— Кто вы? — тихо спросил Сёма.— Здесь только я и бабушка. В постели больной дед.

— А ну, давай нам деда! — закричал рябой.— Посмотрим иа него. Может, большевика ховаете?

Он рванул одеяло, и старнк, заросший, испуганный, жалкий, вскочил на постели.

Бабушка упала на колени; рыдая, хватала она чей-то сапог. Её оттолкнули пинком ноги. Побледневший Сёма бросился к кровати деда и, вспомнив что-то, закричал:

— Прочь! Прочь, разбойники! — В его руке блеспул топор.

Теряя себя, обезумевший, готовый рубить и избивать, бросился Сёма иа рябого. Его быстро схватили за руки, обезоружили и связали.

— Сволочь! — проговорил рябой, с удивлением глядя иа Сёму.— Ведите его за мпой. До батьки!

Тяжело дыша, Сёма вышел из дому. Бабушка протянула к нему руки, по он не смог обнять её. Куда идти? Зачем? Он понимал, что теперь уж конец, и он ие был готов к нему, хотя долго и часто думал о смерти. Бежать, бежать! Но его держали крепко, с обеих сторон.

На площади у гаснущего костра сидели люди. Тут же уныло топтались лошади. Худой близорукий человек, в очках, в чёрной косоворотке с широкими рукавами, сидел в коляске, склонивши голову. Куртка, пебрежно взброшенная на плечи, сползала вниз.

— К тебе, батько,— сказал рябой и ткнул Сёму вперёд.— Убийца, с топором бросился!

Батько поправил очки и, сморщившись, взглянул на рябого, потом на Сёму.

— Какая тоска! — с досадой в голосе сказал он.— Какая тоска!.. Развяжите мальчишке руки!

Выполняя приказание, рябой недовольно пробурчал:

— Мы б его там кончили. К вам привели. Может, спытаете? Не большевик, а?

Батько закрыл глаза и, качая головой, повторил:

— Боже мой, какая тоска!.. Отпустите мальчишку!

Рябой растерянно развёл руками. Сёма с недоумением посмотрел на батьку — и побежал.

— Теперь стреляйте,— сказал батько и, блеснув стёклами, поднял свои маленькие глаза на рябого.— Стреляйте, прошу вас!

Рябой быстро вытащил из кобуры наган и, прицелившись, дал три выстрела. Сёма, не оглядываясь, иродоли{ал бежать. Батько, сощурившись, брезгливо взглянул на дымящийся револьвер рябого и, схватившись за голову, закричал:

— Боже, какая тоска! Вы даже стрелять не умеете!

Сёма был уже дома.

ПО ПРОСЬБЕ НАСЕЛЕНИЯ

Офицер армии интервентов Магнус вместе с вверенным ему отрядом форсированным маршем шёл на Крупин.

В местечке близ реки Чернушки Магнус остановился всего лишь на один день, уступая настойчивым просьбам самого населения.

Купцы второй гильдии господа Магазаник и Гозман почтительнейше приветствовали офицера великой армии. Магазаник вышел на тракт с маленькой бархатной подушечкой в руках. На подушке лежал плоский почерневший ключ. У Магазаника было лицо человека, совершающего подвиг. Он поднял правую руку, степенно поклонился офицеру и сказал:

— По старинному обычаю нашему, вручаю вам, господин офицер, ключ от дома нашего. Отныне наш дом — ваш дом.

Магнус приподнялся в седле и с нескрываемым любопытством взглянул на Магазаника. «Чёрт возьми, забавный старикашка! — подумал оп.— Может быть, у него искупаться можно?» Утомлённый семнадцатидневным переходом, он представил себе широкую постель с огромным количеством подушек, и ему стало приятно и весело. Он ловко спрыгнул на землю и вместе

с адъютантом пошёл вслед за купцами. Ноги его отвыкли ходить и передвигались медленно, как бы вспоминая.

В доме Магазаника был приготовлен обед на девять персон. Офицер вошёл в зал и, заметив большое овальное зеркало, подошёл к нему. Давно уже Магнус не видел себя, но вид его был печален. Заросший рыжей, колючей щетиной, с покрасневшим т глазами и постыдно грязным воротником, он не был похож па себя. Магнус поклонился и вышел. Магазаник, угадав его желания, приказал приготовить вашу, отнести чистое бельё и бритву. Или, может быть, вызвать парикмахера? Но господин офицер любезно ответил, что в пути он бреется только сам и только собственной бритвой.

Обед был пазиачеп па три часа дня. Обычно привыкли кушать в это время. Господин офицер приводил себя в порядок. Обед задерживался. Хозяева были голодны и терпеливы. Они ждали молча. Только сын Магазаника, гимназист Нюня, нервничал, подтягивая мундирчик. Шутка сказать, сидеть рядом с инострапным офицером! Только какая от этого" польза, если никто не видит? Нюня был бы рад привезти в местечко и выстроить у окна весь свой класс, чтоб смотрели и умирали от зависти: вот Нюня поздоровался с офицером за руку, вот Нюпя подал чашечку с хреном, вот Нюня подвинул горчицу... Завидуйте, шакалы!

Магнус вышел в столовую тщательно выбритый, пахнущий сиренью и довольный всем на свете. Он сощурил свои грустные голубые глаза и молча поклонился. У него было превосходное зрение, но он знал, что ему очень идёт, когда он щурит глаза. На столе дымились яства, в высоких гранёных графинах стояла русская водка, настоенная на лимоне. Магнус присел к столу и с удовольствием положил на колени белую хрустящую салфетку. Он поднял бокал за победу, и все почтительно встали со своих мест. Нюня вздыхал, корчился и завидовал. Против каждого прибора стояло два бокала — большой и маленький. Рядом с его тарелкой ничего пе было: ему не разрешали пить.

Магнус обвёл глазами присутствующих и принялся за еду. Он ел медленно, тщательно разжёвывая и причмокивая. Молодая женщина с высоким бюстом услужливо предупреждала его движения, протягивая булку, перец, масло. У неё была пышная, вьющаяся причёска и большие карие влажные глаза. Магнус склонился к Гозману и тихо спросил:

— Кто это?

Гозман, иронически улыбаясь, ответил:

— Вторая жена хозяина!

Магнус понимающе кивнул головой и усмехнулся:

— В этом есть какая-то преемственность. Кажется, царь Соломон завещал на смертном одре обложить себя юными девами?

Гозман громко засмеялся, и вслед за ним расхохотались Магазаник и все обедающие, хотя никто, кроме Гозмана, не слышал, что сказал офицер.

Протягивая Магиусу портсигар, Магазаник пожаловался:

— Всё нетвёрдо, господин офицер. Земля дрожит. Большевики, смута. Необходим порядок.

Магнус поднял руку и встал:

— Каждый должен знать, чего он хочет. Мы хорошо знаем, чего хотим. Кроме того,— помолчав, добавил Магнус,— будьте мужчинами, будьте тверды, господа. За твёрдость! — Он поднял бокал и залпом осушил его.

Обед подходил к концу. Магнус подошёл к окну и, мечтательно пуская кольца голубоватого дыма, произнёс:

— Чудесная провинция, господа! Зелёные луга, тихие реки и какая-то, знаете, вкусно пахнущая земля.— Он поковырял во рту зубочисткой и глубоко вздохнул: — Поэзия! Мать лириков.

Закрыв глаза и покачивая головой, он прочитал нараспев какое-то стихотворение на чужом, непонятном языке.

— Не правда ли, господа, прекрасно?

Гозман смущённо молчал. Магазаник строго посмотрел на Нюню, он считал: раз сын в гимназии изучает латынь и бормочет что-то про Цезаря и Вергилия, то ужо сейчас он должен всё понять. Но Нюня не слышал певучих стихов. Вылупив глаза, он с завистью уставился в блестящие ботфорты офицера. «Это вам пе штиблеты с ушками!» — тоскливо думал Нюня.

В это время в зал вошёл адъютант и, взявши под козырёк, обратился к офицеру.

— Простите, господа,— сказал Магнус, бросая салфетку на стол.— Маленькое распоряжение...

Он выслушал адъютанта и, подняв палец, отдал приказание.

...Господни адъютант передал ожидавшим его на крыльце солдатам, что им даётся двенадцать часов для исполнения приказа. Но... строжайшее предупреждение: соблюдать совершенную тишину и порядок. Ни одного выстрела! Должно быть тихо! Господин офицер семнадцать дней не спал...

...В семь часов утра, когда Магазаник от лица населения приветствовал офицера великой армии, Сёма, бабушка, дед, Доля, Шера, Пейся, его братья, отец и беременная мать поспешно спускались по широким черпым ступеням в погреб. Ноги боялись темноты. Было уныло и сумрачно. Пахло кислой капустой и сырой могильной землёй. Но выбирать не приходилось. Лучше побыть в этой яме день, чем в другую лечь навсегда.

Все молчали. Сёма сидел на верхней ступени и прислушивался, приложив ухо к двери. Спасшись от смерти, оп теперь чувствовал себя смелым и готовым на всё. Беременная мать Пейси лежала внизу на земле и, сжав губы, морщилась от боли. Стонать ей нельзя было. Пейся молча беседовал с Шерой, объясняясь знаками, понятными лишь ему одному. Доля сидел на кадушке с угрюмым, сосредоточенным лицом.

— Идут'? Ты видишь что-нибудь? — шёпотом спрашивала бабушка у Сёмы.

— Нет,— кивал он головой,— ничего не вижу.

— Тогда сойди сюда,— звала его бабушка.— Может быть, там дует?

Пейся тихонько придвинулся к Шере и зашептал:

— Я видел офицера, когда он въезжал на мост. У него такие волосы, как будто их корова прилизала языком.

— Я тоже видела. Только он был в фуражке.

— Ну и что ж? — удивился Пейся.— А при мне он снял фуражку и вытер пот.

— Может быть,— уклончиво ответила Шера и подползла к матери Пейси: —Вам плохо? Вы лежите на голой земле?.. Пейся! Дай маме свою куртку... Вот так. Теперь лучше?

— Лучше,— улыбнулась жена Шлемы и схватилась за живот: — Колет! То здесь, то там.

— А вы попробуйте заснуть.

— Ой, не могу.— Она внимательно посмотрела на Шеру: — Ты такая нежная!

— Тсс! — сердито махнул рукой Сёма.— Пусть будет тихо.

Все замолчали, насторожённо прислушиваясь и ожидая неизвестного. Кто-то лениво прошёлся по двору и, остановившись у погреба, начал кашлять. Потом опять всё стало тихо, и Сёма с ещё большим волнением вслушивался в тишину. «Может быть, и не грабят вовсе,— подумал он.— Всё-таки Европа... А вдруг они уже ушли, и мы сидим здесь, как дураки». Но в это время донёсся ровный, кованый и тяжёлый шаг солдат. Куда они идут? Опять в погребе перестали дышать и с тревогой смотрели на измученное лицо жены мясника. «Молчи! — словно просили её все.— Вытерпи и помолчи!» Она закусила нижнюю губу и, повернув голову, уткпулась лицом в холодную, сырую землю. Бабушка тихонько подползла к беременной и, сняв с шеи вязаный платок, бережно укутала её озябшие ноги. Шлема с тревогой смотрел на жену. Такое горе, такое несчастье!

— Сура,— спросил он,— почему ты молчишь?

Она повернула к нему свои усталые глаза, и рука её потянулась к пиджаку мужа. Слабые пальцы не слушались её,

она пошарила по пуговицам и, тяжело вздохнув, прошептала:

— Застегнись, Шлема... Ты простудишься. И где Наумчяк? Возьми его на руки. Он замёрзнет здесь!

Пейся, отвернувшись, вытер слезы и принялся осматривать погреб. Какие-то ржавые кастрюльки, чёрные котелки и пустые рассохшиеся бочки. Никакого толку, хоть бы одна дыня завалялась! «Но почему вдруг дыня? — спросил себя Пейся, облизывая языком губы и вспоминая мамино хсисло-сладкое жаркое.— Ох, не скоро ещё обед!»

Сёма осторожно спустился со ступенек и, переступая через чужие ноги и тела, отвёл Пейсю в сторону:

— Что ты здесь ищешь? Клад?

— Нет, просто так.

— А-а,— протянул Сёма.— А я думал: ты уже нашёл золото. Ты помнишь тот монастырь в городе? Так от него тянется через реку подземный ход как раз до этого погреба.

— Ой ты, выдумщик!—улыбнулся Пейся.— А я говорю только то, что было на самом деле.

— И самовары?

— А как же! Вот возьмём, к примеру, погреб. Мне рассказывали такой случай. Вошла в погреб хорошая девушка взять кастрюлю. Так. Вернулась в дом — бледная, губы синие, дрожит, как лист. Спрашивают: что такое? Молчит. Спрашивают: где кастрюля? Молчит. Спрашивают: что случилось? Молчит. Уже ей в рот засматривали и фельдшера звали, ничего не помогает. Молчит. И так, представь себе, она молчала целый год. И однажды её опять послали в погреб. Она вернулась, держит в руках ключ и разговаривает. Всё что угодно: «здравствуйте, нате, я принесла...» — короче, все слова! Что же ты думаешь? Когда она попала год назад в погреб, ей что-то показалось: тень или призрак, и она потеряла ключ и испугалась ещё больше. Она бросилась, начала ковырять землю, и все ногти её стали чёрными. Теперь она вошла и вдруг увидела этот самый потерянный ключ, и всё прошло. Но ты подумай,— добавил он с горечью,— целый год молчать!

— Замолчи хоть на минуточку! — разозлился на него отец.— Там, кажется, идут...

И опять Сёма прополз к дверям, и в погребе перестали дышать, насторожённо прислушиваясь и ожидая. Пейся поднял голову. Идут или не идут? Казалось, какой-то чёрный ужас движется над крышей старого погреба. Но наверху было тихо, только изредка в одиночку и группами проходили солдаты, и сюда доносился их спокойный и чёткий, пугающий шаг...

«ПРОСТО ЛУРИЯ»

После обеда в столовой остались мужчины. Магнус, расстегнув мундир, обратился к хозяину:

— Вы хотели говорить? Я вас слушаю.

Магазаник встал, медленным шагом подошёл к двери и, плотно прикрыв её, возвратился на своё место:

— Скажет господин Гозман.

Магнус поднял глаза на купца.

— У мепя, собственно, два слова,— сказал Гозман, вынимая из кармана бумажник.— Вы говорили, господин Магнус, о твёрдости, если я не ошибаюсь. Твёрдость хорошо себя чувствует, если с ней рядом есть оружие. Бот... Я просил бы вас познакомиться с этим.— Он порылся в бумажнике и, достав аккуратно сложенный листок, протянул его офицеру.

Магнус бегло взглянул на записку и, улыбаясь, встал:

— Господа, мои люди действуют. Полагаю, вы догадываетесь, что это значит? Однако... Однако я приму во внимание ваш список.

Офицер поклонился и вышел в отведённую ему комнату. Его ожидал адъютант. При входе Магнуса он вскочил, ио офицер недовольно махнул рукой и присел к столу, задумчиво рассматривая коробок спичек.

— Всё в порядке? — спросил он наконец.

— Моё мнение...

— Я не спрашиваю, каково ваше мнение,— оборвал его Магнус,— я спрашиваю: что существует независимо от вашего мнения?

— Арестованные внизу,— тихо сказал адыотант, выпрямляясь и обидчиво глядя на офицера.

Магпус лениво поднял указательный палец:

— Одного.

Офицер высыпал на стол спички из коробка и принялся медленно составлять из них какие-то замысловатые фигуры, квадратики и ромбики. Ему опять стало скучно. Солдаты ввели арестованного и удалились. Магнус продолжал возиться со спичками. Адъютант, склонившись, прошептал ему что-то на ухо.

— Хорошо,— кивнул головой офицер и поднял глаза на арестованного: — Я представлял вас куда моложе.

Арестованный молчал.

— Населению предложено выдать большевиков,— сказал Магнус, поправляя спичечный квадратик на столе.— Что вы скажете?

— Так это же населению.—Арестованный пожал плечами.— А при чём тут я?

— Сколько большевиков? Четыре? Пять? Никого?.. Отвечайте.

— Господин офицер, я могу вам сказать, сколько пистонов идёт на мужскую союзку или сколько шпилек на подошву. Но об зтом я как раз ничего не знаю.

— Фамилии! — приказал Магнус.

— Чего не знаю, того не знаю.

— Вы большевик?

— Я? Что вы! — Арестованный улыбнулся и пригладил усы.— Я просто Лурия.

— Слушайте вы, просто Лурия,— сказал Магнус, закуривая папироску и откидываясь на спинку кресла.— Вы знаете, что такое просто смерть?

— Я не знаю.

— Вы рискуете узнать.

— Я вам скажу,— рассудительно ответил Лурия,— в моём возрасте это уже неопасно. Ну, сколько я могу ещё протянуть? Ещё два года, ещё пять лет. Другое дело — вы. Вы молодой человек, и для вас это-таки вопрос...

— Молчать! — закричал Магнус, ударяя ладонью по столу и смахивая на пол спичечпые квадратики,— Что вы ещё можете сказать? — тихо спросил оп.

— У вас есть дети?

— Это не относится к делу.

— Вы же спросили, что я могу сказать?

— Ну, есть сын, что же дальше?

— Хорошо было б для его здоровья, если б он...— Лурия молча взглянул на офицера,— если б он не был похож на вас.

— Выйдите! — приказал Магнус, обращаясь к адъютанту.

Адъютант пожал плечами и вышел из комнаты.

— Скажите мне, арестованный, вы сошли с ума или вы притворяетесь?

— Избави бог! — возмутился Лурия.— У нас во всём семействе не было ни одного сумасшедшего. Можете спросить у кого угодно.

— Вы понимаете, что речь идёт о жизни?

— Господин офицер,— степенно произнёс Лурия,— самое большое, что вы в силах сделать, так это убить меня. Да? Так я думаю, что с этим ещё можно мириться.

Магнус встал и молча постучал карандашом. Вошёл адъютант.

— Убрать! — приказал офицер и, подняв с пола коробок, принялся опять что-то строить из спичек.

— До свидания,— почтительно кланяясь, сказал Лурия и поднял к потолку правую руку: — До свидания — там!

Глаза привыкли к темноте, но тишина давила сверху, как будто она весила сто пудов. Сёма просверлил тупым гвоздём в дверце маленький кружочек и припал к нему. Но ничего не было видно, кроме ведра, перевёрнутого кверху дном.

— Ну что? — нетерпеливо спрашивал Пейся.— Что ты заметил?

— Ничего. Ведро.

— Это ты мне уже говорил.

— Тогда всё.

— А я бы рискнул и выбежал. Так же можно сидеть до пасхи!

— Если б, кроме тебя, здесь никого не было, ты бы мог рисковать.

— А что же делать?

— Что угодпо,— пожал плечами Сёма.— Можешь спать, можешь молчать, можешь думать.

— Весёлый совет! — разозлился Пейся.— А зевать тоже можно?

— Сколько угодно...— любезно согласился Сёма и, скатившись по ступенькам, подсел к Шере.— Возьми мой пиджак,— прошептал он смущённо,— здесь очень сыро.

— Ничего, — улыбнулась Шера,—мие уже здесь правится... Сёма, скажи мне... Только ты не обидишься?

Сёма удивлённо поднял брови:

— Нет.

— Ты боялся, когда попал к этим?

— Нет,— призиался Сёма,— я бежал.

— А когда стреляли?

— Я бежал. Я перепрыгивал через лужи, с камня на камень и бежал.

— Ой,— вздохнула Шера,— а я так волновалась за тебя! У меня было плохое предчувствие. И я уже хотела стать старше на несколько часов, чтобы узнать, где ты.

Сёма протянул руку, и Шера прижала её к груди под платком. Он внимательно посмотрел на девушку, хотел ещё что-то сказать, но в это время тяжело застонала Сура — жена Шлемы. Бабушка встала со своего места и, склонившись над ней, за-

шептала молитву. Сура продолжала стонать. Бабушка подозвала к себе Шлему и сказала ему на ухо:

— Вода!

Шлема растерянно развёл руками, и на глазах его показались слёзы. Они бежали по его полным небритым щекам. Он стоял, свесив голову на грудь и беспомощно опустив руки.

— Не будь дураком,— строго сказала бабушка, засучивая рукава.— Значит, так суждено. Освободи место у окошка. Пусть все перейдут на ступеньки. Понял? И ничего им не говори. Скажи, что ей просто плохо. Когда многие знают о родах — матери трудно!

Шлема выполнил приказание. Сёма, Доля, дедушка, Пейся и дети поднялись по ступенькам ближе к дверям. Шера с бабушкой остались внизу, возле Суры. Она стонала и плакала.

— Ой, мамочка, я умираю! — твердила она, протягивая вперёд руки.— Ой, мамочка, мне конец!

— Не кричи!— рассердилась бабушка.—Попробуй походить. Тебе будет легче. Ну, походи. От окна к стене. Держись за меня.

Сура прошла несколько шагов. Мучительная боль вновь прижала её — она стянула на шею платок и, закусив до крови нижнюю губу,схватилась за грудь.

— Кричи,— разрешила бабушка,— не бойся! Там ничего не услышат. Перестань щипать себя, дура! Ложись здесь!

Шера со страхом следила за роженицей, ей казалось, что вот сейчас Сура кончится: страдание сразит её.

— Что ты смотришь?—окликнула Шеру бабушка.—Помогай мне. Вот там в углу закрытые бочки. Открой крышки. Поняла?

Шера молча кивнула головой.

— А там слева стоит шкафчик. Открой дверцы. Поняла? Пусть всё будет открыто. Матери станет легче.— Она опустилась на колени подле Суры и погладила её по голосам.— Упрись ногами в стенку... Ну, сильнее! Теперь возьми меня за руки и тяни к себе. Перестань бояться! Открой рот! Кричи!

Шера убежала наверх. Пейся испуганно спросил её:

— Мама рожает?

— Нет. Ей просто плохо.

— Она умрёт! — с детской жестокостью сказал малепький Наумчик и спокойно повторил: — Умрёт!

— Девять типупов тебе на язык! — разозлился Пейся.— Обжора несчастная!

— Тсс! — рассердился Доля.— Молчите, воробьи!

Наступила тшнпна. Снизу доносились крики матери, то протяжные, похожие на долгий стон, то отрывистые и внезапные.

Полые руки её, неживые, бессильные, упали па землю. Сухой, шершавой коркой покрылись посиневшие губы. Она открывала рот, с трудом схватывая воздух, и смотрела на бабушку страдальческими, невидящими глазами. Тоненькие чёрные шпильки выпали, и блестящие волосы её рассыпались — они упали на мокрый побелевший лоб, на грудь и на сырую, мягкую землю.

— Мамочка!—кричала Сура, бросаясь из стороны в сторону, ударяясь о стену и хватая что-то испуганными руками.— Ты видишь меня, мамочка?

Шера сидела на ступеньках, прижав ладони к ушам й стараясь ничего не слышать. Так прошло два или три часа в каком-то непонятном забытьи. Вдруг Доля взял её за плечо.

— Что ты? — удивлённо спросила она.

— Иди вниз, тебя зовут.

Бабушка, не глядя на неё, быстро проговорила:

— Скажи Шлеме, пусть перестанет плакать. У него сын!.. Постой! Куда ты летишь? — рассердилась она.— И возьми у кого-нибудь нож!

* * *

Только что все думали о смерти и сидели на сырых, тяжёлых ступенях с какими-то странно остановившимися глазами. Но вот женщина, пугавшая всех своим криком, разрешилась от бремени, и появился мальчик — маленький, лысый, с каким-то вдруг сразу взрослым носом, и всем захотелось подойти посмотреть на него. Но бабушка, закутав его в три платка, никого пе подпускала и, тихо покачиваясь, сидела па ступеньках. Сура дрожала во сне: ей было очень холодно. Доля, сняв пиджак, прикрыл её плечи.

— Хороший ребёнок? — спросил Шлема у бабушки.

— Откуда у вас вдруг будет хороший? — удивилась опа н засмеялась: — При такой повивальной бабке родятся только хорошие!..

Уже было утро, а монист быть, день — никто не знал этого точно.

— Его рождение,— сказал, качая головой, Шлема,— я буду помнить всю жизнь!.. А если...

Кто-то подошёл к погребу и с силой ударил ногой. Все испуганно замолчали. Стук повторился:

— Откройте, они ушли!

Сёма быстро взбежал наверх и стремительно открыл дверь. Солнечный свет ударил его по глазам, и перед ним понеслась

какая-то зелёная пелена с чёрненькими прыгающими точками. Он протёр кулаками глаза и увидел Антона.

— Ну что? — спросил Сёма.— Всё-таки тихо было?

— Тихо,— ответил Антон, глядя куда-то в сторону.

Сёма протянул руку бабушке, помог выйти деду, а сам побежал вперёд по улице к дому, глубоко и часто дыша. Внезапно оп остановился и, выставив вперёд руки, точно желая что-то оттолкнуть ими, попятился назад. Пригибая к земле тяжёлую ветку яблопи, на короткой верёвке висел Лурия. Сёма схватился за голову и побежал обратно. На углу он увидел бабушку. Осторожно ступая, она вела деда домой.

— Что с тобой? — удивилась бабушка.

— Ничего! — ответил Сёма, тяжело дыша.— Пойдём домой другой дорогой. Здесь плохо.

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ

Офицер армии интервентов Магнус не принёс в местечко покоя. Порядок доживал последние часы, всё рушилось. У Гоз-мана были глаза, и он видел, что происходит. Местечко превратилось в шумный проходной двор, власти менялись два раза в день: петлюровцы, гайдамаки, зелёные и ещё какие-то, названия которых никто по знал, шли мимо, неизвестно куда и зачем. Несколько раз Гозман запирался в своей комнате и говорил о чём-то с матерью — восьмидесятилетней угрюмой старухой. Он слушал её внимательно, зная, что в старости люди, видят дальше. И старуха говорила ему: надо уйти!

Он и раньше думал об этом. Он думал об этом, когда переводил свои деньги в ценные заграничные бумаги. Он думал об этом, когда устанавливал связи с варшавскими купцами. Он думал об этом, когда покупал серьги, кольца, браслеты и кулоны своей нелюбимой жене. Он знал, что так будет. Днём он сам зацепил Сёму и затеял с ним длинный разговор. Гозман не любил этого слишком строгого, колючего мальчишку, но сейчас он не мог не говорить и не спрашивать.

— Ты не боишься бегать по улице?

— Нет,— отвечал Сома, с удивлением глядя на купца,— теперь не боюсь.

— Почему?

— Меня уже убивали. Бабушка говорит: если убивали и не убили ·— буду долго жить.

— А ты хочешь долго жить?

— Хочу.

— А я не хочу. Я уже утомлён жизнью.

— Вам неинтересно, что будет завтра?

— Мне неинтересно. Я знаю.

— Я тоже знаю.

— Ты? — засмеялся Гозман.— Что же ты, например, знаешь?

— Приедет мой папа.

— Вот как!..— Гозман строго взглянул на Сёму и, круто повернув, зашёл в дом, на ходу подёргивая плечами.— Подумаешь,— с какой-то непонятной злобой ворчал он,— приедет его папа! Ветер с горы! Новый мне генерал-губернатор!

— Ты что-то сказал? — робко спросил его сын.

— Я ничего не сказал!—закричал Гозман.—Убирайся вон!..

Сын смущённо подошёл к двери.

— Постой! — остановил его Гозман.— Что ты летишь? Может быть, я хочу сына о чем-нибудь спросить... Тебя мальчишки дразнят? А? Только правду!

— Дразнят,— прошептал Мотл, как всегда пугаясь отца.

>— А как же они тебя дразнят?

—· Стыдно сказать.

— Отцу — ничего ие стыдно. Говори!

— Горчица. Лемех. Лапша варёная.

— Лапша варёная,— с каким-то странным удовольствием повторил Гозман и посмотрел на кислое, растерянное лицо сына,— Что ты думаешь? Таки подходит! А?

— Подходит,— согласился Мотл, не поднимая глаз.

— Тебя мальчишки бьют?

— Бьют.

— А ты даёшь сдачи?

— Нет.

— Почему нет? — закричал Гозман.— Почему я не вижу у тебя никогда синяка под глазом?

— Я убегаю.

— Почему ты убегаешь? — рассвирепел Гозман.— Почему? Я тебя спрашиваю...— он остановился, подыскивая нужное злое слово,— я тебя спрашиваю, лапша варёная!

— Я не знал, что вы хотите,— заплакал Мотл и, всхлипывая, взглянул на отца.— Можно сделать синяк, разве это трудно?

— Иди,— брезгливо сказал отец, подходя к буфету,— и пришли мать.

Мотл выбежал из комнаты. Гозман налил в гранёную стопку наливки, выпил и успокоился. Жены ещё не было. Второй месяц он находился с ней в контрах. Разговаривая, они называли друг друга в третьем лице. Жена ещё надеялась вернуть располо-

жеиие мужа и ездила в город к гадалке. Гадалка не помогла, и семейные тревоги продолжались...

Жена вошла и остановилась на пороге, скрестив на груди, руки:

— Он пе может разговаривать с ребёнком, чтоб не было слёз? Или он должен всю свою злость выплеснуть на мальчика?

Гозман молчал.

— Он не понимает,— продолжала жена,— что у мальчика гланды! Оп не понимает, что у мальчика всегда заложен нос! Если он изверг, так должен страдать ребепок?

— Довольно! — Гозман нахмурился.— Я это уже раз слышал. Она знает, что мы уезжаем? Нужно собираться. И что останется — составить опись и закрыть на ключ. И не устраивать шума. Она понимает, что я говорю? И пусть Уляша пригласит сюда Магазаника.

Гозман присел к письменному столу и принялся разбирать бумаги. Липовые векселя... Контракт с тюрьмой. Заказ на яловочные. «Милостивому государю от общества призрения престарелых...» Всё это чепуха, дым, трава. Он захлопнул ящик и, подойдя к стене, поднял коврик и вынул из ниши маленький тяжёлый сундучок. «Это имеет вес!» — с удовольствием подумал он, но в дверь постучали, и Гозман, поспешно поставив на место домашний сейф, пошёл гостю навстречу.

Опи беседовали при закрытых дверях. Магазаиик не одобрял поступка купца, он удивлялся его легкомыслию:

— Зачем в Варшаву? Что вы забыли в Польше? Вся эта завируха — на три недели максимум. Разве вы сами не видите?

— Тем более,— улыбаясь, сказал Гозман,— если на три недели. Так почему мне не переждать в другом месте? Что, меня долги опутали? Или, не дай бог, дети меня обсели?

— Как хотите...— Магазаиик пожал плечами.— Но я вам скажу: какое сегодня число? Три? Запомните! Россия не может жить без царя. Это я вам сказал.

— А большевики? Вы знаете, с чем это кушают?

— Не знаю и не хочу знать об этих экспроприаторах,— разозлился Магазаиик,— не знаю и не хочу знать!

— А я хочу спать спокойно,— задумчиво сказал Гозман.— Думаете, я не понимаю, что всё это дело временное? Понимаю. Но мы же говорим не вообще, а о сегодня. Что же мы имеем?—-Он начал закладывать пальцы на руке: — Русской валюты пе существует — это раз, русского порядка не существует — это два, русского рынка не существует — это три. Что же есть, вы меня спросите? Есть русский солдат — единственное, с чем мож-

во считаться. И этому солдату война в голову не лезет, и он суёт свой штык чёрт знает куда!

Магазаник внимательно посмотрел на Гозмана и тихо сказал:

— Не в моей привычке мешать человеку, если он что-нибудь решил. Через три недели — я знаю? — через месяц вы приедете и скажете, кто прав... Но коль скоро,— добавил купец с важностью по-русски,— вы едете, пусть будет в добрый час!

Вечером, накануне отъезда, Гозман вызвал к себе конторщика Менделя. Мендель пришёл сумрачный и печальный: он не представлял себе жизни без хозяина, п решение купца напугало его.

— Ну, что вы такой скучный, Мендель? — спросил Гозман улыбаясь.— Не навеки! Не навеки!

Мендель молчал.

— Сколько лет вы у меня служите?

— Девять лет и четыре с половиной месяца.

— И четыре с половиной месяца...— повторил рассеянно Гозман.— Я знаю, вы верный мне человек. Всё, что я оставляю, должно быть цело. Вы понимаете?

Мендель кивнул головой.

— Я оставлю вам ключ от дома и ключи от складов. Я знаю, с кем имею дело. Я оставлю вам доверенность на реализацию товарных остатков по фабрике.

— При хорошем случае,— сказал Мендель.

— Да. И всё должно оставаться на месте,— продолжал Гозман.— Жалованье вам идёт. Если что-нибудь срочное, вы даёте мне знать через торговый дом Квятковских, Лодзь. Ну вот и всё,— засмеялся Гозман, кладя руки на плечи Мепделя.— Вы меня знаете?

— Знаю,— тихо сказал Мендель, смущаясь взгляда хозяина.

— Я сумею отблагодарить.

— Знаю,— повторил Мендель.

— И я не из тех,— строго сказал Гозман, подходя к столу н усаживаясь в кресло,— я не из тех, что забывают дорогу обратно!

Мендель поклонился, протянул несжимающуюся руку, и казалось, что его пальцы вытянулись перед хозяином...

Всю ночь в доме горел свет. Гозман задумчиво бродил из комнаты в комнату, постоял возле тучного буфета с пухлыми резными амурами, вышел во двор, склонился у собачьей будки,

вернулся обратно и, тяжело дыша, поднялся по лестнице в зал. Сколько лет копилось всё это? Он смотрел с любопытством на картины в толстых золочёных рамах, на блестящие банкетки пепельного цвета, на высокие тумбочки с прозрачно-розовыми, нежными вазонами. Он смотрел на всё это, как будто видел в первый раз. Мягкие ковры бежали под его ногами, он шёл из комнаты в комнату, и шаги его были бесшумны.

Да, всё это вносилось годами. И кто помогал? Никто! Он всегда был один! Скапдалы из-за подошвы, драка за клиентуру, просрочеипые векселя, угрозы и шантаж, унижение и хитрость, взятки властям, риск, ожидание — и вот теперь... покой. Но покоя нет. Где сын, который возьмёт дело из рук в руки? Нет сына. И эти дурацкие прозвища, и эта вечная робость... «Это у него от матери! — с тоской подумал Гозман.— И никакого покоя нет. А если зто протянется не месяц, а год? Надо рассуждать спокойно... Интересно, что они сделают, если ворвутся сюда? Разгромят всё. В щепки! Только бы не били зеркала!» —встревожился он и подошёл к трюмо: на него смотрел человек, коренастый, широкоплечий, с растрёпанными бровями и злым, насторожённым взглядом.

«Нет, всё ничего,— вздохнул Гозман и улыбнулся.— Интересно, как бы зто выглядело?» Он погасил свет, взял в руки нож, влез на стол и быстрым ударом срезал хрустальную люстру. Он осторожно зажал её обеими руками, согнулся, положил на стол и спрыгнул на пол. Уже светало. Сипий рассвет падал в окна, и было видно, что на потолке болтается из стороны в сторону старый, уже испачканный шнур. Гозман долго стоял, подняв к потолку глаза. Вот как бы зто выглядело! И люстру бы разбили или начали б на ней сушить бельё...

К чему думать об зтом! Гозман разыскал маленькую щёточку, пригладил усы и вновь опустился в кресло. Вот уже и утро. А кто знает, чего стоила ему зта ночь? Кто знает, что делается в его сердце? Жена? Мать? Сын?

* * *

Днём возле дома стояли две гружёные пролётки и высокий закрытый фазтон. Первой вышла жена, держа за руку испуганного Мотла. За ней — мать. Потом показался Гозмап — в чёрном пальто с бархатными лацканами, в чёрной шляпе, с палкой, висевшей на пуговице. Он сел в фаэтон и приказал кучеру ехать медленно. Жена с удивлением взглянула на него. Но Гозман не заметил её взгляда — он смотрел на улицу и прощался с ней. Лошади шли шагом.

ТРОФИМ

Сёма проходил мимо опустевшего дома Гозмапа и с любопытством заглядывал в окна. «Что случилось? — спрашивал он себя.— И почему уехал купец? Уехал или убежал? И чего мог испугаться Гозман с его тяжёлым кошельком?» Происходило что-то непонятное! Всякий раз, когда через местечко двигались новые части, Магазаник заводил граммофон с широкой голубой трубой, и на улицу неслось:

Коль славен наш Господь в Сионе.

Купец был уверен, что придёт пастоящая власть. Спокойствие не покидало его. И Сёма опять спрашивал себя: «Если Магазаник ничего не боится, почему же не стало Гозмапа?» Трудно было разобраться во всём, и Сёма шёл к Шере. Он уже знал, что по улице надо ходить, держась ближе к стенам домов, а если стреляют, надо падать и ждать.

Издали заметив идущего Сёму, Шера торопливо открыла дверь и впустила его в комнату.

— Зачем ты вышел? — строго спросила она.

— У меня плохой аппетит,— улыбаясь, ответил Сёма,— надо бывать на воздухе.

Шера взяла маленький стульчик и присела рядом с другом. Ей всё время казалось, что Сёма болен, и она с тревогой смотрела на пего:

— Ты сильно кашляешь?

— Почему сильно? — удивился Сёма.—Я совсем не кашляю.

— А в боку колет? — допытывалась Шера.

— Тоже нет.

— А под ложечкой сосёт?

Сёма недоуменпо пожал плечами:

— Я вижу, что ты хочешь стать фельдшером. Пожалуйста! Можешь даже стать дантистомНо при чём тут я?

— Ой, Сёма! — вздохнула Шера и задумчиво покачала головой.

— Что — ой?

— Ничего — ой! — Шера вдруг сердито вскочила.— У тебя опять сажа под носом! И все обязательно должны видеть, что у тебя есть локти. Тебе поверят на слово! Можешь уже зашить эти дыры.

1 Дантист — зубной врач.

— Легко сказать — можешь!

— Скидывай рубашку! — строго приказала Шера.

— Что, что? — ужаснулся Сёма.

— Ничего,— спокойно повторила она,— скидывай и садись. Мы поставим две латки.

Сёма покорно принялся стягивать рубашку. В это время послышались тяжёлые шаги, и в комнату ввалился Доля.

— Хорошее дело! — сердито пробурчал он.— Мало того, что зтот воробей не даст прохода девочке, он ещё является, когда нет отца, и сидит без рубашки.

— Так она же зашивает,— смущённо ответил Сёма.

— Знаю, знаю,— загудел Доля и засмеялся.— Она хочет, чтоб ты выглядел франтом... Глупая! — обратился он к дочери.— Ему уж ничего не поможет. И что ты нашла в нём — ие понимаю! Посмотри, ты имеешь пару ушей. Хороший кусок мяса потратили на эти уши. А мускулы? А ну, Сёма, покажи свои мускулы.

— И покажу,— рассвирепел вдруг Сёма, всерьёз принимая шутки Доли.— У мужчины главное, чтоб тут были мускулы — в голове.

— Ой, воробей,— протянул к нему руки Доля,— ты таки прав! Я уя?е сто раз думал об этом...

— Обожди,— вдруг прервала его Шера.— А ну, повернись, Сёма, сюда... Так я и знала. У пего на штанах тоже дыра. И куда смотрит бабушка? И где ты сидишь, я не понимаю!

— Ни за что! — крикнул Сёма и отошёл от Шеры.

— В чём дело? — удивилась она.

— Я,— твёрдо сказал Сёма,— штаны снимать не буду.

— Здравствуйте! — насмешливо улыбнулась Шера.— Кто тебя просит? Я только хочу, чтоб перед сном ты снял свой костюм и хоть раз сам посмотрел, где там нужна иголка.

— Хорошо,— угрюмо согласился Сёма.— Даже если всё зашьют, ты что-нибудь откопаешь.

— Воробьи! — опять вмешался Доля.— Кажется, я сейчас беру вас обоих и забрасываю на ту крышу.

— Я не боюсь...— засмеялась Шера.— Сёма, не размахивай так руками!

— Почему?

— У тебя на рукаве слабепький шов — он может полезть.

— Ох,— тяжело вздохнул Сёма,— Шерочка, я пойду домой, лягу в постель и не буду двигаться.

—· Хорошее дело! — одобрил Доля.— Говорят, что в нашу сторону пылят красные.

— Красные? — встрепенулся Сёма.— Откуда?

— Я должен знать? — пожал плечами Доля.— Может быть, тебе ещё сказать, сколько сабель и кто у них старшин начальник? Иди домой, и пусть бабушка не пугается.

— А это наверняка?

— Я знаю? Или да, или нет. Говорят!

— Я иду.— Сёма решительно встал и оправил рубашку.— Я иду.

— Никуда ты не идёшь,— спокойно сказала Шера.—Обожди минутку. Папа, ты там был? — обратилась она к отцу.

— Был.

— Достал?

— А как же? В два счёта!

— Обожди, Сёма,— повторила Шера и вышла из комнаты.

Сёма ждал с недоумевающим и нетерпеливым лицом. Через

несколько минут Шера возвратилась с какими-то двумя мешочками в руке.

— Вот это,— сказала она,— передашь бабушке. Тут пшено на котлеты, а тут отруби. Если будет ещё что-нибудь, папа занесёт. Только не рассыпь!

— А вам остаётся что-пибудь? — краснея, спросил Сёма, пряча мешочки в карман пальто.

— Остаётся! — успокоила его Шера.— И не забудь, пожалуйста, про рукав. Там слабенький шов!

— Хорошо! — кивнул головой Сёма и побежал.

Он знал, что бабушка будет очень рада. Шутка сказать — достать пшено и отруби в такое время. Ведь это готовые котлеты и пышки. Сёма начинал уже разбираться в хозяйстве.

Ф * Ф

Ночью бабушка разбудила Сёму:

— Там кто-то стучит!

— Вам кажется,— педовольпо пробурчал Сёма и повернулся на другой бок.

— Что — кажется? — возмутилась бабушка.— Дверь уже рвут.

Сёма вскочил с постели и прислушался. С улицы доносился грохот, в дверь стучали.

— Сейчас я пойду,— сказал он, натягивая штаны.— Проведите дедушку на кухню!

Сёма пошарил рукой под кроватью и, вытащив топор, направился в коридор.

— Зачем ты берёшь это? — испугалась бабушка.— Ты думаешь, топор — это игрушка?

— Ничего я не думаю,— хмуро ответил Сёма и, сжимая в правой руне своё оружие, пошёл открывать дверь.

Кто-то поднял фонарь, и Сёма увидел человека в измятой шинели, застёгнутой на одну пуговицу сверху, и в голубоватой студенческой фуражке.

— Что вам? — спросил Сёма, пряча за спину руку с топором.

— Ничего,— ответил человек улыбаясь.— Можете положить на место вашу секачку.

— Трофим! — крикнул Сёма, бросаясь ему на шею.— Трофим!

— Тише! — остановил тот Сёму.— Ты можешь нечаянно отрубить мне голову.

Сёма сконфуженно опустил глаза и, положив топор на ступеньку в коридоре, провёл гостя в комнату. Трофим низко поклонился бабушке и, поставив в угол винтовку с истрёпанным ремнём, присел к столу.

— Вы узнаёте его? — тихо спросил Сёма бабушку.

— Нет.— Бабушка задумчиво посмотрела на Трофима.— Кто это?

— Он же папе посылку делал. Помните?

Бабушка подошла ближе и, улыбаясь, протянула гостю руку.

— Вы будете богатый,— сказала она,— это самый верный признак!

Трофпм кивнул бабушке головой, хотя не понял её слов, и подозвал к себе Сёму:

— Передай бабушке, что она может открыть ставни и даже окна. Передай, что бояться нечего.

Сёма перевёл. Бабушка удивлённо пожала плечами:

— Откуда вдруг такой покой?

— Мы здесь,— сказал Трофим, окидывая взглядом комнату.

— А надолго? — поинтересовался Сёма.— И что значит — мы?

— Надолго,— ответил Трофим и, положив на стол плотный исчерченный лист, показал Сёме: — Ты видишь — это карта. А вот эти кружочки с флажками — города, занятые красными.

— А где же наш уездный город? — недоверчиво спросил Сёма.

— Вот!

— А где же паше местечко?

— Вот! — сказал Трофим и, подойдя к окну, открыл ставни. — Видишь? Это идут паши!

— Куда?

— Они идут на фронт, Я с отрядом остаюсь здесь, Сёма. Будем жить вместе.

— И кто вы здесь будете? — не унимался Сёма.

— Я?— Трофим хлопнул Сёму по плечу.— Я, брат, военный комиссар района.

— Это самый главный?

— Да,— кивнул головой комиссар,— главней нет.

Сёма встал, внимательно осмотрел Трофима с ног до головы и, повернувшись к бабушке, сказал:

— Вот, видите вы его? Он теперь самый главный в местечке.

— Хорошо,— согласилась бабушка и, смеясь, прошептала что-то Сёме на ухо.

Сёма расхохотался.

— Бабушка,— сказал он, обращаясь к Трофиму,— не понимает, что делается с вашей головой: то на ней жёлтая панамка, то, ещё хуже,— голубая фуражка.

— Кто на это смотрит? — улыбнулся Трофим.— Передай бабушке, что эта рука,— он протянул свою широкую руку с короткими, словно подрубленными пальцами,— недавно держала руку её сына!

— Папы? — переспросил Сёма и подбежал к Трофиму.—Вы его видели? Где? Когда? Куда?

— Нельзя сразу столько вопросов.— Трофим нахмурился.— Начнём по порядку. Где? В поезде. Когда? Сорок восемь часов назад. Куда? По назначению. Что ещё? Скоро будет здесь! При первом же случае.

— Что он говорит? — встревожилась бабушка.— Будет здесь? Кто будет здесь?

Сёма, торопясь и волнуясь, передал ей рассказ Трофима. Но бабушка неожиданно осталась спокойной.

— Этого не было,— важно сказала она, пристально глядя па гостя.— Что, я не знаю своего сыпа? Вы мне будете рассказывать! Если он был близко, так первый дом — это дом его родителей. Вы не знаете, какая это добрая душа! Нет, нет,— замахала она руками,— оп будет близко и не придёт сюда? Спроси у голубой фуражки: опа с умом?

Сёма, стараясь быть вежливым, перевёл вопрос бабушки. Трофим повторил:

— Яков был близко.

— Хорошо,— опять заговорила бабушка.— Допустим, что это правда. Куда же он поехал? Какие могут быть дела важнее дома?

— Я поехал сюда,— сказал Трофим, обращаясь к Сёме,— а он поехал в другое место — спасать людей.

Сёма перевёл бабушке ответ Трофима. Она с горестью покачала головой и вытерла платком выступившие слёзы.

— Это я как раз могу поверить,— тихо сказала она.— Вот такой он человек, твой папа. Кажется, освободили, всё кончено, езжай домой. Так нет! Его дело, что где-то кого-то нужно спасать. И, главное, он же их никогда в глаза не видел!

Все замолчали. Сёма взял в руки фуражку Трофима и принялся внимательно рассматривать её. «Не понимаю,— думал оп,— чего хочет бабушка?» Сукно как сукно.

— Сёма!—вдруг подозвала его к себе бабушка.— Я имею к нему одни вопрос. Если оп такой большой папин друг, так разве нельзя было поменяться: он бы поехал спасать, а папа бы приехал сюда?

Но Сёма отказался переводить зтот ехидный вопрос бабушки.

— Тоже выдумали! — возмутился он.— Вам кажется, что это дома — что хотел, то сделал. Это вам не котлеты с чесноком!

— В чём дело? — поинтересовался Трофим.

— Ничего,— вежливо улыбнулся Сёма.— Бабушка спрашивает, не хочется ли вам кушать. Как раз есть пшено.

— Нет,— сказал Трофим, вставая из-за стола.— Я пойду: скоро утро. Меня ждут люди.

— А мне можно с вами?

— А как же! — улыбнулся Трофим.— Будешь моим личным ординарцем.

Сёма быстро схватил пальто и, па ходу застёгивая пуговицы, пошёл вслед за Трофимом.

— Куда ты? — закричала бабушка.— Куда тебя несёт натощак?

— Нас ждут люди! — важно ответил Сёма и, надвинув козырёк на глаза, выбежал на улицу.

В СИНАГОГЕ СТОЯТ ВИНТОВКИ

Где евреи с талесами? 1 Их нет. Жёлтые скамьи сдвинуты к стенам. В воздухе — горьковатый запах самосада и чёрные тучи тяжёлого дыма. За столом — люди без шапок. Босой матрос задумчиво сосёт цигарку и после каждой затяжки сплёвывает на пол. На подоконнике сушатся коричневые портянки... Нет евреев с талесами, и не слышно привычного молитвенного стона.

В синагоге стоят винтовки.

На ступеньках, ведущих к амвону, сидит угрюмый синагогальный служка. Оп что-то ясует или шепчет. Его просят уйти, но он не встаёт со своего места. Ему дают хлеб — он прячет ру-

1 Талес — молитвенное облачение.

ни. В глазах его злоба и сон, но он не может покинуть свой пост — он один бережёт торустарую, добрую тору, к которой прикасались тысячи губ, которая несёт людям исцеление от недугов, избавление от бедствий. Пусть сидит и плюётся этот босой матрос, пусть дымят эти богохульники с непокрытыми головами — святой дом не поруган, бог внемлет и зрит!

Сёма и Пейся в волнении бродят по улице. Может быть, произошло что-то большое и даже страшное, но это хорошо. Наконец-то перестали просить и плакать в этом угрюмом доме. Там заряжают винтовки, смазывают ружейным маслом части и Трофим, с кем-то ругаясь, стучит карандашом по столу. Они говорят громко и забывают, что где-то рядом сидит испуганный бог и смотрит, что делается. Опи пе замечают его, н к небесному своду сипагоги, к голубому потолку с нарисованными звёздами, плывёт медленный махорочный дым.

На дверях вывешен большой серый плакат. И Сёма неторопливо и громко читает Пейсе первый приказ военкома:

Впредь о всяких происходящих недоразумениях между гражданами местечка и проходящими красными частями доносить мне.

Лица, нарушающие общий порядок, будут мною арестовываться и предаваться суду по законам военного времени.

Лица, замеченные в распространении контрреволюционных слухов, будут преданы суду ревтрибунала.

Военный комиссар Трофим Березняк.

Впизу приписка мелом — печатавши буквами: «Всякий срывающий этот приказ или заклеивающий его — творит контрреволюционное дело».

— Понял? — с восхищением говорит Сёма.

— Понял,— отвечает Пейся.

И они оба молчат.

Никогда в жизни Сёме так пе хотелось совершить подвиг, как в эти дни. Хоть самый маленький: взять в плен офицера, поймать чужого разведчика, пайти уснувшего часового, стащить где-нибудь пулемёт. Хоть что-пибудь! Чтобы знали! И Пейся угадывает мысли друга.

— Я что-то придумал! — таинственно шепчет он.

— Что?

— Не спрашивай,—возбуждённо говорит Пейся, озираясь по

1 Тора — пятикнижие, в котором изложены основы иудейского религиозного верования.

сторонам.— Ты видел, что там написано! Всякий срывающий творит контрреволюционное дело!

— Ну и что же?

— Ты не попимаешь? — смеётся Пейся.— Мы будем здесь сторожить несколько дней, и, если подойдёт этот срывающий, мы его поймаем!

Но Сёму не увлекает зта идея, и он наносит страшноо оскорбление Пейсе — оп молчит.

— Что ты закрыл рот? — возмущается Пейся.

— Мне так нравится.

— Ты думаешь, что ты умнее всех!

— Я ничего не думаю,— успокаивает его Сёма.— Иди и не дёргайся. На тебя уже все люди смотрят.

Они гуляют возле синагоги — от угла к углу. Иногда к ним подходят красноармейцы и спрашивают что-нибудь: как пройти к реке, к лесу, кто здесь хороший сапожник. Сёма отвечает, по Пейся не может стоять молча рядом с живым красноармейцем, и он вмешивается в разговор, начинает размахивать руками и что-то кричать.

Сёма бледнеет и умолкает. После ухода красноармейца Старый Нос обращается к Пейсе со строгим вопросом:

— Ты же видел, что я говорю? Зачем ты влез?

— Л что? — пе сдаётся Пейся,— Разве он к тебе подошёл?

— Да, ко мне.

— А что, ты его купил? — кричит Пейся, пуская в ход уже самые неубедительные доводы.

Наконец они сговариваются: один раз отвечает Сёма, один раз — Пейся, и, сговорившись, начинают ждать красноармейца с каким-нибудь вопросом, но красноармеец, как назло, не идёт, и друзьям становится скучно. Они идут на базарную площадь смотреть на коней и тачанки с пулемётами. Долго там стоять нельзя, их просят уйти.

— Что теперь будем делать? — спрашивает Пейся.

— Давай зайдём в синагогу.

— А нас не выгонят?

— Что ты! Ни за что!

— А что ты скажешь, когда войдёшь? — интересуется Пейся.

— Почему это я скажу? А может быть, ты скажешь!

— Ну ладно, кто войдёт первым, тот скажет!

— А кто войдёт первым?

— Ты!

— Здравствуйте, почему это я?

— У тебя есть вид,— льстиво произносит Пейся,— и ты знаком с комиссаром.

— Я первым не пойду,— решительно заявляет Сёма,— я тебе не слуга!

— Хорошо! — соглашается Пейся и кладёт руку па железные перила у чьей-то лавки,— Гадаем! Моя рука лежит!

— Моя рука тоже лежит! — кричит Сёма и кладёт руку на железо рядом с Пейсей.

— И моя лежит!

Жеребьёвка заканчивается проигрышем Сёмы: ему заходить первым и ему говорить.

— А ты где будешь? — спрашивает Сёма.

— Около тебя!

— Смотри мне,—предупреждает Сёма,—не вздумай бежать!

Приоткрыв дверь синагога, друзья хором спрашивают:

— Сюда можно войти?

— Входите,— раздаётся голос.

— Иди ты первый,— шепчет Сёме Пейся,— без обмана!

Сёма по привычке поправляет картуз и входит в молитвенный дом. Трофим, улыбаясь, кланяется ему, и Сёма сразу чувствует себя легко и свободно.

— Я зашёл узнать, может, что нужно.

— Нужно,— с грустью говорит Трофим,— Фуража не хватает — это раз. Людей расквартировать — это два. Из синагоги убраться — это три.

— А разве здесь плохо? — обиженно спрашивает Сёма.—По-моему, самое подходящее место. А там в углу можно спать.

— Нет, Сёма,— не соглашается Трофим,— отсюда придётся уйти. Не место здесь военному комиссару. Даже па один день! Понял?

Сёма кивает головой, но ему совершенно непонятно, чего ещё хочет Трофим. Подумаешь, какой барин! А чем здесь плохо? Кажется, места много и света достаточно.

— Так вот что, Сёма,— серьёзно говорит Трофим,— не пойдёшь ли к нам на службу?

— Что делать? — спрашивает удивлённо Сёма.

Но Пейся щиплет его сзади и шепчет куда-то в плечо:

— Что ты строишь фасоны? Соглашайся!

— Да,— продолжает Трофим,— будешь курьером военного комиссара. Дело это тебе по плечу. Место ты знаешь, ноги у тебя быстрые.

— А оружие будет? — с замиранием в сердце спрашивает Сёма и, краснея, уводит глаза от Трофима.

— Это уж потом. Послужишь — и получишь.

— Хорошо,— решительно говорит Сёма,— я согласен.

— Нет,— смеётся Трофим,— мы не будем торопиться. Ты ещё посоветуйся с бабушкой. Скажи, что у тебя будес наек.

Сёма смущённо молчит. До каких пор во все дела он будет вмешивать бабушку? Ему делают такую честь, назначают курьером, так нужно спрашивать у пёс позволения. Кажется, бабушка уже держит в руках комиссара!

В это время Пейся, осмелев, продвигается вперёд.

— А двух вам не нужно? — спрашивает он.

— Можно и двух,— соглашается Трофим и, закуривая, кивает головой матросу: — Вот они тебя проведут. Понял? Взять понятых. Ордер готов!

Матрос надевает на ноги какие-то очень неудобные лакированные ботинки с серой замшей и дрожащими пуговичками и, взяв в руки ружьё, говорит:

— Есть, товарищ военпый комиссар! Отправляюсь.

Повернувшись, он кланяется друзьям и кричит раскатным,

семипушечным басом:

— Матрос непобедимого революционного Балтийского флота Степан Тимофеевич Полянка! Выбрасывайте вымпела!

Потрясённый и уже завидующий, Сёма растерянно смотрит на матроса со смешной, коротенькой фамилией и не знает, что же нужно выбрасывать. В недоумении выходят они на улицу. Полянка сдвигает на затылок бескозырку с ленточкой и расстёгивает куртку с золотыми блестящими пуговицами. Сёма видит на его широкой груди зелёную лохматую женщину с рыбьим хвостом.

— Смотри! — восхищается Пейся.— Какая картина!

Степан Тимофеевич склоняется к ним и тихо говорит:

— Боевая задача такова: произвести обыск и арестовать здешнего купца Магазаника.

Сёма раскрывает рот и почтительно смотрит на матроса.

— Требуется,— продолжает он,— двое понятых. Понятно, шлюпочки? Один будешь ты,— говорит он Сёме,— а другого, постарше, захватим в пути. Ясно?

— Ясно,— покорно повторяет Сёма, но он не понимает, как это можно арестовать Магазаника.— А вы пе боитесь?

— Шлюпочка! — смеотся Полянка и заглядывает в глаза Сёмы.— Не такие баржи на ремне тянули!

И они идут. Впереди матрос в лакированных ботинках и широких чёрных штанах, позади — будущие курьеры: Сёма и Пейся.

— Ты не боишься? — спрашивает Пейся.

— Боюсь,— признаётся Сёма, с тревогой представляя себе покрасневшее, злое лицо купца.

— А за что его?

— За всё,— хмуро и строго отвечает Сёма, вспоминая несчастные глаза Майора с рассечённой губой,— за всё.

— А что с ним будут делать?

— Расстреляют!

— А если он откупится?

— Не откупится.

— А если отпросится?

— Не отпросится.

— А если убеяшт?

— Не убежит! — холодно бросает Сёма и ускоряет шаг.

В эту самую комнату Сёму приводил Фрайман, и кто бы мог подумать, что Старый Нос ещё раз придёт сюда! Сёма стоит у двери неловко и смущённо. Рядом с ним — Доля. Они понятые. Пейся наблюдает издали: он частное лицо. Матрос присел к столу. Магазаник в нижнем белье лежит на кушетке: он собирался уснуть после обеда — ему помешали.

— Встать! — хмуро говорит Полянка, протягивая к лицу куща какую-то бумагу.— Именем революции,— уже торжественно продолжает матрос,— вы арестованы, и имущество ваше отныне принадлежит народу! Открыть все ящики!

Магазаник дрожащими руками открывает дверцы шкафа.

— Отставить! — приказывает Полянка и отворачивается лицом к окну.— Извольте надеть штаны!

Купец берёт брюки, и нога его никак ire может попасть в штанину. Матрос ждёт. Магазаник, покачиваясь, идёт к столу и, вдруг решив что-то, бросает на пол связку ключей.

— Разбой! — кричит он.— Среди бела дня! Не позволю! Через мой труп!

— Мы можем пойти и па такие жертвы,— спокойно говорит матрос и приступает к обыску.

...На улицу первым выходит Магазаник, за ним Полянка с ружьём наперевес. Подле дома с удивлёнными лицами стоят родственники купца, и чахлый брат его Нахман осторожно кашляет, прикрыв рукой рот.

— Они уже собрались,— кричит Магазаник, потея и брызгая слюной,— они ждали этого! Где ваши слёзы, продажные твари? Изверги уводят кормильца, а вы молчите! Где ваши слёзы, змеи? Отсохнет рука, если к добру моему потянется! Кто присвоит чужое — сгорит на огне! Золото моё вам снится? Конца моего ожидаете? — Магазаник тяжело вздохнул и, подняв руку,

g Повесть о детстве

225

закричал: — Что вы стоите? Вернусь — сапожным шилом уши проколю! Рабами сделаю!

Но родственники стоят молча, испуганно прижавшись к серой стене дома. Они не плачут. Только гимназист Нюня, схватившись за голову, кричит вслед отцу:

— Что теперь будет со мной? Что теперь будет со мной?

Отец не слышит его. Подняв воротник, идёт Магазаник по

улице, чувствуя на спине трёхгранный штык матроса и безучастные взгляды прохожих.

ВОИН РЕВОЛЮЦИИ

Уже несколько дней работали курьеры военного комиссара, и многие в местечке завидовали им.

— Гольдиным везёт! — говорили евреи.— Шутка сказать, иметь такую руку! И кто бы мог подумать, что этот Трофим вдруг станет большим чином.

Больше всех убивался жестянщик Фурман, у которого Трофим когда-то снимал угол.

— Я не виноват,— оправдывался он перед женой.

— Виноват,— неумолимо твердила жена,— у тебя голова набита соломой!

Сёма раздобыл где-то шинель, и, хотя она была вся в дырах, всё же это была пастоящая длинная военная шинель, и Сёма чувствовал себя в ней героем. Кроме того, он нарочно сломал козырёк на картузе, и теперь уж всем было видно, что Сёма — курьер комиссара. Шёл он по улице медленно, длинные и всегда распахнутые полы шинели волочились по земле, и взгляд его был угрюмым и строгим. Он вмешивался во все дела, выслушивал жалобщиков и давал советы. Одно только мучило Сёму и не давало, ему покоя — он был без оружия. Хоть бы какой-нибудь револьвер дали, даже не стреляющий,— так нет, ни за что! В остальном Сёма был доволен жизнью и своим новым назначением.

Бабушка отнеслась к этому иначе. Она не радовалась! Даже когда он пришёл в шинели, бабушка посмотрела на него и застонала:

— Зачем ты нацепил это на себя? Чёрт знает кто носил, а ты тянешь на свои плечи!

Всё ей не нравится. И во всём она находит какие-то недостатки.

— Скажи мне,— приставала к Сёме бабушка,— ты не мог сидеть дома возле меня? Ты уже высох, одни кости торчат!..

Посмотри только на пего! — обращалась она к Шерс, которая часто теперь бывала у них.

Но Шера молчала. Сёма в шинели стал стройней и выше, и, глядя издали, можно было подумать, что идёт сам комиссар.

— Ты молчишь,— продолжала бабушка,—потому что ты ещё молода. Целый день бегает! И для чего? Зачем? Я, кажется, пойду к Трофиму и закрою всю эту музыку...

— Бабушка! — оборвал её Сёма, хватаясь за поломанный козырёк.—Я сейчас уйду. И не наносите мне оскорблений. Я теперь не какой-нибудь сбивщик, а курьер комиссара.

— Курьер комиссара! — с горечью повторила бабушка.— Лучше б уж ты был сбивщик. Нет, ты только подумай, Шера! Забирают Магазаника, так он лезет... Что, ты с ним дела имел? Пли он когда-нибудь тебя пальцем тронул? Мальчик! — возмущалась она.— Ты таки натянул на себя эту дурацкую шинель, но ты не понимаешь, что, если купец выйдет, он на тебе живого места не оставит.

— Он не выйдет! — уверенно заявил Сёма, застёгивая верхний крючок на шинели.— Мы с него всё получим!

— Мы? — ужасалась бабушка и, обессиленная, опускалась па стул.— Он ещё смеет говорить — мы!

Шера успокаивала спорщиков — опа брала Сёму за рукав колючей шипели и тихо выводила на улицу.

— Теперь я тебе скажу,— улыбаясь, говорила она,— шинель очень хорошая, и ты в ней просто кавалер.

Сёма довольно улыбался и нежно брал Шеру за руку.

— Но,— продолжала она,— почему бы не зашить все дырки?

— Ни за что! — упрямо отказывался Сёма и вырывал руку.— Ты женщина и ничего не понимаешь! Чья это шинель? Это шинель красноармейца. А где оп был? На всех фронтах. А что это за дырки? Это дырки от пуль. А ты хочешь их зашить, ты не понимаешь, что это особенные, боевые дырки.

Сёма останавливался и, высыпав на ладонь желтовато-зелёной махорки, скручивал цигарку. Уже несколько дней он курил, и, хотя после курения у пего оставалась неприятная горечь во рту, он затягивался, кашлял, плевался и продолжал курить. Не умел он только зажигать папиросу на ветру: ну хоть убей — ничего не получалось. Скрутив цигарку, Сёма засовывал её в рот и шёл, надеясь на встречу с курящим.

— Сёма,— спрашивала хитрая Шера,— почему у тебя папироса пе горит?

— Нет спичек.

— Но ты ведь уже обсосал всю папиросу! Ты наполовину уже съел всю цигарку.

— Ты всё замечаешь! — свирепел Сёма и выплёвывал мокрую махорку на землю.

— Сёмочка,— тихо начинала Шера, осторожно беря его за рукав,— а что ты делаешь на своей службе?

— Это нельзя,— обрывал её Сёма,— это секрет.

— Даже от меня?

— Даже от тебя! — вздыхал Сёма и протягивал ей руку.

Шера задерживал;» его руку в своей, маленькой и тёплой, и

долго с улыбкой смотрела на пего. Сёма смущался и опускал глаза. Но одпажды Шера пригнула к себе его голову и поцеловала в лоб. Кто мог ожидать такой шутки от неё?

— Что ты сделала? — строго спросил он.

— Кажется, поцеловала,— качая головой, призналась Шера и посмотрела на него лукавыми, смеющимися глазами.

— Этого больше не должно быть! — приказал Сёма и, взяв по-военному под козырёк, быстро зашагал.

Но через несколько секунд ему страшно захотелось оглянуться, и, обернувшись, оп встретился взглядом с Шерой.

Она стояла на тротуаре тихая, опечаленная, и ему так стало жаль её, так стало стыдно за свои грубые слова, что он побежал обратно к ней, путаясь в полах своей неуклюжей шинели.

- Шера,— тихо сказал оп,— ты не обиделась на меня?

— Нет, Сёма.

— Поклянись революцией.

— Я не знаю — как,— смущённо сказала Шера.

— Ну ладно,— махнул рукой Сёма,— кляпись богом!

Шера поклялась, и Сёма, облегчённо вздохнув, пошёл к военному комиссару.

* * *

Рядом с Трофимом сидел Степан Тимофеевич Полянка с серьёзным, озабоченным лицом. Увидев Сёму, он встал и, улыбаясь, сказал:

— Как раз ты необходим в настоящий момент.

Сёма с удивлением взглянул на улыбающегося матроса и впервые заметил, что передние зубы его похоиш на лопаты, а между двумя лопатами большая щель. «Так вот почему он так плюётся»,— с завистью подумал Сёма и присел на стул.

Военный комиссар расположился теперь в доме Магазани-ка. Синагога была возвращена верующим...

Трофим встал и прикрыл дверь в соседнюю комнату.

— Так вот,— важпо сказал матрос, строго и испытующе гля-

дя на Сёму: — кто ты есть? Какой над вами колышется вымпел? И в чём вы видите высший смысл?

Сёма спокойно молчал. Он привык уже к тому, что матрос говорил очень красиво и очень загадочно, и знал, что после первых десяти — пятнадцати слов Степан Тимофеевич переходил па обыкновенный, всем попятный язык. Но, видно, время ещё не наступило, и Полянка продолжал:

— Ты есть, Сёма, пролетарская ветвь. Ты, Сёма,— сын бесправия!..

Военный комиссар осторонсно прервал его:

— Товарищу Полянке поручена работа с молодыми людьми в местечке. Он уже говорил со многими. С тобой решил говорить позлее других. Сам понимаешь почему.

— Да,— согласился Сёма, хотя его в действительности обидело, что с ним говорят позже других.— И что же?

— Мы здесь,— заговорил Полянка,— организуем вас на рельсы революции. Сегодня мы впервые будем записывать и, так сказать, формировать боевой отряд коммунистической молодёжи. Понял? Явка сюда в семь часов.

— Есть явка сюда в семь часов,— повторил Сёма и, повернувшись на каблуках, направился к выходу.

— Постой,— остановил его Трофим.— Ты уже согласен? А зачем? А может быть, это совсем не для тебя?

Сёма смущённо молчал. И зачем он поторопился с этим «есть»? Монсет быть, его нарочно испытывают.

— А вы записаны там? — спросил он Трофима.

— Нет.

— А отец?

— Тоже нет.

— Так вот,— Сёма повернулся к матросу,— явки не будет. Я раздумал.

— А не слишком ли быстро? — улыбаясь, спросил Трофим.

«Чего он хочет от меля?» — с тоской подумал Сёма, чувствуя, что он попадает в какую-то новую ловушку. И так плохо, и так плохо.

— Ну, слушай,— сказал Трофим, кладя руку на плечо Сёмы,— это вас записывают в помощники большевиков. Понял? А ты уже давно помощник!

— Правильно,— наконец догадался Сёма.— Значит, мне записываться уясе не надо.

— Нет,— остановил его Трофим,— как раз тебе и надо. Соберутся такие вот, как ты, помощники, и смотришь — готов отряд.

— И оружие давать будут? — с волнением спросил Сёма.

*— И оружие.

Обрадованный Сёма пошёл к дверям, но по пути он вспомнил о чём-то и подошёл к комиссару:

— Когда вы мне обещаете папу?

— Не знаю,— пожал плечами Трофим.— Может быть, сегодня, может быть, завтра. Со дня на день.

— Так...— задумчиво сказал Сёма.— Хорошо!

Теперь он думал о том, что встретит отца как полагается —> вооруясепным помощником большевиков. Что бы там бабушка пи говорила, а папа наверняка будет рад!.. Он вышел на улицу и, прогуливаясь, с нетерпением ждал назначенного часа.

Уже стемнело. К дому подошёл Антон и, не видя его, пробежал наверх. «Зачем он сюда? — удивился Сёма.— Он же старше меня?» За Антоном пришёл Бакаляр — холодный сапожник, работающий на деревянных шпильках. «Зачем он сюда?» — опять удивился Сёма. Из-за угла показался Пейся в отцовском синем пиджаке, каким-то чудом загнанном паполовину в брюки. Увидев Сёму, он остановился.

— Ты что делаешь? — спросил он насторожённо.

— Я? Просто так,— ответил Сёма.— А ты?

— Тоже просто так.

Они помолчали. Пейся присел на камешек, перелистывая какую-то толстую конторскую книгу.

— Темно,— заметил Сёма,— ничего не видно.

— Да,— согласился Пейся и спрятал книгу за пояс.

— Что это за книга? — поинтересовался Сёма.

— Так просто.

Они опять помолчали. Сёма поправил на плечах шинель и, подняв полы, как это обычно делают военные, поднимаясь по ступенькам, пошёл к дому.

— Ты куда? — спросил Пейся, догоняя его.

— По делу! А ты?

— Тоже по делу.

Через пять.минут они встретились в одной комнате.

— Ты почему мне сразу не сказал? — прошептал Сёма.

— Я забыл.

— Говори, что за книга?

— Тише! Это я записываю всякие истории.

— Ты? — засмеялся Сёма.— Интересно! — И, подумав, строго добавил: — Смотри, чтоб про меня пи слова не было. Понял?

— Понял! — повторил Пейся и прижал книгу к себе.

Ровно в семь часов в комнату вошёл Полянка.

— Как раз бьют склянки,— строго сказал он и сел за стол.— Антон здесь? — спросил он тоном старого знакомого.

— Здесь,— ответил Антон, подмигивая Сёме.

— Пейся здесь? Сёма здесь? — продолжал спрашивать матрос, делая какие-то отметки в тетради и очень странно держа карандаш — в кулаке.— Ну вот,— заговорил он, отодвигая тетрадь,— сейчас войдёт представитель партии.

Действительно, пришёл Трофим и сел на стул близ окна.

— Начнём,— торжественно заявил Полянка, расстегнул всем напоказ свою рубашку и, строго глядя на собравшихся, быстро задвигал желваками.— Сейчас военный комиссар товарищ Березняк скажет доклад о мировой революции, международном положении и нашем районе... Шлюпочка,— вдруг прикрикнул он на Пейсю,— семечки на пол не плюй!

Трофим, улыбаясь, взглянул па матроса и иачал свой доклад. Говорил оп очень мало, и Сёма запомнил что-то о свободе, о том, что рабочий, взяв, ничего не отдаст обратно, что бои ещё будут, и, может быть, «нам с вами,— сказал комиссар,— придётся стать в ружьё. Но мы раньше ненавидели ружьё, потому что дуло смотрело нам в лоб, теперь мы знаем, куда стрелять». И говорил он ещё что-то хорошее о Сёме, что не испугался парень махновца, и советовал всем быть смелыми, держать глаза открытыми, уметь громить противника, как делают это отцы и братья. Сёме показалось, что Трофим смотрит на пего, и он опустил глаза.

После доклада комиссар сел, лицо у пего было простое, спокойное, и Сёма почувствовал к Трофиму что-то родственное; хотелось подойти и сказать ему что-нибудь обыкновенное — «здравствуйте» или «который час?». Но встал Полянка и громко объявил:

— А теперь будем принимать в отряд молодёжи... Иди сюда.— Он махнул рукой Сёме и опустился па стул.— Фамилия?

Сёма пожал плечами — что за вопросы, оп же сам хорошо знает,— но, соблюдая порядок, ответил:

— Гольдин.

— Товарищ Гольдин,— важно сказал матрос,— кто вы есть? Вы есть сып бесправия и курьер военного комиссара. В то время как ваш отец проливает кровь, может быть, вы хотите держаться около Интернационала. Это можно,— снисходительно согласился Полянка, как будто он сам и есть весь Интернационал.— А в бога вы верите? — обратился он к Сёме.

— Не знаю,— признался Сёма.

— Этот момент следует выяснить,— продолжил свою речь Полянка, выставляя из-за стола большие ноги в лакированных ботинках.— Теперь вы говорите партии — телом и душой до последнего вздоха!

— До последнего вздоха! — повторил Сёма, беззвучно шевеля губами.

— И если что — жизни не пожалею!

— И если что — жизни не пожалею! — повторил Сёма, чувствуя знакомую тесноту в груди и приближение слёз.

— Как тот коммунист, которого пытали! — закричал Полянка п стукнул кулаком по столу.— Шестьдесят прикладов на его плечи легли — ни слова не сказал! Горячие шомпола его совесть спрашивали — пи слова не сказал!

— Ни слова пе сказал,— повторил Сёма, стирая рукавом навернувшиеся слёзы.

— Стало быть, примем товарища Гольдина,— загремел матрос уже девятипушечным басом.— И пусть будет Сёма на манер отца своего!.. Получай, товарищ Сёма, бумагу: билетов ещё из уезда не прислали. Это тебе пока будет дубликат. Держи и храни его, воин революции!

Сёма сел на своё место и, положив на стол бумагу с загадочным названием «дубликат», принялся читать. Буквы прыгали перед глазами, и он ничего не видел... Он пытался разобрать, что говорит стоящий подле матроса Пейся, но он ничего не слышал. Сёма разглаживал выданную бумагу, смотрел на Трофима, и страшно захотелось ему, чтоб сейчас же вот вдруг начался пожар или налетели бандиты, и он бы бросился в бой и умер, и все бы потом жалели его и рассказывали отцу, какой он был.

ОТЕЦ

Сёма хотел видеть отца. Желание это теперь вспыхнуло в нём с такой необычайной силой, что он не знал, куда деть себя. Он ходил с дубликатом в кармане шинели, и ему некому было показать бумагу. Нередко вечером он оставался дома, лежал подолгу молча в постели и думал об отце. Тоска была такая тяжёлая и непривычно большая, что казалось, она перешла к нему от какого-то взрослого человека. Порой он чувствовал даже обиду на отца, который, может быть, не помнит и не любит его. И потому, что Сёма часто и тревожно думал об отце, ожидание казалось бесконечно долгим и утомительпым.

Но Трофим всё же пе обманул его. Однажды, это было в пятницу вечером, когда бабушка молилась над двумя горящими свечами, осторожно постучали сначала в окно, потом в дверь.

— Открыто! — крикнул Сёма, не вставая с постели.

В комнату вошёл незнакомый человек в кожаной куртке с седой головой и большими серыми глазами. Гость улыбнулся и неловко поправил маузер. Несколько секунд бабушка стояла молча, шепча что-то в растерянности, потом вскрикнула, схватилась рукой за голову и подбежала к нему. Плача и крича что-то непопятное, причитая и всхлипывая, она целовала его в щёки, в глаза, в губы, гладила по волосам и тяжело вздыхала. Человек с маузером тоже плакал. Бабушка опустилась подле него на колени и, гладя его худые ноги, заговорила, с трудом переводя дыхание:

— Ты приехал... Я не надеялась дожить до этого дня. Теперь я могу умереть. Единственный мой... Счастье моё... Ты совсем белый,— с тоской произнесла бабушка,— ±[и одного чёрного волоса! Где твоя молодость, сын? Где ты потерял её? — застонала она. Но вдруг, вспомнив что-то, бабушка вскочила и закричала: — Сёма, ты здесь? (Побледневший и испуганный, он стоял рядом.) О чём ты думаешь? Почему ты не двигаешься? Это ж твой папа! Твой папа!

Сёма бросился на шею отцу, длинный и нескладный, уселся на его коленях, пргокался к пахнущему кожей плечу и заплакал громко, как маленький, не стыдясь своих слёз.

— Сын! — прошептал отец, прикасаясь к его лицу обеими руками и пристально глядя ему в глаза.— Сын дорогой! Целый час ходил я тут у окна и боялся зайти. Я видел тебя в тифу, и мне казалось, что я уж не застану тебя... И мне было очень страшно,— совсем тихо произнёс отец и опустил голову,— я очень боялся потерять тебя. Мамы нет, Сёма! И я не сумел тебе быть хорошим отцом. Но там, на деревянной койке, ночью я сидел с открытыми глазами и думал о тебе, сколько тебе лет и как ты ходишь и какие у тебя руки... Мне очень хотелось, чтобы ты был похож на мать.— Отец глубоко вздохнул и опять посмотрел ка Сёму: — А ты, оказывается, вот какой!..

Он встал и, поправив маузер, прошёлся по комнате:

— Ну, мама, где же почтенный папаша? — Он улыбнулся и подмигиул бабушке: — Его дела! Наверно, придумал что-нибудь?.. Что ты молчишь? — встревожился он.— Что-нибудь случилось, говори!

Седая голова бабушки упала на плечо сына:

— Не спрашивай, Яков. Они довели его. Он не в себе. Ты ничего не знаешь, Яша, они били его. И теперь он лежит, и ему уже всё равно. Они его сделали мёртвым!

Отец молча зашагал по комнате.

— Где он? — спросил он строго.— Я должен видеть.

Бабушка открыла дверь в спальню. Яков вбежал и упал на

колени у постели деда. Постояв так молча, он протянул руку, осторожно поправил одеяло и тихо сказал:

— Отец! Отец!

Дедушка открыл глаза, удивляясь, взглянул на сына, неуверенно протянул руку к его лицу, потом, отодвинувшись к стенке кровати, вновь посмотрел на него и закричал, пугаясь своего голоса и не веря себе:

— Сарра, что ж ты молчишь? Это Яков!

Он сбросил па пол подушку, присел на постели и, ещё раз испытующе посмотрев па сына, сказал:

— Что ж вы все молчите? Ведь это же факт, Сарра! Я сам вижу его своими глазами!

Бабушка опустилась на стул, обессиленная, побледневшая, усталая от слёз, испуганная, не понимающая ничего. Лицо её покрылось мелкими капельками пота.

— Сёма,— крикнул отец,— быстро стакан воды бабушке!

Дед недоверчиво смотрел на сына и качал головой:

— Приехал! Я знал, что так будет. — Приехал! И я тебя вижу!..

Сёма принёс стакан воды и протянул его бабушке. Она пила медленными глотками, стакан дрожал у её губ, и вода выливалась на платье.

— Сарра,— тихо сказал дедушка,— перестань, ради бога!.. Иди-ка сюда, Сёма! — Он улыбнулся устало и поправил подушку.— Ты видишь, приехал твой отец, и какой он нам отдаёт почёт?.. А ты,— обратился он к Якову,— ты думал, что застанешь такого парня? Посмотри,— удивился он,— усы растут! Яков, ты видишь, у тебя уже сын с усами!.. Куда нам деваться, Сарра? — засмеялся он.

Бабушка встала и медленно подошла к постели деда. Он поднял на неё глаза и смущённо сказал:

— Я бы хотел встать. Я чувствую, что ноги пойдут. Я ведь был болен,— сказал он, обращаясь к сыну,— Что это было? Дай бог никому не знать. Я потерял вкус. Ты понимаешь? Мне ничего не хотелось.

— Не будем говорить, папа,— ласково сказал Яков и протянул старику руку.

Дед встал и, опираясь на плечо сына, прошёл в соседнюю комнату. Бабушка шла за ними, и Сёма, подражая отцу, подал ей руку.

— Держитесь за меня,— тихо проговорил он.

Но бабушка ничего не слышала.

Дед опустился на стул, отец присел рядом с ним.

.— Ты думаешь, я верю? — недоумевающе сказал дедушка.—

Я ещё не верю. Мне кажется, что это сон. И ты — сон, и Сёма— сон, и всё — сон.— Он закрыл глаза и покачал головой.— Но ты сидишь рядом со мной. Кому мы должны сказать спасибо?

— Спасибо! — вмешалась бабушка.— Посмотри на него, оп же чёрный, как земля! А что стало с его головой? Старик! Кому мы должны сказать спасибо?

— Я знаю...— засмеялся отец и привлёк к себе Сёму.—

Я знаю и говорю спасибо, кому нужно.

* * &

Поздно ночыо дедушку с трудом уговорили лечь. Нехотя простился он с сыном и прошёл в спальню. Бабушка готовила на кушетке постель для Якова. Медленно укладывала она подушки, и было видно, как приятна ей эта работа.

— Я боюсь,— сказала она, задумчиво глядя на кушетку,— что тебе здесь будет твёрдо лежать. Потом одеяло это слишком тоненькое. Надо положить что-нибудь сверху.

— Ничего,— успокоил её отец,— всё прекрасно.

— Прекрасно? — удивилась бабушка.— Здесь страшно дует с окна. Мне ещё не хватает, чтоб ты простудился. Не забудь хорошо закутать ноги!

— Не забуду,— покорно согласился отец.— А Сёма тоже здесь спит?

Сёма почувствовал, что бабушка и отец внимательно смотрят на него. Он выпрямился, улыбнулся, но его, как назло, всё время тянуло к деревянной кобуре отцовского маузера, и отец сразу заметил это.

— Тебе нравится эта пушка?—подмигнув, спросил его Яков.

— Да,— прошептал Сёма, смелея, обнимая отца и гладя его белые волосы,— нравится.

— А мне нет,— заговорила бабушка.— Я тебя прошу,— обратилась она к сыну,— убери подальше это несчастье. Ты ж не знаешь, с кем ты имеешь дело,— добавила она, показав на Сёму.— Это же огонь. Вдруг ему приснилось, что топор — игрушка. Да, да! И полез с топором на махновца.

— На махновца? — переспросил отец и положил руку на плечо Сёмы.— Это не так плохо. А кошек ты не бьёшь?

— Никогда в жизни! — возмутился Сёма.

— Ну, тогда, мама, ты к нему несправедлива.— Он присел на краешек кушетки и опять обратился к сыну: — Скажи мне про такую штуку: что ты делаешь, если, к примеру, бабушка готовит чай?

— Сижу и жду,— пожал плечами Сёма,— очень просто.

— Допускаю,— согласился отец,— а в это время бабушка сама рубит дрова и приносит воду. Так?

Сёма молча опустил глаза. Но бабушка неожиданно пришла ему на помощь.

— Что ты хочешь от мальчика? — серьёзно сказала она.— Он ужо был мануфактуристом, обувщиком, сбивщиком. И теперь он — я знаю? — курьер. Это первый мужчина в доме!

— Мужчина,— засмеялся отец, расстёгивая гимнастёрку.— А ты помнишь, как ты любил взбираться ко мне на шею? Сидел тут и размахивал ножками. Не помнишь? А как ты проглотил чёрную пуговицу. Вот такую — тоже забыл?

— Забыл,— признался Сёма.

— Тогда я тебе ещё одну штуку расскажу! — с таинственным видом зашептал отец.— Один раз мама оставила нас вдвоём. И ты захотел кушать. Я взял бутылку молока, надел на горлышко соску и дал тебе. А ты сосёшь и плачешь, а я бегаю по комнате и не знаю, что делать. Пришла мама, посмотрела на меня и говорит: «Ты дал ему соску?» — «Дал!» — «А ты проколол дырочку?» — «Нет»,— «Как же к нему попадёт молоко?» И всё сразу выяснилось. Ой, без мамы я путал! То, что нужно солить, я перчу, а то, что нужно перчить, я солю. Такой был повар! — Отец внимательно посмотрел на Сёму и, выпрямившись, опять начал ходить по комнате.— Мама у нас, Сёма, была красивая, умная — умней иас с тобой! Когда я с ней шёл, все оборачивались. Такая, Сёма, мама была! — Он вздохнул и замолчал.

Сёма не хотел нарушать этого молчания, он с любопытством смотрел на отца: казалось, что глаза у него не серые, а седые.

— Ты знаешь, я думаю,— опять заговорил отец,— что всё-таки в нём что-то есть от неё. Как ты думаешь, мама? Губы и подбородок? Это же её! — Он обнял Сёму и погладил его по голове.— Худой ты у меня, сынуля. Чёрный! Глазастый! И злой, кажется? А, Сёма? Злой или добрый?

Сёма молчал, и так они долго сидели друг подле друга, и лишь на рассвете бабушка ушла к себе. Отец лёг и закурил папиросу. Сёма заметил, что кушетка слишком коротка и отцу некуда деть ноги. Он тихонько поднялся с постели и осторожно придвинул к кушетке стул. Отец уже спал, но папироса ещё дымилась в его смуглой худой руке.

ОТЕЦ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Прошло два дня.

Приезд Якова Гольдипа наделал много шума в местечке. Одни говорили, что Яков приехал сменить Березняка; другие уверяли, что он уже давно занимает видный пост в Москве и чуть ли не сам лично расстрелял Николая; третьи утверждали, что Яков приехал для того, чтобы продать дом и забрать с собой в столицу старика, старуху, Сёму,— только их там не хватает!

У людей было время для выдумок, и они не ленились.

Раньше в доме двери пе открывались, а теперь гостям конца нет — всё идут и идут. То приходят к бабушке занять стаканчик крупы, хотя все знают, что крупу уже давно в глаза не видели, то приходят занять дров, хотя знают, что даже все заборы пошли в печку. И за чем бы ни приходили, даже за кочергой, все норовят зайти в комнату, как будто кочерга лежит на столе или в буфете. Всем хотелось видеть, как выглядит этот Гольдин, которого гнали и не загнали, били и не добили, хоронили и не похоронили.

Пейся тоже пе удержался — явился молодой человек!

Он прошёл в комнату и смущённо остановился на пороге.

— Иди,— ободрил его Сёма,— не бойся.

Отец внимательно посмотрел на мальчика и кивнул ему головой.

— Это Шлемы-мясника сын,— сообщила бабушка, ставшая теперь снисходительной и доброй.

— Здравствуй,— улыбнулся Яков.— Что ты стоишь, как жених? Рассказывай!

— Мы вместе,— краснея, пролепетал Пойся и схватпл Сёму за руку.

— Служил уже где-нибудь?

— Мы вместе.

— А теперь?

— Мы вместе,— заикаясь, повторил Пейся, как будто он энал только эти два слова.

Сёма понял, что ничего хорошего уже не выйдет, и вывел приятеля в коридор.

— Что с тобой,— удивился он,— вата во рту?

— Ничего.

— Заладил: вместе и вместе! Умный разговор!

— А зачем мне это? — быстро успокоился Пейся.— Посмотрел, что за штука твой отец, и моё дело кончено.

— Ну и как?

— Обыкновенный.

— А что ты хотел? — обиделся Сёма.

— Ничего я не хотел... А револьвер настоящий? — недоверчиво спросил Пейся.

— Игрушечный! — разозлился Сёма.— Стоило б его на тебе попробовать.

— Ша! — поднял руку Пейся.— Не задавайся так... Ты видел, как мой папа рубит кость?

— Нет,— признался Сёма.

— Тоже стоит посмотреть! — важно сказал Пейся.— А я не задаюсь.

Они расстались, и новые гости сменили Пейсю. Зашёл Трофим, сидел с отцом часа полтора, чертил что-то на бумаге, курил. Бабушка несколько раз заглядывала в комнату и обиженно пожимала плечами. Сидят шушукаются! Какие могут быть дома секреты? И как люди не поймут, что ему надо отдохнуть? Приходили друзья Якова — фабричные, сапожники, бондари, смеялись, шутили, вспоминая что-то.

Бабушка опять бурчала, обращаясь к деду:

— Они, когда сядут, забывают, что надо встать.

Но приходили и к ней гости и обязательно целовались и твердили, что с них двойное поздравление: за сына и за отпа. Ведь это всё равно как нашли — и того и другого! Наконец шум затихал, и семья собиралась в столовой к обеду. Дедушка уже чувствовал себя неплохо и совался во все домашние дела. То ему надо осмотреть чердак, то ему надо ремонтировать кухню, то вдруг, оказывается, необходимо срочно переставить всю мебель. Сила, покинувшая старика во время болезни, вдруг вернулась к нему, и он искал себе дела. Всё было хорошо, только в политике дедушка никак не мог разобраться и за обедом всегда нападал на сына. Так было и сегодня.

— Я не понимаю,— дед пожал плечами,— что происходит? В каком я свете?

Яков молчал, бабушка запретила ему затевать большие разговоры с дедом.

— Хотел сегодня выйти в город,— продолжал дедушка,—· она не пустила. Но я же человек! Я обязан знать!

— Хорошо,— улыбнулся Яков.— Пришли красные.

— Красные? — недоумевая, повторил дедушка.— Что же мы будем делать с царём?

— Его уже давно нет.

— Николая нет? — спросил дедушка таким тоном, как будто они с царём всю жизнь провели вместе.— Ай-я-яй! А кто же есть?

— Мы,— серьёзно ответил Яков,— большевики.

— Большевики! — Дедушка почесал затылок и с подозрением взглянул на сына.— И какую же ты у них занимаешь должность?

— Я — комиссар.

— Нет,— нахмурился дедушка,— ты меня не забрасывай такими словами: комиссар! Ты мне скажи просто: исправником, допустим, ты можешь быть?

— Могу,— улыбнулся отец.

— А вице-губернатором?

— Могу и вице-губернатором.

— А губернатором?

— Тоже.

— Обожди! — Дед встал, подошёл к столу и начал рыться в старых книгах. Всё время ему попадалось не то, что он искал. Наконец, вытащив из-под груды бумаг запылившийся, старый журнал и хитро улыбнувшись, он подошёл к сыну.— Ты видишь, кто это? — спросил он, указывая пальцем на портрет тучного человека с бакенбардами, обвешанного орденами.— Это его превосходительство,— с почтением произнёс он,— киевский генерал-губернатор!

— Вижу.

— И ты можешь быть всё равно как он?

— Всё равно.

Дедушка испытующе посмотрел на сына и, покачав головой, неожиданно прекратил разговор.

— Сарра! — тихо сказал он бабушке.— Ты видишь, что делается? Эти гости могут его окончательно свести с ума!.. Яша,— спросил он ласково,— почему бы тебе дпем не поспать два часа?

— Вот что я тебе отвечу, отец,— сказал Яков, смеясь одними глазами и подмаргивая Сёме.— Руководитель правительства России, помощник Ленина — Яков Свердлов.

— Тогда выходит, что я,— всё ещё не веря, произнёс дедушка,— могу стать полицмейстером? — Он расхохотался и, размахивая руками, заходил по комнате.— Интересно!.. Ну, а ты...—· обратился он к Якову,— ты пока что комиссар? Это много или мало?

— Много.

— А кто же над комиссарами старший?

— Ленин.

— Ленин...— задумчиво повторил дедушка.— Он не был в кабинете министров?.. Нет? А в государственном совете?.. Тоже нет? Где же он был?

— Там, где я,— улыбаясь, ответил Яков и крепко обнял дедушку.— Там, где я, папа!

Дедушка откинулся на спинку стула и глубоко вздохнул:

— Подумайте, что делается! Не тот свет.

Бабушка прервала их беседу:

— Уже встретились! Вот так, Сёма, всегда! Они могут сесть утром и подняться на другой день.

— Нет, не можем,— засмеялся Яков.— Я хочу, мама, немного пройтись... Как ты думаешь, Сёма?

— Конечно! — обрадовашю воскликнул Сёма и полез за шинелью.

— Что это такое? — удивился отец.

— Шинель,— дрогнувшим голосом ответил Сёма.

— От неё же остались одни рукава!

— А я что говорила,— вмешалась бабушка,— но он же такой упорный!.. Может быть, ты отца послушаешь и сбросишь уже эту тряпку?

— Нет,— обиженно пробурчал Сёма,— я пойду в ней.

Отец с интересом взглянул на него и строго сказал:

— Товарищ курьер, следуйте за мной!

Сёма с удовольствием подчинился.

* * *

Старые улицы местечка! Всё здесь как было, и каждый камень знаком ему с детства. Вот он, ветхий деревянный мост, полосатая будка, река. Здесь когда-то рвали камыши и в мокрых штанах выбегали на берег. «Знаешь ли ты про это, Сёма?» Но Сёма идёт молча рядом и важно смотрит на прохожих. «Какое усталое лицо у мальчика! А губы и подбородок — матери. Это хорошо!..» Яков медленно шёл по улице, грязь чмокала под ногами, и казалось — ничто не изменилось в местечке.

Но рядом в шинели шёл сын. А на земле — следы копыт и колёс, потерянные подковы, осколки снарядов. Заколоченный дом, в разбитое окно втиснута подушка; куда-то идёт хромой солдат, и на фуражке его ещё свежий след оторванной кокарды. Война, война... Она продолжается, идёт этой улицей, мимо этих дворов и хижин с почерневшей, грязной соломой.

А вот здесь, па этом бульваре, он сидол с женой. Может быть, ещё сохранилась та скамейка, такая глупая, кривая скамейка на трёх низеньких ножках? А может быть, срубили уже её? Потом вечером бежали вниз, к реке, бросали в воду камни, и Соня как-то очень смешно, по-женски взмахивала рукой...

— Тебе не скучно со мной, Сёма? — спрашивает Яков.

— Нет, папа!

Они вышли на главную улицу, и все сразу заметили Голь-дина. Люди подходили, чтоб поздороваться за руку, спросить что-нибудь, и Сёма, ревнуя к отцу, нетерпеливо ждал конца разговора. Сняв шапку, бежит навстречу маклер по продаже леса Шустёр. «Что нужно ему?» — хмурится Сёма. Шустёр кланяется отцу:

— Я хотел только два слова.

— Пожалуйста!

— Вы еврей, и я еврей,— тихо говорит Шустёр. — Вы не можете мне сказать, сколько продержатся большевики?

— Вы же видите по мне,— улыбаясь, отвечает отец,— большевики держатся долго!

Они идут дальше. Из каких-то ворот показался учитель Фу-дим.

Он сразу узнал отца, не удивился, только выкатил глаза и подал руку.

— По-моему,— сказал он, наморщив лоб и сдвинув на затылок картуз,— я вас учил.

— Да,— признался отец.

— И по-моему,— продолжал Фудим вспоминая,— у вас были крупные неприятности с падежами. А?

— Совершенно верно.

— И спряжения вам тоже не давались?

— Именно так.

— Это хорошо,— сказал учитель и посмотрел на отца. Он ничего не спрашивал, ничем не интересовался: ему было важно проверить свою память.

— А вы что? Всё учите?

— Я же возился с замками,— развёл руками Фудим,— теперь бросил.

— Почему?

— Мне сообщили из достоверных источников, что частной собственности не будет.

Он рассеянно взглянул на Сёму и, не прощаясь, пошёл дальше. Сделав несколько шагов, он повернул обратно и, подойдя к отцу, строго сказал:

— Я должен предупредить, декрета такого ещё нет. В интересах истины! — добавил он и перешёл на другую сторону.

— Чудак! — засмеялся Сёма.

— Ты не смейся...— задумчиво произнёс отец.— Большого ума был человек.

Они помолчали.

— А сейчас куда? — спросил Сёма,

— Пойдём на базарную площадь,— предложил отец.— Когда-то там ярмарки бывали.

— А теперь солдаты. И туда подходить не разрешается.

— Ничего,— улыбнулся отец,— нам можно!

Приблизившись к площади, он внимательно осмотрел стоянку красных и, нахмурившись, закурил.

— Что ты, папа? — удивился Сёма.

— Ничего,— сухо сказал отец, и лицо его стало чужим и строгим.— Быстро разыщи Трофима!

Через несколько минут Сёма вернулся с комиссаром.

— Ты звал меня, Яков? — спросил Трофим.

— Звал,— кивнул головой отец.— Ты что-нибудь думал об этом? — Он указал рукой на площадь.

Трофим недоумевающе пожал плечами.

— Плохо, комиссар,— сказал отец, подняв правую бровь.— Люди, лошади, зарядные ящики — все сбилось в кучу! Один снаряд — и площадь взлетит вверх! — Отец замолчал и, сняв фуражку, провёл рукой по волосам.

— Ты прав, Яков,— подумав, сказал Трофим.

— Не в этом дело,— опять нахмурился отец.— Быстро отдавай приказ. Снарядные ящики отбросить назад. Коней отвести. Орудия расставить веером.

— Будет исполнено! — Трофим взял под козырёк и повернулся.

— Обожди,— остановил его отец.— Хотел я тебе посоветовать выставить сторожевое охранение по берегу реки. Иметь в любой момент резерв, готовый к переправе. Как ты думаешь, Трофим?

— Я думаю так, товарищ комиссар,— ответил Трофим.

— И ещё я хотел тебе посоветовать,— сощурив глаза и улыбаясь, сказал отец,— немного смелее брать в руки ремесло войны. Как ты думаешь, Трофим?

— Я думаю так, товарищ комиссар,— веселее повторил Трофим и быстрым шагом паправился к площади.

Сёма смотрел на отца растерянными и восхищёнными глазами. Большим и сложным казался ему этот седой человек в пожелтевшей кожаной куртке.

ОТЪЕЗД

Бедные люди много спрашивают. Это Сёма знал хорошо. Часто слышал он молитвы бедняков в синагоге — и что было в этих молитвах? Одни сплошные вопросы. Ой, боже мой, почему мне

так плохо? Ой, боже мой, когда уже будет лучше? Ой, боже мой, что делать с долгами?.. И ещё сто таких вопросов. Счастливые люди, наоборот, не спрашивали. Сёме приходилось слышать молитвы купцов, но ни разу Гозман или Магазаиик не обращались с вопросами к богу. Они не говорили «ой, боже мой, почему нам так хорошо; ой, боже мой, что делать, мы очень богаты?». Они обходились без этих вопросов.

Но вот настало время, когда Сёма почувствовал себя счастливым. Кажется, хорошо, конец вопросам! Ничего подобного. У Сёмы и теперь находится, о чём спросить. То ему важно знать, скоро ли откроется фабрика в местечке, то ему необходимо выяснить, когда же во всём мире победят красные. Каждый раз он вспоминает, что ему ещё что-то неизвестно, и начинает засыпать отца вопросами. Так было и сегодня за завтраком. Сидели пили чай, и вдруг Сёма поднял голову и обратился к отцу:

— Скажи, папа, а когда ты уедешь?

Умный вопрос! Бабушка посмотрела на Сёму сердитыми глазами и глубоко вздохнула:

— Вот это ты сидел и думал? Больше тебе уже не о чем спрашивать? Хороший сын! Отец только приехал, а он уже болтает об отъезде.— Бабушка вытерла фартуком губы и подсела поближе к Сёме.— Куда ехать? Что ты сочиняешь? Папа отдохнёт как следует дома и потом начнёт себе искать службу... Правда, Яков?

Отец улыбнулся и промолчал. Дедушка многозначительно взглянул на него и тоже улыбнулся:

— Дети и женщины — это одно и то же. Они всюду суют нос. А может быть, Яков вовсе не хочет сейчас поступать на службу? И где вы видите эту службу, если всё на замке? А может быть, он вовсе приехал как ревизор и смотрит, всё ли так делается? Одним словом, Яков, забудь — мы тебя ни о чём пе спрашивали. Живи здесь и делай что надо.

Яков задумчиво покачал головой и отодвинул чашку с чаем:

— В том-то и дело, папа, что Сёма прав. Надо уезжать.

— Куда уезжать? — возмутилась бабушка.— Красивая история! Одна рука говорит—здравствуйте, а другая уже торопится, кричит — до свидания! Интересно! Мы же с тобой двух слов не успели сказать!

— Она права,— вмешался дедушка.— Я всё же старше тебя и понимаю в делах. Я тебе говорю — успеешь, не убежит!

— Ой, папа,— вздохнул Яков и мечтательно закрыл глаза,— как бы мне хотелось уже никуда не уезжать! Поселиться здесь, с вами, взять своего сынка, поступить на службу, и чтоб не было

больше лошадей, теплушек, разобранных путей, выстрелов. Нам, это тоже чуточку надоело... Но что делать?

— Конечно.— Сёма взял отца под защиту.— Что вы хотите от человека? Мне вчера велели расклеить на всех домах воззвание. Так что я сделал? Пока не расклеил — не вернулся домой. Очень мне нужно получать замечания!

— Правильно,— засмеялся отец,— я тоже не хочу, чтоб меня ругали.

— А когда ж ты вернёшься? — тихо спросила бабушка.

— Скоро! Как только закончится операция — я дома.

— Операция! — воскликнула бабушка и заплакала. Она зпа-ла, что в слове этом нет ничего хорошего.

— Что ты, мама? — удивился Яков.— Это совсем не то, что ты думаешь. Это в сто раз легче!

— Я знаю,— тяжело вздохнула бабушка,— ты всегда утешаешь... А когда ты собираешься ехать?

— Сегодня, мама.

— Сегодня? Нет, они сведут меня с ума!.. Что ты молчишь? — закричала она на дедушку.— Что ты сидишь, как будто тебе всё равно? Я же ему ничего не приготовила на дорогу. Бельё сушится! И так я тебя отпущу? Я мать или я мачеха?

— Ша! — поднял руку дедушка.— Он поедет позже на два дня. И не надо делать панику!

— Нет, пана,— мягко сказал Яков,— я поеду сегодня. Лошади меня ждут. Но я скоро вернусь. Вернусь, и мы побелим комнаты, поставим новый забор, и всё будет хорошо. И мама приготовит вишнёвое варенье... Сколько богатые люди кладут сахару, а, мама?

— Фунт на фунт,— улыбнулась сквозь слёзы бабушка.

— Вот,— засмеялся отец,— фупт на фунт. И будут к нам ходить гости. И ты будешь их принимать. А тебе, Сёма, выпишем невесту. Чёрную или белую?

— Не надо никакой,— смущённо ответил Сёма.— Лучше возьми меня с собой.

— Что ты! — развёл руками отец.— А бабушка, а дедушка? Они не обойдутся без помощника! Ты останешься здесь, а тебе я привезу шинель. Хорошо, Сёма? Без дырок, новую шинель, со всеми пуговицами.

...В тот же день отец собрался в путь. Вещей у него было мало, и сборы длились недолго.

— Посиди хоть немного,— попросила его бабушка.— Вспотел и сразу выскочишь на улицу... Ты поедешь до станции?

— Да.

— А оттуда поездом?

— Да.

— Ay тебя уже есть билет?

— Есть,— засмеялся Яков.— Теперь обходятся без билетов.— Он встал и начал прощаться.

Сёме тяжело было смотреть на печальные лица бабушки и деда, и он вышел на улицу. Через несколько минут дверь отворилась, и показался отец. Старики провожали его.

— Закрой шею!..— волнуясь, сказала бабушка.— А ну, покажи лоб. Конечно, весь мокрый... Смотри в вагоне не стой у окпа. Ты слышишь, Яков?

— Слышу,— покорно ответил он и ещё раз поцеловал бабушку.

— И чтоб слово было слово! — улыбнулся дедушка.— Мы тебя скоро ждём. И варенье сделаем фунт на фунт. Я уже забыл, какое ты любишь?

— Кисленькое,— признался отец и поцеловал деда в лысину.— И, кажется, я приеду раньше, чем вы сварите!

— Дай бог,— вздохнула бабушка.

— Дай бог,— согласился отец и, положив руку на плечо Сёмы, пошёл на площадь.

Сёма прижался щекой к его руке и опустил глаза. Ему опять захотелось плакать, и никакой храбрости уже не было. Только что приехал отец. И это так хорошо: жить, бегать по улицам, дежурить, расклеивать приказы и знать, что придёшь домой, а там у стола сидит отец! Родной отец! И зачем он уезжает?

— О чём ты думаешь, Сёма? — спросил Яков и остановился.

— Ты вернёшься, папа?

— Вернусь, сыну,— ласково сказал отец и, нагнувшись, заглянул ему в глаза.— Слёзы? У юного большевика? В боевой шинели?.. Вернусь,— зашептал он, целуя Сёму,— чтобы видеть тебя каждый день и слышать твой тоненький голосочек! Вернусь! Как же я тебя брошу, когда ты один у меня? Будь хорошим, Сёма, чтоб не стыдно тебе было человеку в глаза смотреть. Слышишь, сыну? — Он ещё раз поцеловал Сёму, обеими руками поднял его лицо и посмотрел внимательным, долгим взглядом.— Не плачь, дурачок! — тихо сказал он.— Не плачь, сынуля!..

Опустив руки, стоял Сёма на дороге, провожая глазами отца. Господи! Хотелось не стоять, а бежать за ним, бежать и бежать, целовать его белую голову, худые рукп, вылинявшую куртку. Прощай, отец!.. Его уже пе было видпо, а Сёма всё стоял, и прохожие с удивлепием смотрели на него. Какая-то телега, громыхая, проехала мимо, чёрные брызги полетели вправо и влево, но Сёма не заметил их.

Сёма не пошёл домой. Он свернул в проулочек и, пе стучась, вбежал в комнату Шеры. Доля что-то мастерил, сидя па низеньком табурете. Шера вытирала мокрой тряпкой клеёнку.

— Что такое? — удивленпо спросила она, бросив тряпку на подоконник.

Сёма присел к столу и опустил голову.

— Папа уехал, Шера! — сказал он, с трудом переводя дыхание.— Опять нет папы!

— Глупенький,— улыбнулась Шера,— вернётся твой папа. Ие забывай стариков — ты мужчина!

— Воробей,— загудел ему в ухо Доля,— от этого не умирают! Большое дело — уехал! Приедет! И ещё как, с музыкой!

Сёма молчал.

— Глупый ты! — тихо сказала Шера и положила руку на его голову.— А ну, посмотри на меня! Ты должен быть весёлым. Что же делать бабушке, если ты плачешь?

— Не знаю, что делать!

— Иди домой, воробей,— посоветовал Доля.— Иди, успокаивай стариков — ты мужчина!

Шера проводила его до дверей.

— Не плачь! — прошептала она.— Я умею не плакать. Обещаешь?

— Обещаю,— ответил Сёма.

— И узнай, можно ли мне быть с вами. Обещаешь? Я очень хочу!

— Обещаю.

— И спроси, нет ли работы для папы. Хорошо, Сёма?

— Хорошо,— улыбнулся Сёма и крепко сжал руку Шеры.

...Дома с тревогой ждали его возвращения. Когда он вошёл,

дедушка встал со своего места и подбежал к нему:

— Ты проводил папу?

— Проводил.

— Ты видел, как он садился в телегу?

— Видел,— соврал Сёма, вспоминая, что ему нужно утешить стариков.— Не телега, а что-пибудь особенное. И три лошади — огонь!

— Ему, наверно, жёстко сидеть! — вздохнула бабушка.

— Нет,— улыбнулся Сёма,— Трофим подложил подушку.

— Всё-таки этот Трофим — человек! — снисходительно сказала бабушка и посмотрела на Сёму.— Садись уж, отдохни. На тебе лица нет.

Дедушка, лукаво улыбнувшись, тоже посмотрел на него:

— А где ж ты был потом?

— Наверно, у своей барышни,— насмешливо сказала бабушка.

— "У барышни? — удивился дедушка.— Хотя постой... В пятнадцать лет я уже был женихом.

— Знаю,— засмеялся Сёма.— И говорил про лампы.

— Про лампы? — обиделся дедушка.— Понимаю! Тебе уже моя невеста успела доложить. Только про лампы? — возмущённо спросил он.— А больше она ничего тебе не рассказывала?

— Больше ии1!ого.

— Так я тебе расскажу. Когда невеста пришла к нам второй раз, она заметила на стене какую-то картину и сказала: «Посмотри, какая картина!» И угадай, что я ей ответил? Я ей сказал: «Зачем мне смотреть на стенку, когда живая картина стоит возле меня!» Будь спокоен, Сёма, я умел сказать два красивых слова. Можешь спросить у моей невесты!

Сёма посмотрел на деда, потом на бабушку и вздохнул с облегчением. Нет, всё будет хорошо. Должно быть хорошо!

В ДОМЕ КУПЦА

На другой день рано утром за Сёмой прибежал нарочный. Бабушка встревожилась, дед посмотрел на него с удивлением, и только Сёма ничем не выразил своего волнения: молча накинув па плечи шинель и взяв в руки фуражку, вышел на улицу.

В доме Магазаника, у дверей комиссарской комнаты, его уже ждали. Матрос, поставив на стул ногу, внимательно рассматривал лакированный ботинок. Пейся стоял рядом.

— Да,— со вздохом произнёс Полянка,— лаки трещат! И всё этот проклятый мизинец. Видите? Выпирает, контрабандист, душно ему!

— А вы бы поставили латочку,— осторожно предложил Пейся.— Я знал одного человека — он даже ставил латки на латки.

— Невозможно,— развёл руками Полянка,— подошва стёрта лицом земли!

Сёма сочувственно покачал головой и взглянул на матроса. Он был без куртки, в какой-то полосатой фуфайке с открытой шеей и без рукавов. Кожа Полянки была разрисована так густо, что казалась тёмно-зелёного цвета. На правой руке до локтя — большой якорь с цепыо, стрела и кружок.

— Вам не тяжело носить всё это? — улыбаясь, спросил Сёма.

— Привык,— ответил матрос.

— Интересно! А зачем вам этот кружок?

— Чтоб штык не брал.

— А стрела?

— Чтоб пули не брала.

— Помогает?

— Сила духа!.. — загадочно сказал матрос.

— Понятно,— спокойно согласился Сёма.— А что это за шрам на щеке?

— От шашки.

— А против неё нет защиты?

— Нет,— ответил Полянка, опуская наконец ногу на пол.— Движение вод бесконечно, как говорил покойный адмирал Нахимов... Зайдёмте к комиссару.

Трофим что-то писал. Увидев друзей, он улыбнулся и отложил перо.

— Прибыли? — сказал он.— Хорошо. Ну как, Сёма, проводил папу?.. Теперь тебе есть работа. Только спокойпо и тихо. Осмотреть дом Гозмана. Проверить комнаты. Стулья не ломать. Понятно?

— Понятно,— кивнул головой Сёма, уже торопясь к дверям.

— Обожди,— остановил его Трофим.— Это вам первое поручение. Полезно знать, зачем идёте. Там будет лазарет. Старший у вас Полянка — его слушать!

Матрос вытянулся и показал рукой на дверь. Сёма и Пейся вышли. Полянка с важностью проследовал за ними.

— Стоп, шлюпочки! — крикнул он.— Задача понятна? Берите Антона и нажимайте на вёсла. Прежде всего открыть окна, потом надраить полы. В доме будет больница, лазарет, госпиталь. Осмотрите, нет ли экипировки.— Он вновь выставил свой ботинок и с грустыо взглянул на него.— Проверьте каждый угол.

— А девочку можно взять,— краснея, спросил Сёма,— чтоб помогала?

— Никаких девочек! — хмуро оборвал его матрос.

— Тогда я не иду! — решительно сказал Сёма и опустил глаза.

— Два шага вперёд!..— приказал матрос.— Кто вы есть, товарищ Гольдип? От кого я слышу эти слова?

— От меня,— признался Сёма.— Я обещал. Я хочу, чтоб она была с нами.

— Ладно,— махнул рукой Полянка.— Кто за неё будет ручаться?

— Я! — обрадованно воскликнул Сёма.

— Приводи,— подумав, согласился матрос.— Как говорил покойный адмирал Нахимов: движение вод бесконечно! — Он улыбнулся и кивнул головой.— Через два часа буду у вас...

— Как тебе нравится этот матрос? — спросил Сёму Пейся.

— Нравится. Я думаю, что он уже успел наплаваться.

— Будь уверен,— успокоил его Пейся.— С ним я согласен сесть в лодку!

— А я бы хотел себе нарисовать такой якорь.

— Ты с ума сошёл! — закричал Пейся.— Ведь это иголками колют!

— Подумаешь,— спокойно возразил Сёма.— Когда мне в палец попадает заноза, бабушка выковыривает её иголкой. И ничего.

Незаметно они подошли к дому Доли.

— Ну, иди зови,— сказал Пейся.

— Почему это я? Идём вместе.

— Ты ручался — ты и зови,— небрежно бросил Пейся и принялся закуривать папироску.

Сёма вошёл в дом. Шера, взобравшись на стол, убирала с потолка паутину.

— Бросай палку и прыгай вниз! — скомандовал Сёма.

— Обожди. Тут остался один угол.

— Прыгай! — потребовал Сёма.

— Что там, горит, что ли? — удивилась Шера и села на стол.

— Я за тебя ручался,— тихо сказал Сёма.— У нас есть дело. Пойдёшь с нами?

— Куда?

— К Гозману.

— К Гозману! — обрадовалась Шера и спрыгнула на пол.— Вот хорошо!

— Что тут хорошего? — холодно спросил Сёма.

— Я увижу, как жили люди,— ответила Шера, торопливо убирая палку с тряпкой.— У них, наверно, девять комнат!

— Чтоб ты знала,— вдруг строго сказал Сёма,— что число нельзя выдавать. Нас учил матрос. Сколько чего — мы не знаем. Поняла? Военный секрет.

— Но это же комнаты!

— Комнаты,—согласился Сёма.—Узнают, сколько комнат,— догадаются, сколько кроватей; а узнают, сколько кроватей,— догадаются, сколько больных. Поняла?

— Ой, Сёма,— вздохнула Шера,— ничего я не понимаю в твоих военных секретах!

— Ну, идём,— хмуро сказал Сёма.

— А напа?

— Что — папа?

— Он не будет знать, где я.

— Узнает. Идём!

Они вышли на улицу. Пейся со злостью посмотрел на них и пробурчал:

— Вы думали, что мне здесь очень весело ждать?

— Не думали,— улыбнулся Сёма.— Я просто забыл.

Пейся наклонился и прошептал Сёме на ухо:

— Пусть она идёт впереди или сзади.

— Почему?

— Неудобно. Все будут говорить, что мы бегаем с девочками.

· Сёма согласился с доводом Пейси и, обратившись к Шере,

сказал, подражая тону матроса:

— Два шага вперёд!

— Не понимаю,— пожала плечами Шера.

— Так надо,— нахмурился Сёма,— такой порядок. Женщины идут впереди.

* * *

Они с трудом открыли дверь и вошли в дом. В первой же комнате их ждала загадка. На кровати лежал кусок зелёного бархата с рисунками по краям.

— Это на платье,— уверенно сказала Шера.

— Откуда? — возмутился Пейся.— Где ты видела платье с овцами? Тут же нарисовано целое стадо!

— Это называется ковёр,— вмешался Сёма.— Я знаю.

— Кто это ходит по бархату? — засмеялся Пейся.— Тоже выдумал! Это такая скатерть...

— Ну хорошо,— оборвал его Сёма.— Не затем послали. Начинайте осмотр. Я схожу за Антопом. Смотрите во все углы. Шера, открой окна. Тут будет больница. И чтоб ничего не поломали.

— Хорошо, хорошо! — огрызнулся Пейся.— Только не строй из себя большого иачальпика! Здесь тоже люди с умом.

Сёма махнул рукой и направился к Антону. В дороге его охватили сомнения, и он пожалел, что ушёл. А вдруг там случится что-нибудь? Шутка сказать, целый дом оставить на Пейсю. Шеру, как женщину, он пе принимал в расчёт. «Может быть, кто-нибудь спрятался на чердаке?» — волновался Сёма. Мало ли что может быть! Торопливо постучав в окно, Сёма вызвал Антона и объяснил ему, в чём дело.

— Сейчас,— сказал Антон,— руки помою — и туда.

— Ну иди,— согласился Сёма,— а я побегу.

Запыхавшийся, вспотевший и усталый, отворил он дверь и

взбежал по лестнице наверх. Из комнат доносились возбуждён-

ные голоса, и Сёма понял, что предчувствия не обманули его. Шера с таинственным лицом выскочила ему навстречу:

— Ой, Сёма, что случилось!

— Что? — хмуро спросил он.— Ведь я же за тебя ручался!

— Да,— кивнула головой Ш'ёра.— И что мы нашли?

В это время Пейся открыл дверь и с важностью произнёс:

— Она пашла клад!

«Какой там клад?» — тоскливо подумал Сёма, с удивлением и досадой глядя на Шеру.

— Зачем — клад? Зачем ты лезешь в мужские дела?

— Я не виновата,— обидчиво сказала Шера,— ты сам меня звал. Я не напрашивалась.

— Ну ладно! — сердито пробурчал Сёма.— Где же этот знаменитый клад?

— Вот! — Шера показала на деревянный ящик с сорванным замком.— Смотри!

Сёма склонился, заглянул в ящик и испуганно отшатнулся. Серебро! Целый ящик серебра. Ложки, вилки, ножи, половники.

— А ну, попробуй поднять! — приказал Сёма Пейсе.

— Попробуй сам,— засмеялся Пейся.— Ты шутишь, какая тяжесть!

Сёма сел, потом встал и забегал по комнате. Что же делать? Что делать? Как быть с этим серебром?

— Что ты испугался? — удивилась Шера.— Серебро — это ж ие бомба!

— Ай, ты не понимаешь! — рассердился Сёма, хотя он и сам не понимал причины своего испуга.— За это серебро можно купить пулемёт!

— Что же делать? — растерянно спросила Шера.— Я вижу, начинаются твои военные секреты.

— Тише,— строго сказал Сёма.— Сюда придёт Антон. Каждый стоит час на посту возле ящика. Понятно? Час — ты. Час— Шера. Час — Антон. В комнате — один человек. Остальные там. Сейчас становится Пейся. Его сменяет Антон. Потом Шера. Закройте окно. С часовым разговаривать нельзя. Понятно?

— Понятно, понятно! — сощурил глаза Пейся.— Я стою, Шера стоит, Антон — тоже, а ты? Ты думаешь, мне большой интерес стоять возле этой кадушки?

— А я бегу за матросом. Ему надо быть здесь. Шера, выходи в ту комнату. Пейся, ты — часовой.

— Иди уж! — махнул рукой Пейся.— Большое дело! Что это, пороховой погреб? Подумаешь — ящик с ложками.

Но Сёма не дослушал его. Через пять минут, бледный, взволнованный и серьёзный, стоял он подле военного комиссара.

— Мы нашли...— сказал он, с трудом переводя дыхание,— ящик с серебром.

— Поздравляю,— улыбнулся Трофим.— Там ещё кое-что запрятано. Гозман не мог всё увезти.

— Есть скатерть зелёная! — взволнованно сообщил Сёма.

— Вот видишь — и скатерть зелёная. А Полянка там?

— Нет. Он здесь.

—- Позови,— строго сказал комиссар и закурил папиросу.

Вошёл матрос с растерянным, недоумевающим лицом.

— Вы меня? — обратился он к комиссару.

— Вас! Почему вы здесь? Я ведь послал вас с ними?

— Сейчас иду, товарищ комиссар.

— Вы должны были сразу отправиться с ними! — крикнул Трофим.— Надо понимать. А если б там не было Гольдина?

— Я отправляюсь,— тихо повторил матрос.— У меня есть причина, товарищ комиссар,— добавил он грустным голосом и опустил глаза.— Лаки треснули!

— Иди уж,— засмеялся Трофим, глядя в растерянное лицо

матроса.— Иди уж со своими лаками!

* * *

На улице Полянка посмотрел на Сёму и покачал головой.

— Фортуна поворачивается спиной... Вы что, ящик нашли? — мрачно спросил он.

— Да.

— С серебром?

— Да-

— Ботинки там не попадались?

— Нет.

Матрос глубоко вздохнул:

— А туфель тоже не видел?

— Тоже.

— Ты понимаешь, какая беда. Номер ещё у меня такой, что редко такую ногу отыщешь. Между сорока тремя и сорока четырьмя! Да-а! Как говорил покойный адмирал Нахимов...

— ...движение вод бесконечно,— закончил Сёма.

И они вошли в дом купца.

Их встретил Пейся с серьёзным и важным видом:

— Дежурит Антон.

— А где Шера?

— Сидит тут. Не видишь?

Матрос строго посмотрел на Шеру и, поправив бескозырку, молча поклонился.

—- Окна помыли?

— Помыли.

— Комнаты проветрили?

1— Проветрили.

— Мало,— хмуро сказал матрос и потянул носом.— Ещё дух купца чувствую... Что ещё обнаружили?

— Бельё, одеяла, бархатная скатерть.

— На брюки пе пойдёт?

— Пойдёт! — обрадовался Пейся.— Зелёная.

Матрос недоверчиво посмотрел на него.

— С чего начнём? — спросил Сёма Полянку.

— Вы,— обратился матрос к Пейсе,— составляйте опись найденного. Добра оставили мало, но точность полагается.

— И мебель записывать?

— Всё,— подтвердил матрос.— Пошли, Сёма, проверим ящик.

Волнение вновь охватило Сёму. Он позвал Шеру, и они вместе пошли в соседнюю комнату. У ящика стоял Антон.

— Серебро зто,—- сказал матрос, с трудом поднимая ящик и ставя его на стул,— теперь принадлежность государства.—Он оторвал верхние доски и взял в руки тяжёлый половник.— Эту ложечку, может быть, совал в свой рот купец. Довольно! Больше ему не видаться с ней!.. А вот, товарищи, до какого разврата доходили,— воодушевляясь, опять заговорил матрос,— перечницы из благородного металла делали!

Шера, Антон и Сёма с удивлением слушали язвительную речь матроса. Пейся просунул голову в дверь. Полянка, размахивая перечницей, продолжал поносить купца и всё его семейство. Неожиданно он обнаружил в широком серебряном бокале аккуратно сложенный листок.

— Бумага,— пожал плечами матрос.— Интересно! Посмотрим и бумагу. Прочитаем. «Опись,— заикаясь, прочёл он,— столового серебра». Хорошо. Сёма, бери листок, всё сверим.

Сёма с волнением взял в руки листок. Тревога вновь охватила его. А вдруг кто-нибудь до них узнал дорогу к этому ящику? А вдруг Мендель, у которого был ключ от дома, стащил ложки или тарелки? А вдруг, составляя опись, ошиблись и записали больше, чем есть?

— Что ж ты молчишь? — удивился матрос.— Читай!

— «Ложек столовых — двадцать четыре»,— волнуясь, произнёс Сёма.

— Так,— кивнул головой матрос,— двадцать четыре. Два, шесть, восемь, шестнадцать, двадцать один... Правильно — двадцать четыре.

— «Бокалов полных — двенадцать»,— унылым голосом прочитал Сёма.

— Так,— сосредоточенно повторил матрос,— бокал полпый раз и бокал полный два, четыре, шесть, десять и двенадцать. Правильно — двенадцать.

Все молчали, с тревогой ожидая конца проверки.

— «Ликёрных рюмочек — двенадцать»,— прочитал Сёма вздыхая.

— Ликёрных рюмочек,— с ненавистью пробурчал матрос,— двенадцать... Из серебра, черти, пили, иначе им невкусно!.. Ну, раз, два, четыре, шесть... двенадцать.

Ящик опустел. Сёма упал па стул и вздохнул с облегчением.

— Всё в порядке! — торн^ественно произнёс матрос, сбрасывая с грохотом серебро в ящик.— Поскольку вы нашли, товарищи юные большевики, объявляю вам благодарность за находчивость. Пусть лежит серебро это в ящике. Поселим в доме этом больницу и будем нашим раненым и больным подавать картофель печёный, или пышки из отрубей, или кашу пшённую на серебряных блюдах, и пусть кушают они на доброе здоровье серебряными ложечками!

Голубые глаза матроса хитро сощурились, он лукаво посмотрел на Сёму, подмигнул ем^г и с важностью опустился в большое кожаное кресло.

СОБРАНИЕ

Из дома Гозмана друзья вышли с гордым, независимым видом. Пожалуйста, теперь все понимают, что им можно доверить большое дело. И потом — благодарность за находчивость, это же чего-нибудь стоит! Все были довольны друг другом. Только Шера чувствовала себя неваято: во-первых, её опять заставили идти впереди, во-вторых, даже Сёма при ней шепчется. Подумаешь, большие секреты у него с Пейсей! Они не могут потерпеть, пока она уйдёт? Шера обиженно понгала плечами и повернула на другую улицу, но Сёма задержал её.

— Тебе нравится с нами? — спросил он в упор.

— Нравится,— без всякого восторга ответила Шера.— А вы всегда будете при мне шушукаться?

— Нет,— успокоил её Сёма и многозначительно взглянул на Пейсю.— Примем тебя к себе и не будем шептаться.

— Не будем,— важно подтвердил Пейся.— Но пам нужны люди... могила! Чтоб без болтовни!

— Ты таки похож на могилу,— улыбнулась Шера.— Из тебя слова надо клещами тянуть.

— Правильно,— согласился Пейся, не замечая насмешки,— Я теперь только знаю — да и нет. Больше ничего... Тут рядом бандиты сожгли местечко. Всё сгорело: и дома, и скамеечки, и заборы. Так вы думаете, люди после этого ушли? Ничего подобного. Какая она ни на есть, эта несчастная земля, но всё-таки своё. И они остались и живут па развалинах, без крыши. Я сам всё видел. Но, если меня спрашивают, что там и как там, я отвечаю одним словом — да или нет. Я понимаю, теперь не время для длинных историй!

— Не время...— засмеялся Сёма и похлопал приятеля по плечу.— Уже поздно. Расходимся по домам. Завтра будет собрание.

Пейся с важностью закурил папироску и, небрежно кивнув головой, направился к дому. Шера молча протянула Сёме руку.

— Что Hi ты молчишь? — удивился он.— Говорила, что хочешь с нами, а теперь молчишь.

— Я унге не хочу,— призналась Шера.

— Не хочешь? — не веря своим ушам, с возмущением воскликнул Сёма.— Не хочешь?.. Ну что ж, никто кланяться не будет. Не надо. Тебе ещё снисхонодение делали. Женщина — это не мужчина! «

— Не мужчина,— тихо согласилась Шера.

— Так почему же ты передумала? — Сёма уж не мог остановиться, всё кипело в нём, и он смотрел на Шеру злыми глазами.— Женские фасоны! Ты хочешь, чтоб надо мной весь уезд смеялся.

— Я не хочу.

— Так почему же? Или ты испугалась работы? Ты думала, что тебя будут катать на колёсиках?

— Тише! — Шера с удивлением взглянула на Сёму.— Не кричи па меня посреди ночи.

— Ещё не ночь,— смущённо сказал Сёма.— Отвечай, почему ты передумала? Считаю до трёх.

— А что будет потом?

— Я уйду.

— Нет, Сёма,— ласково улыбнулась Шора,— это Hie некрасиво. Какой кавалер бросает женщину? И ты пе обижайся. Я передумала потому, что и там буду сидеть как дура. Да, да! Говорить я не умею, спрашивать — стыдно. Я даже не знаю, что такое собрание. И все будут недовольны — чёрт принёс эту девочку, сидит молчит — ни туда ни сюда!

— И туда и сюда! — радостно воскликнул Сёма.— И это всё?

Глупая, а что такое я? Я тоже не всё понимаю. И мы будем вместе.

— Вместе? — недоверчиво повторила Шера.— Вместе? А сам всё время шушукается с этим Пейсей и меня посылает вперёд. Что я — ребёнок? Ты думаешь, мне очень нравится быть одной? Вдруг выдумали, что со мной нельзя ходить по улице. И хотят, чтоб я от этого радовалась. Ходи одна! Попробовал бы ты!

Сёма почувствовал себя неловко. «И зачем я послушался Пейсю! Приказа ж такого нет — с девочкой не ходить. Если б это было так важно, Трофим бы не забыл и вывесил воззвание: «Молодые люди, ходите отдельно!»

— Шера,— тпхо сказал од и осторожно положил руку на её плечо,— кончено, ходим вмосте.

— Скажи: ей-богу.

— Мне нельзя.

— Нет, скажи! — сердито повторила Шера.

Сёма глубоко вздохнул, тихонечко прошептал «не» и потом уж громко произнёс:

— Ей-богу.

Всё было в порядке. Шера не заметила хитрой проделки и поверила ему. Они ещё стояли несколько минут молча, и Сёма неловко и стыдливо гладил маленькую руку Шеры.

— Ты мой милый! — тихо сказала Шера, поднимая голову и засматривая в глаза Сёмы.

— И ты моя милая! — повторил Сёма улыбаясь.

— Ты мой самый задушевный!

— И ты моя самая задушевная!

Но в это время послышались шаги, кто-то показался на улице. Сёма вздрогнул и стремительно отбросил руку Шеры.

— Что такое? — испуганно спросила Шера.

— Ничего,— торопливо проговорил Сёма,— нас, кажется, заметили.

— И что же?

— А где была твоя рука?

— В твоей руке.

— И ты думаешь, что ей там место? — строго спросил Сёма.

Но Шера не нашла что ответить. Она с недоумением посмотрела на Сёму, и он, как всегда, сразу понял, что сказал что-то лишнее.

— Спокойной ночи,— смягчился Сёма.— До завтра.

— До завтра,— покачала головой Шера,— до завтра!

Она поправила платок и медленно пошла домой. Сёма провожал её глазами. Теперь уж все мысли покинули его, и осталась только одна: обернётся или не обернётся? Сёма с волнением

g Повесть о детстве

257

следил за Шерой: вот она почему-то остановилась, вот она подняла воротничок жакетки... Обернулась! Обернулась, увидела его и замахала рукой. «Интересно! — размышлял Сёма, глядя

ей вслед.— Она там догадалась, что я ещё тут!..»

* * *

На собрание пришло пять человек. И их всего было пятеро с матросом в ту пору... Мпого позднее, когда из уезда приехал инструктор организовать ячейку союза молодёжи, его встретили сумрачно и сразу взяли под подозрение. Какая ячейка? Куда ещё записывать? Мы — юные большевики и никаких ячеек не позволим! У Сёмы было огромное желание выставить инструктора из местечка, и Трофиму пришлось потратить немало труда, чтобы убедить его, что ячейка — это то самое, что у них уже давно существует, и инструктору остаётся лишь взять их всех на учёт...

Первым на собрание явился Антон. И Сёма хорошо знал, почему он опередил всех. В комнате стояла фисгармония Мага-заника, крышка была поднята, клавиши открыты. Антон что-то играл. Вспотевший и утомлённый, он тяжело опускал указательный палец и ждал появления звука. Увидев Сёму, он небрежно взглянул на него и принялся с новым усердием стучать по клавишам. Через песколько минут он поднял голову и спросил:

— Угадай, что я играю?

Сёма смущённо развёл руками:

— Не знаю.

— А это? — Антон опять застучал пальцем.

— Не знаю.

— Ни одного мотива не энаешь! — удивился Антон и с сожалением покачал головой: — Жаль!

— А мне нет,— улыбаясь, ответил Сёма, глядя на вспотевшего музыканта.— Подумай сам, что это за музыка, если надо работать руками и ногами? Там дави, тут стучи! Нет, это не для меня.

— Как хочешь.— Антон обиженно пожал плечами и, повернувшись к клавишам, ударил обеими руками.— Вот это собирается гроза... А это гром... Похоже? А зто стучат по крыше!..

Антон разошёлся, волосы его упали на лоб, пальцы с каким-то злобным вдохновением забегали по клавишам. Иногда он уже запросто опускал на басы кулак и, склонив голову, внимательно прислушивался, удивлённый и радостный.

Неожиданно в комнату вошёл Трофим.

— У вас, кажется, собрание? — спросил он у Сёмы.

— Собрание.

— А это что? — обратился он к Антону.

— Я играю,— спокойно ответил тот и опять ударил кулаком.— Вот это гром... А это стучат по крыше...

— Попимаю.— Трофим кивпул головой и несколько секунд постоял молча,— А нельзя ли в другое время? У меня сидят люди, кричат в ухо, и я ничего не слышу. Может быть, ты сыграешь в другое время?

Антон обиженно пожал плечами и опустил крышку.

— Вот спасибо,— с облегчением вздохнул Трофим и вышел из комнаты.

Сёма, с трудом сдерживая улыбку, отвернулся к окну. К нему осторожно приблизился Пейся и прошептал на ухо:

— Выйди в коридор!

— Сейчас собрание.

— Ещё рано. Выйди на минуточку!

Сёма недоуменно взглянул на друга и встал.

— Ну как,— спросил Пейся, подмигивая правым глазом,— долго вчера стоял с Шсрой?

— Полчаса. А что?

— Ничего,— лукаво улыбнулся Пейся.— Целовались?

— Дурак! — крикнул Сёма и оттолкнул его от себя.— Чем у тебя голова занята?

Пейся надул губы:

— Подумаешь, фасон! Как будто я не знаю. Наверняка целовал в щёку!

— Пошёл вон! — рассвирепел Сёма, выставляя кулаки.

— Иди сам! — быстро отрезал Пейся.— Опа тебя внизу ожидает.

— Кто — она? — строго спросил Сёма.

— Не бабушка! Можешь догадаться.

Сёма сбежал по лестнице. У дверей дома стояла Шера со смущённым лицом.

— Я пришла,— тихо сказала она.— Только я боюсь зайти сама.

— Теперь мы вместе,— твёрдо ответил Сёма, вспоминая вчерашнее обещание.— Идём!

— А тебя не будут дразнить?

— Хотел бы я знать кто! — возмущённо воскликнул Сёма и, схватив Шеру за руку, потянул её за собой.

Собрание открыл Полянка. Всё время сидел он в кресле, поджав под себя поги, и Сёма понял, что лаки расползлись окончательно.

— Так вот,— сказал матрос мрачным голосом,— начинаем!

Все слушали затаив дыхание. Никто не знал, что такое собрание, и поэтому ожидали чего-то необыкновенного.

— Пошлют на станцию рельсы грузить,— прошептал Пейся.

Но Сёма сердито шикнул на него, и Пейся умолк.

— О текущем моменте,— продолжал Полянка,— говорить не буду. Вести с фронта известны. Надо быть начеку. Может быть, завтра вам скажут: «Юные большевики, марш на позицию!» Что вы скажете?

— Пойдём!—крикнул Сёма и ущипнул Шеру за локоть.— Слушай, что будет дальше!

— Пойдём? — недоверчиво повторил матрос.— А кто из вас умеет стрелять? Или что, по-вашему, значит глубокая разведка?.. Молчите? Известно ли вам, что такое перебежка змейками? Или«интовка в штыковом бою?.. Скажи ты, Пейся.

Все лица обернулись к Пейсе. Он смущённо кашлянул в кулак и степенно заговорил:

— Я знал одного человека...

— Я его тоже знал,— хитро улыбнулся матрос.— А ты нам скажи про русскую трёхлинейную винтовку.

Пейся молчал.

— Вот видите,— опять мрачным голосом произнёс Полянка.— Что это значит? Это значит, что с завтрашнего дня — стрелковые учения. Два часа на стрельбище! — Матрос снисходительно покачал головой,— Я, дорогие шлюпочки, не уеду от вас, пока не увижу, что Пейся умеет вскинуть винтовку.

— Почему именно я? — обиженно спросил Пейся и покраснел.

— И Сёма, и Антон, и другие молодые люди,— успокоил его Полянка.— Так что решение принято, и об остальном будет объявлено особо. Теперь, товарищи, переходим ко вторым вопросам. Надо среди вас избрать старшего. Кого бы вы думали?

— Полянка! — закричали все хором с места.

Матрос нахмурился и поднял руку:

— Тише. Тут оглашали мою фамилию. Ошибка! Я,— торжественно заявил он,— прикреплён к вам всей нашей партией! Понятно? Партия сказала мне: иди, товарищ Полянка, пока ты живёшь в местечке, к молодёжи и объясняй ей, в чём суть. Понятно? И, если подстрелит меня в бою какая-нибудь рискованная пуля, я обязан знать, что есть здесь в местечке подмена. Вот, скажем, Сёма!

— Почему именно Сёма? — опять обиделся Пейся.

— И Пейся, и Антон, и другие молодые люди,—успокоил его матрос.— Так как же мы назовём старшего среди вас?

— Надо, как в управе,— с важностью заявил Сёма,— мне дедушка говорил: председатель и товарищ председателя.

Антон воспротивился:

— Нет! Звук пе тот. Не подходит. Надо просто — председатель отряда.

— Это не то же самое! — возмутился Сёма.

— И тем лучше,— улыбнулся Полянка.— А кого хотите на этот пост, прошу подумать до следующего собрания. Переходим к третьим вопросам. Как вам известно, жить сейчас очень трудно, как-то: хлеба нет, соли нет... Советская власть помнит про неимущих — помогает. Но надо придумать и от юпых большевиков какую-нибудь услугу партии.

— Я знаю, что надо! — взволнованно заговорил Сёма.—Люди живут голодно. Возьмите, к примеру, мою бабушку. Она же с ума сходит. Соли нет! Муки нет! А менять нам тоже особенно нечего. А где достать отруби? И у меня же всё-таки есть паёк — полфунта чистой ржи получил, сахарину! У других и этого нет.

— Что ты предлагаешь? — вздохнул матрос и опустил на пол перевязанные шпагатом лаки.

— Я знаю,— продолжал Сёма,— что наши сапожники, портные и столяры, у которых дома много ртов, идут в соседние деревни, шьют, латают, получают за это натурой и возвращаются к субботе домой с мешком... У нас есть сапожник Антон? Есть. Он холостой. Есть сапожник Бакаляр? Есть. Тоже холостой. И ещё можно найти и послать их в деревни, а заработок пойдёт больным и многосемейным. Вот будет наша услуга.

— И то дело,— ваншо проговорил матрос и посмотрел на ребят.— Согласны сделать пару таких выходов?.. Хорошо. Переходим к четвёртым вопросам. К нам, можно сказать, стучится девушка из хорошей семьи. Сёма сё привёл... Зовут как? — строго спросил он у Шеры.

— Шера.

— Что для чего, понятно?

Шера смущешш опустила голову.

— Слушайте, товарищ Шера,— сказал матрос, поднимаясь с кресла,— люди эти, Антон либо Пейся,— воины. Стрелять их научим, и если надо — в бой. А вы представительница слабого пола. Понимаете вы это?

— Понимаю.

— Хорошо...— Полянка подумал и вновь обратился к Ше-ре: — Когда ходили гайдамаки и вообще охотники всякие из чужих земель, двери что были? На тяжёлые засовы заперты! И ставни наскрозь закрыты. А теперь окна отхфыты и двери,

почему? Потому, что страха нет. Стало быть, на чьей стороне выходит правда? Скажите, товарищ Шера.

— На вашей,— тихо ответила Шера И с тревогой взглянула на Сёму.

— Верно,— воодушевляясь, заговорил матрос,— на нашей! И держитесь этой правды обеими руками до последних дней своих, хотя это, конечно,— с вежливой улыбкой добавил Полянка,— будет ещё не скоро!

— Можно сесть? — спросила Шера.

— Можно,— разрешил матрос.— И отца своего пришлите к нам для разговора. А всем, товарищи, напоминаю, что завтра начнём стрелять.

Собрание кончилось. Антон вновь присел к фисгармонии, уже украдкой, мизинцем прикасаясь к клавишам. Сёма вместе с Шерой вышел на улицу. Пейся с хитрой улыбкой проследовал за ними.

— Ну? — спросил Сёма, с любопытством глядя на Шеру.— А ты боялась?

— Нет,— ответила Шера и замолчала.— А они папе ничего не сделают?

— Ничего,— успокоил её Сёма и, взяв за руку, подвёл к дереву.

— А почему мне не дали такой бумаги, как у тебя?

— Дадут! Наверно, сейчас просто пет... Ну, скажи: вместе мы с тобой?

— Вместе,— улыбнулась Шера.— И до последних дней.

— Хотя это будет не скоро,— смеясь, добавил Сёма и, оглянувшись, поцеловал Шеру в щёку.— Иди!

Шера постояла ещё немного и, поправив оттопырившийся воротник на шинели Сёмы, медленно пошла домой. Едва она сделала несколько шагов, откуда-то из-под дерева вынырнул Пейся.

— Ты что? — удивился Сёма.

Пейся усмехнулся:

— Ничего. Я был прав. И как раз именно в щёку!

Сёма покраснел и, схватив Пейсю за плечо, пригнул к земле:

— Подсматривать? Кто позволил?

— Я нечаянно. Честное слово! — взмолился Пейся.

— И теперь будешь болтать повсюду?

— Не буду. Я уже всё забыл.

Сёма освободил Пейсю и внимательно посмотрел на него:

— Что ты видел на улице?

— Ничего.

1— А возле дерева?

— Тоже ничего.

— То-то. Помни! Если Шеру обидишь, я положу на твою голову свой палец и прихвачу па всякий случай палец Доли, и ты войдёшь в землю, как спичка. Понял?

— Понял! — покорно повторил Пейся и, взглянув на Сёму, лукаво улыбнулся: — А всё-таки я был прав. Как раз именно в щёку!

ДЕРЖАТЬ ОРУЖИЕ

Ночью, когда курьер комиссара безмятежно спал в своей обычной позе, сбросив иа пол одеяло и спрятав голову под подушку, бабушка сидела у кровати деда и с тревогой говорила о внуке:

— Мальчик на себя не похож! Разве ему такое питание нужно? Он уже стал чёрный, как земля.

— Тебе кажется,— успокаивал её дедушка.— Ребёнок растёт и худеет.

— Ай, что ты знаешь! — с горечью продолжала бабушка,— Я же слежу за ним. Он выходит в коридор и там кашляет, чтобы мы не слышали. Ему нужно каждое утро пить горячее молоко с маслом. И глотать желтки. Когда есть такой мальчик, отказывают себе во всем и дают ему.

— Ты так говоришь, как будто я жалею Сёме,— обиделся дедушка.— Но где взять? Если б ты сказала где, я бы не поленился пойти.

— Люди достают. Люди едут в немецкую колонию и делают обмен.

— А что ты будешь менять? Свой шкафчик или эти два стула? — Дедушка возмутился и присел в постели.— Надо подождать. Я думал, что краевые — это надёжная фирма. Вернётся Яков, возьмём Сёме учителей, и он будет у меня сидеть дома. Да, да! Дома над кпигой! И то, что другие делают год, он успеет за месяц.

— Дай бог,— вздохнула бабушка и, встав, потушила лампу.— Если б ои хоть кушал вовремя. Так нет! Мальчик обедает вечером. Какой вкус имеет эта похлёбка, если я её тридцать раз ставлю иа печку и отодвигаю? И ои ещё курит. И ои скручивает себе папиросу толстую, как скалка. Пойди поговори с ним! Я уверена, что он затягивается.

— Ну, если не затягиваться,— улыбнулся дедушка,— так нет удовольствия от курения. Просто так пускать дьтм!..

— Так я и знала! — возмутилась бабушка.— Я уже давно

догадывалась, что ты его научил. Мало тебе твоих папирос?.. Я же вчера чуть не умерла от стыда. Куда это годится? Ты подходишь к Сёме и просишь у него прикурить. Где это видно, чтобы дед прикуривал у внука? Я тебя спрашиваю?

Бабушка раздевается и, раздеваясь, продолжает вздыхать и ворчать. Минуты она не может прожить без волнения, домашние заботы наступают на неё, и она топчется на ногах с утра до позднего вечера. Трудная жизпь у бабушки! Дед уже спит, а она всё лежит с открытыми глазами, и нет сна у неё, нет покоя. «А старик,— думает бабушка,— разве ему не нужен уход? Слава богу, болезнь оставила его, и теперь надо человека кормить. А что он ест? А что он пьёт? И от этого проклятого курения у него опять начался кашель. По правилу, и ему тоже нужно молоко с маслом...» Старик шутит. Тот, кто не знает его, может подумать, что у Гольдина спокойный характер. Но бабушка знакома с ним сорок лет, и она знает, что, если он много шутит, значит, ему очень плохо. Нет заработка — старик переживает. «И, кажется, напрасно,— думает бабушка,— я ему рассказала про Сёмин кашель. Надо будет завтра как-нибудь это взять обратно, сказать, что мне показалось, что Сёма не кашлял, а смеялся».

Потом бабушка вспоминает, что Трофим обещал ей отрубей, и надо их получить так, чтоб Сёма не знал. И бабушка думает, когда это лучше сделать — утром или вечером? И ещё надо завтра поштопать Сёме носки, а то запустили, и у него уже пальцы торчат. И на пятке надо положить штопку, но не толстую, чтоб ему было легко ходить. Рубашку он просил? Да, рубашку следовало бы сполоснуть, хотя бы в холодной воде, и просушить за ночь. Может быть, встать сейчас? Конечно! Зачем доставлять мальчику огорчения из-за рубашки!

Бабушка тихонько встаёт с постели и, босая, идёт на кухню, зажигает лампочку и бросает в таз с водой пожелтевшую косоворотку Сёмы. Она стоит, склонившись над тазом, усталые пальцы выкручивают мокрую рубашку, и никакой обиды ни на кого нет у бабушки. Никогда она не думает о себе, о том, что слишком уж часты головокружения, а опухшие ноги посинели и стали тяжёлыми, кар; колоды. Этого бабушка не замечает, не видит. Она поднимается на табуретку и, держа в руках две защепки, перебрасывает через верёвку косоворотку Сёмы. К утру высохнет, а прогладить — это пять минут! Осторожно спускается бабушка на пол и вдруг замечает, что медный чайник весь в саже. «И откуда она сюда взялась, проклятая!» Бабушка берёт тряпку...

Через полчаса на цыпочках возвращается она к себе, по пути

подходит к Сёме и, подняв с пола одеяло, бережно укрывает внука.

Утомлённая, падает бабушка в постель и засыпает в тревожных думах о муже, о внуке, о сыне.

* * *

Бабушка стоит возле Сёмы и с хитрой улыбкой смотрит на него:

__ ijT0 ТЬ1 ищешь?

— Рубашку,— сонным голосом отвечает Сёма.

— Сейчас ты её не узнаешь.— Бабушка протягивает ему чистую, ещё тёплую от утюга рубашку.— Только я знаю: ты повернёшься два раза, и кругом будут пятна!

— Прежде чем поставить пятно,— вмешивается в разговор дедушка,— ты вспомни, кто её постирал.

— Обязательно,— соглашается Сёма и бежит на кухню.

— Постой,— останавливает его дедушка,— хотя ты большой франт, но умываться можно без рубашки. Сними и как следует потри шею.

Сёма нехотя снимает рубашку и, взяв в руки полотенце, идёт умываться.

Он подставляет голову под холодную струю и вдруг рядом слышит строгий голос бабушки:

— Теперь за ухом! Как следует, как следует! Теперь сполосни рот. Сёма, не жалей воды!

Как будто оп маленький!.. За завтраком дедушка с каким-то особенным вниманием смотрит па него:

— Ты кашляешь?

— Откуда вы взяли?

— А зачем ты выходил в коридор?

— Я поперхнулся.

— И тебе было стыдно откашляться за столом? Сёма,— нахмурив брови, говорит дедушка,— ты имеешь дело со мной! Я не посмотрю, что Трофим — комиссар, заберу тебя, и ты будешь сидеть тут, рядом с нами.

Строгая речь деда вызывает у Сёмы недоумение:

— Что случилось? Я ничего не понимаю.

— Ты затягиваешься? — спрашивает дедушка.

— Затягиваюсь, иначе какое удовольствие от курения. Просто так пускать дым?..

— А я что говорил!..—неожиданно восклицает дедушка, но, увидев нахмуренное лицо бабушки, поправляется: — А я что говорил! Надо забрать у него табак.

— Нет,— смягчается бабушка,— табак мы тебе оставим, но ты должен курить поменьше.

Сёма с удивлением смотрит на стариков:

— О чём вы беспокоитесь? Посмотрите, какие у меня мускулы!

— Я знаю твои мускулы,— ворчит бабушка.— Принёс на кухню два ведра воды, так у него весь день руки дрожали!..

Сёма набрасывает на плечи шинель и, улыбаясь, идёт к дт*ерям.

— Ты сегодня опять поздно вернёшься? — спрашивает дедушка.

— Поздно.

— Какие там у вас дела — хотел бы я знать?

— Всякие...— уклончиво отвечает Сёма и выбегает в коридор.

Он бы с удовольствием рассказал, что уже третий день идут стрелковые учения, но свяжись с этими стариками! Раз стреляют, значит, убивают, и они целый день будут плакать на всякий случай.

Сёма идёт к дому Магазаника — сегодня выдают винтовки, одну на двоих. Навсегда!.. Шера и Пейся уже прогуливаются но улице.

— Наконец-то,— улыбнулась Шера.— Мы тебя ждём... Ой, какая рубашка, прямо блестит! Очень хорошо, что ты её надел!

— Почему? — удивляется Сёма.

— Так... Разве можно иметь дело с прикладом и с ружейным маслом в грязной рубашке? Обязательно нужна чистая.

Сёма глубоко вздыхает. Кажется, оправдается бабушкино пророчество.

— Я её сниму.

— Сними, сними! — Шера кивает головой.— А то у тебя будет дома подарок.

— Винтовки выдают? — спрашивает Сёма у Пейси.

— Выдают.

— А где Антон?

— Где Антон? Сидит около ящика и думает, что играет.

— Ну, пошли.

Они поднимаются наверх, тихо проходят мимо комнаты комиссара к Полянке. Рядом с матросом уже стоит Антон с винтовкой в руках.

— Слава богу,— проходя мимо него, бросает Сёма,— ты уже оставил в покое свою фисгармонию.

— Там что-то случилось,— тихо отвечает Антон и с тоской смотрит на Сёму,— играют только чёрные.

— А что, тебе мало чёрных? — удивляется Сёма.

— Ты ничего не понимаешь,— обиженно заявляет Антон и принимается рассматривать оружие.

— Нам тоже можно получить винтовки? — краснея и боясь отказа, спрашивает Сёма.

— Можно,— улыбается Полянка.— Покажи руки... Так! Имейте в виду, она требует нежность обращения.

— Понятно,— быстро соглашается Сёма, горя желанием получить наконец свою собственную винтовку.— Это будет на двоих?

— На троих,— поправляет его матрос.— А Шера? Она тоже ходила стрелять.

— Ладно, на троих. Только...— Сёма смущённо взглянул на матроса,— у меня к вам личная просьба. Дайте мне винтовку поменьше.

— Обрез?

— Да, да,— обрадовался Сёма,— обрез.

— Зачем?

— Видите ли,— замялся Сёма и посмотрел на Пейсю,—удобнее прятать.

— Не от кого будет прятать,— угрюмо отозвался Полянка,— белякам здесь не быть.

— Хорошо,— смущённо проговорил Сёма,— белякам не быть. А куда вы, допустим, денете мою бабушку? Если она увидит меня с винтовкой, с ней случится разрыв сердца! Даю честное слово.

— Правильно, шлюпочка! — рассмеялся матрос, сражённый доводом Сёмы.— Никуда мы пе денем твою бабушку. Получай обрез!

И все вместе они вновь ушли на стрельбище. Это была незащищённая лощинка на краю местечка. Друзья садились в круг, и только одии матрос, стоя, с азартом рассказывал о боях. Винтовка легко прыгала в его руках, и он показывал, что значит взять прицел, что значит идти в атаку — развёрнутым фронтом, группами, перебежками. Он говорил громко, отдавал приказания, пускался в бег, падал на одно колено, ложился на живот, подняв руку с винтовкой. Сёма смотрел на Полянку, и ему казалось, что по лощинке движется не знакомый матрос Степан Тимофеевич, а целый боевой полк. Становилось холодно, и хотелось вместе с учителем лететь в атаку.

Потом и Полянка садился в круг среди ребят и, положив перед собой винтовку, объяснял, что такое скоростная сборка и разборка материальной части. Пальцы его бегали быстро, и каждый винтик, каждая штучка были послушны ему. Но, глядя па

матроса и с завистью следя за его движениями, все с нетерпением ждали второй части занятий, когда будут установлены чёрные самодельные мишени и начнётся стрельба.

— Перед вами театр стрельбы! — торжественно объявлял Полянка.— Начинаем боевые действия!

Первым стрелял Антон. У него было такое насторожённо-злое лицо, как будто в ста шагах стояла не диктован дощечка на тоненькой палке, а живой, настоящий враг. Дав выстрел, Антон с дымящейся винтовкой побежал к мишепи. Пуля, пронзив фаперу, неслышно перекусила тонкий стебель степного цветка, и он, свихнувшись, упал в траву.

— Смотри,— толкнул Сёму локтем в бок Пейся,— фисгармония, фисгармония, а как стреляет!

— Молчи,— остановил его Сёма, взволнованный и смущённый.— Сейчас моя очередь.— Он быстро сбросил шинель, снял чистенькую рубашку и прошёл на позицию.

В третий раз Сёма поднимал винтовку, и, может быть, потому, что все с любопытством смотрели на него, а рядом стояла Шера, он злился и нервничал. Ему казалось, что мишени дрожат на ветру, что Пейся шепчет что-то под руку и поэтому неизбежен промах.

— Пусть ои уйдёт,— попросил Сёма матроса.

— А ты не волнуйся,— успокоил его Полянка.— И руку держи совсем легко. Вот так. Ну, давай.

Сёма спустил курок.

— Хорошо! — крикнул ему матрос.— Попал! Давай дальше.

Воодушевлённый, Сёма стрелял ещё и ещё.

— Вот видишь! — прошептала ему на ухо Шера,— Не хуже Антона. Что ты дрожишь? У тебя сейчас сердце выпадет.

В эту минуту подошёл матрос и, похлопав Сёму по плечу, передал винтовку Пейсе:

— Стреляй! А у тебя, Сёма, неплохо. Только первым выстрелом дал промах.

— Вы же сказали, что я попал.

— Так надо,— улыбнулся матрос.— Психология! Если б я тебе правду сказал, у тебя пули бы начали землю ковырять. Человеку всегда лучше хорошее сказать... Ну, давай, Пейся.

Пейся с гордым видом поднял винтовку, прицелившись, дал выстрел.

— А ну-ка, Сёма, посмотри мишепь,— улыбаясь, сказал он.— Там уже дырка как палец.

Но Сёма, проверив мишень, не обнаружил никакой дырки.

— Это вы мне жужжали на ухо,— нахмурился Пейся.— А ну, молчите! — И он снова выстрелил.

Так он стрелял ещё несколько раз, целясь, хмурясь, злясь и не попадая.

— Ну, довольно,— тихо сказал Полянка, которому, видимо, было жаль Пейсю.— В другой раз попадёшь. Фортуна.

— Что вы мне говорите какие-то слова, когда всё время эта мишень трясётся то влево, то вправо! Надо, чтоб она наконец стояла как следует.

— Во-первых, она стоит,— улыбнулся Сёма,— во-вторых, как ты думаешь, если будет бой, так офицер крикнет солдатам: «Не бежите! Вы мешаете человеку попасть!»

— Никто тебя не спрашивает...— обиделся Пейся.— Я не уйду,— обратился он к матросу,— пока не докажу! Отдайте винтовку.

Он прицелился, но в это время из окраинного домика вышел человек и быстрым, каким-то очень сердитым шагом направился к лощинке. Подойдя, он поднял руку и спросил, кто здесь старший.

— Я,— ответил матрос.— Что вы хотите?

— Ничего,— ответил пришедший и вытер платком лицо.— Я хочу только спросить: может быть, уже довольно?

— Вы о чём? — вмешался Сёма недоумевая.

— Я о том, что только что здесь кто-то стрелял и сбил всю черепицу на моей крыше. Я так понимаю, что ои принял мою крышу за что-то другое, но почему я должен страдать?

Матрос вежливо поклонился и, едва сдерживаясь от смеха, извинился перед хозяином крыши.

— Этого больше не будет,— сказал он по возможности строго.— Даю вам слово!

Когда человек удалился, сердито покашливая и ругаясь, Полянка подошёл к внезапно оробевшему Пейсе и спросил:

— На что тебе понадобилась крыша? Что ты нашёл в этих черепицах?

— Не знаю! — Пейся развёл руками.— Я целюсь, как все: я закрываю правый глаз и даю...

Но его уж никто не слышал — дружный хохот помешал ему докончить свой рассказ. Матрос опустился на траву и схватился за живот руками.

— Не понимаю, что тут смешного? — ещё больше смутился Пейся.— А ты что смеёшься? — набросился он на Шеру.— Ты же вообще не стреляла!..

Полянка с трудом поднялся со своего места и, продолжая смеяться, начал знаками что-то показывать Пейсе.

— Ну, что ты стоишь? — заговорил Сёма, насмешливо улыбаясь и с трудом переводя дыхание.— Если б твой правый глаз

помещался с левой стороны, тогда чёрт с ним, закрывай! Но все люди закрывают левый. Понял? Ну-ка, дай винтовку!

— Сёма,— испуганно вскрикнула Шера,— ты ведь только что надел рубашку!

Но было уже поздно: Сёма прижал приклад к плечу, и на белой рубашке оттиснулось большое тёмное пятно.

ДОЛЯ СТОИТ НА ЧАСАХ

Шера передала отцу просьбу зайти к комиссару. Доля недоверчиво взглянул на дочь и удивлённо пожал плечами:

— Меня просят зайти? Зачем?

Больше ои не сказал ни слова и с унылым, огорчённым лицом присел у окна. Шера встревоженно следила за ним, но Доля молчал. Ои молчал и думал. Вызов к комиссару испугал его. За всю свою жизнь Мойше не знал случая, чтобы встреча с начальством приносила человеку удовольствие. Если вызывают к начальству, значит, что-то случилось. Давно-давно дед Доли вместе с семьёй поселился в деревне. Не потому, что ои очень хотел пахать,— он даже ие зиал, с чего начинают! Просто было объявлено, что евреи-землепашцы освобождаются от воинской повинности. Но прошло время, и они нечаянно и неожиданно для себя почувствовали вкус к повой жизни. И если раньше они, ругаясь, плевали па эту трудную землю, то теперь они уже привыкли подниматься с зарёй, и соседи-крестьяне, веря и не веря, показывали им секреты. Оии узнали новые слова: посев, сенокос, пары, молотьба — и вскоре привыкли к ним. Но счастье длилось недолго — отца Доли вызвали к начальству и дали двадцать четыре часа. В двадцать четыре часа приказали убраться и унести подальше «свой еврейский запах». «За что? Почему? Кто пожнёт посеянное? Посмотрите иа наши руки!» Урядник ни на что не хотел смотреть — он повернулся спиной, и разговор был окончен.

Так впервые в жизни встретился Доля с начальством, и ои узнал, что это страшная, не любящая его сила. Ои хотел стать кузнецом — ему помешали, он хотел пахать землю — его выгнали. Стоило ему что-нибудь задумать, появлялось начальство, и всегда оно было против него. Как ие любил Доля эту проклятую кокарду! Он кочевал из местечка в местечко с семьёй и без крова. Потом, озлобленпый и ненавидящий всех и всё, он сам начал пугать людей, и ему уже нравилось видеть в других свой собственный страх. Ему было приятно сознавать, что если ои боится кокарды, то есть кто-то, боящийся его. И на голову слабого

Доля обрушивал всю свою злобу. Жена хватала его за руку, но он продолжал греметь, ломать стулья, кричать, и стёкла дрожали в окнах. Доле всегда было плохо, и он всегда ждал худшего. Он был несчастен и зол. Чужое горе ие вызывало в нём сочувствия, страдания опротивели ему, и он дрался на ярмарках, размахивал канатом у чужого лица, сидел ночь в участке и наутро, растерянный и смущённый, приходил к жене и плакал, обливая слезами её колени. Начальство гнало его, и он ехал дальше на пыльной арбе, голодный кочевник, еврей-цыган.

В пути потерял Доля жену — у неё что-то было с сердцем, и ей всегда не хватало воздуха. Родные женг.т прокляли его. И он остался один с дочкой. Теперь сила его лежала у йог, но он ие брал её. Озорство осталось позади, и он понимал, что сам во многом виноват: ие стоило хотеть большего, надо было опустить голову, пристроиться где-нибудь и тяпуть лямку, как все. И он стал проситься на службу. Но дурная молва шла за ним, и никто не хотел иметь дело с Долей. Его боялись, но он уже ие был страшен. Его гнали из местечка, и он шёл с дочкой дальше, большой и беспомощный. Кокарда встречалась на его пути и приказывала идти мимо... Он не хотел ни драться, ни вымогать, но все говорили, что он дерётся и вымогает. Доля махнул рукой, и старое началось снова.

В местечке у реки Чернушки его застигли большие перемены. Он застрял здесь, но понять, что происходит, ему было трудно. Он был рад, что о нём забыли и слава его затихла, но вот сегодня вдруг его призвали к начальству. Комиссар — не урядник, но Доля по-прежнему видел кокарду и боялся её... Он просидел молча у окна до вечера. Шера но решалась подойти к нему. Когда совсем стемнело, Доля зажёг лампу и спросил вслух:

— Может быть, явиться всё-таки?

Шера молчала: она не знала, что лучше посоветовать отцу.

— А как он тебе сказал? — опять заговорил Доля.— Он был злой или нет?

— Не знаю,— тихо ответила Шера.— Он просто попросил, чтоб ты зашёл.

— Да...— задумчиво произнёс Доля.— Может быть, донесли? И они потребуют, чтоб я ушёл? Куда я денусь с тобой?

— Они не потребуют, папа.

— Ты знаешь... Но у кого я брал долю? Разве я вырывал кусок у нищего? Никогда! Я всегда имел дело с человеком, у которого один кусок лишний!..

Мойше взволнованно зашагал по комнате.

Утром Доля принял решение. Он ничего не сказал Шере, но она хорошо знала отца и умела понимать его.

— Ты пойдёшь туда? — спросила Ш'ёра.

Доля молчал.

— Я тебя прошу, что бы ни говорили, будь спокоен. Если даже скажут, чтоб уехали, молчи. Мы не пропадём, папа.

Доля ласково погладил дочь по плечу и вышел. Шера вслед за ним выбежала на улицу — мать всегда провожала отца, желая ему удачи... У дома Магазаника Доля в нерешительности остановился: а может быть, не идти, и они забудут о нём? Ои увидел Сёму в шипели и поманил его пальцем к себе.

— Начальство там? — тихо спросил Доля.

— Там.

— Комиссар там?

— Там.

— А он русский или еврей?

— Русский.

— Русский...— задумчиво повторил Доля и потёр лоб.—Так что ты скажешь, Сёма?

— О чём?

— Они просили меня зайти.

— Слышал,— равнодушно ответил Сёма.— А почему бы и нет? Вы знаете, куда идти?

Сёма провёл Долю к двери комиссарской комнаты:

— Вот здесь.

— А может быть, ты зайдёшь со мной?

— Можно и зайти.

Трофим сидел за столом и с сосредоточенным видом писал что-то. Рядом с ним сидел незнакомый человек в крестьянской одежде. Увидев Сёму, Трофим отложил карандаш и, улыбаясь, сказал:

— Вот видите — гость. Из соседнего села. Подарок привёз. Тридцать шесть пудов высокого помола, двадцать четыре иуда картофеля, два пуда сала. Понятно? Бедняки собрали. Для отправки на фронт. Но,— Трофим посмотрел иа гостя и опять улыбнулся,— желают послать лично со своим проводником.

— Именно так, товарищ комиссар,—серьёзно сказал гость.— Чтоб в собственные руки!

— Да я не возражаю,— согласился Трофим, протягивая бумажку.— В добрый час! Вот вам письмо в уезд. Вагон дадут, и отправляйтесь лично.

Крестьянин низко поклонился комиссару и, запрятав под шапку записку, вышел в коридор.

— Вот такие дела...— задумчиво произнёс Трофим и внимательно посмотрел на Долю: — А вы что ж, ко мне?

— К вам,— смущённо сказал Доля и подошёл к столу.

— Это Доля,— подсказал комиссару Сёма.— Помните, Пейся рассказывал.

— А-а! — засмеялся Трофим.— Это вы, значит, из яблони делаете прутик. Интересно. А всё-таки я представлял вас чуть меньше. Ну, здравствуйте! — Он протянул Доле руку.— А ну, Сёма, стань рядышком. Ой-ё-ёй! Тебя совсем не видно!.. Табак есть?.. — обратился оп к Мойше.—- Пет? И у меня пет. Вот беда!.. Ну ладно, мы вот здесь думали и решили: рано вам в старики записываться. Как считаете? — неожиданно спросил он.

Доля молчал. Вопрос удивил его, но не обрадовал. Он стоял хмурый и с неприязнью смотрел на комиссара. Ему казалось, что начальство насмехается над ним, что готовится какая-то новая западня.

— Ваша фамилия? — опять заговорил Трофим.

Доля опешил. Уже много лет его не называли по фамилии, и он отвык от неё. Всюду так и шло: Доля и Доля.

— Шварцкоп,— смущённо ответил он.

— Так...— повторил Трофим и встал.— Людей у нас мало, и требуется помощь.. Здесь яте! В сторожевую охрану пойдёте? Фабрика тут у нас есть. Ну, ценности всякие, надо беречь. Население привлекать будем. Что скажете? Да, забыл: паёк, конечно, как полагается...

— Пойду! — глубоко вздохнув, согласился Доля и взглянул на Сёму. (Сёма улыбнулся и одобрительно кивпул головой.) — И это значит, я буду охранять?

. — Вы. А что?

— Видите ли,— засмеялся Доля,— может быть, вы не знаете про меня? Люди будут смеяться.

— Посмеются и перестанут,— успокоил его Трофим.— Завтра можете приступить. Что и как — вам объяснят.

Доля неловко постоял, переминаясь с ноги на ногу, и, не простившись, вышел. Сёма с любопытством взглянул па Трофима и выбежал вслед за Мойше й. Но оказалось, что он никуда не ушёл. Опустившись на ступеньки, Доля растерянными глазами смотрел на дверь комиссарской комнаты.

— Почему вы здесь? — удивился Сёма.

— Я хочу вернуться...

— Зачем?

— Тут какая-то ошибка,— краснея, заговорил Доля.— Меня

всё время гнали — это раз, и кто бы вдруг занял мне копейку? Не было такого человека! И они зовут Долю в охрану. Я же могу оттуда всё вынести! Послушай, Сёма, а может быть, он просто строит насмешки?

— Никаких насмешек,— успокоил его Сёма.— Просто мало людей. И на охрану берут местных. Вы же теперь останетесь жить у нас!

— Воробей! — тихо сказал Доля и, взяв Сёму за локти, осторожно приподнял над собой.— Ты сам но знаешь, какие ты слова говорить. У меня сердце переворачивается!..

* * *

Счастье его было наивным и трогательным. Доля стоял на часах у гозмановской фабрики, и ему было приятно сознавать, что в левом кармане куртки лежат ключи от всех дверей и, если ему захочется, он может пойти и открыть всё.

Не так уж много добра оставил Гозман, но Доле доставляло удовольствие думать, что за стенами фабрики лежит несметное богатство. Возвращаясь домой, он расписывал Шере, чего только нет в цехах и на складе — сотни шкурок гризоновского шевро, высокие штабеля подошвы, партии готовой обуви. Ложась спать, он с нетерпением ждал следующего дня, чтобы опять медленно бродить у фабричных ворот, строго всматриваясь в лица прохожих и вскидывая при шорохе боевую винтовку. И ещё радовало его то, что никто не требовал благодарности, никому он не должен был кланяться. Казалось, что, вручив Доле ключ, комиссар вовсе забыл об этом. Он не посылал своих людей подсматривать за Долей, не назначал караул к караулу и даже ни разу не пригрозил Доле: смотри, если что случится, смотри, если пропадёт хоть кожица!.. Комиссар не предполагал плохого. Поверив, он поверил в хорошее.

Все это знал и ценил Доля. Дежурство начиналось с восьми часов вечера, но он уже в шесть был у ворот фабрики... Однажды поздним вечером к нему подошёл человек. Он остановился рядом с Долей и, глубоко вздохнув, сказал:

— Хорошее дело вам дали. Удовольствие — стоять на ногах!

Доля молча оглядел прохожего, но тот не собирался уходить.

— И что они дают вам за это? Гнилую воблу под нос?

Доля продолжал молчать.

— Я бы мог с вами сделать дело. Я же вас знаю, Доля!

— Какое дело ещё? — хмурясь, спросил Мойше.

— Ничего! — улыбнулся прохожий.— Один пустяк. Вам не придётся даже шевельнуть пальцем. Вы откроете мне Дверь и

впустите в конторку. Я проверю товарные остатки, и через пять минут вы меня видите обратно.

Доля внимательно посмотрел на человека, стоящего рядом с ним, и усмехнулся. Они уже хотят его словить! Они уже пробуют, что такое Доля. И подумать только, специально подсылают еврея!

— Хорошо,— важно сказал Мойше и, пригладив усы, оглянулся по сторонам.— А что я буду с зтого иметь?

— Можете быть спокойны,— еврей многозначительно подмигнул Доле,— я вас не обижу!

— Я не люблю идти на дело с завязанными глазами,— упорствовал часовой.

— Короче — три пары ботинок будет хорошо?

— Мало,— вздохнул Доля,— А если сейчас налетит стража и меня поймает? Нет, мало!..— решительно повторил он.

— А что же вам ещё надо? — возмутился еврей.

— Ша! — оборвал его Доля.— Можете не волноваться. Да, хотите — хорошо, не хотите — тоже хорошо. Я прошу ещё две шкурки шевро по двадцать фус.

Прохожий поднял на Долю глаза и, подумав, протянул руку:

— Идёмте.

— Идём, идём! — со злобой прошептал Доля и открыл железную дверь. «Такая собака! Он ещё пробует мою совесть. Он ещё хочет меня купить за три несчастных пары!..»

Еврей привычной походкой прошёл в конторку и подошёл к ящикам приёмщика. Видно было, что не впервые он заходит сюда. Вынув из кармана лист бумаги, оп принялся что-то записывать.

— А ну, снимите верхний ящик,— предложил оп Доле и надел очки.— Спасибо. Тут мы имеем дамские полуботинки на шнурке. Запишем!

Доля задумчиво посмотрел па гостя и, решив что-то, вышел из комнаты.

— Постойте,— остановил его еврей,— куда же вы удираете?

— А зачем я вам пужсп? — удивился Доля,— Закончите, выйдете. Только чтоб я сразу увидел свой барыга!

— Хорошо.— Еврей кивнул головой и принялся вновь перебирать обувь.

Доля вышел в коридорчик, с минутку постоял, потом, вынув из кармана большую связку, нашёл ключ от конторки и, спокойно подойдя к двери, запер её, повернув ключ два раза. Замок щёлкнул, и за дверью послышалось движение:

— Это вы, Доля?

— Я,— тихо ответил Мойше.

— Вы, кажется, заперли меня на ключ?

— Кажется.

— Что это ещё за новости?

— А что я могу сделать? — признался Доля.— У меня нет другого выхода.

— Что вы там болтаете, сумасшедший?

— Ша! — Доля топнул ногой.— Будете так говорить с вашей тёщей... Вы слышите меня, реб? Или я должен был бросить пост и сейчас же отвести вас к комиссару, или я должен был спрятать вас здесь и вытерпеть до утра. Вы понимаете? Утром меня сменят, и я вас спокойненько отведу.

Заключённый принялся стучать кулаками в дверь.

— Сумасшедший! — стонал он.— Имейте в виду, я за себя не ручаюсь! Я могу поломать всё. Я могу чёрт знает что!..

— К лампе!—спокойно ответил Доля.— Говорите к лампе! Я ухожу на пост.

Он ещё раз проверил дверь и вышел за ворота. Спокойствие часового было нарушено. Зачем подсылают сюда идиотов, почему не верят ему? Если б он хотел, он бы давно мог тихонько перенести к себе в дом не одну пару и не одну шкурку. Горечь наполнила сердце Доли. Незаслуженное подозрение, всегда тяжкое для человека, обидело и сразило его. А может быть, нельзя было запирать этого еврея, может быть, ои тоже какое-нибудь начальство? В волнении и тревоге провёл Доля ночь.

Утром, когда на смену ему пришёл часовой, Доля открыл дверь конторки. Заключённый сидел на подоконнике и покрасневшими глазами смотрел в одну точку.

— Идёмте! — сумрачно сказал Мойше.

— Только не прикасайтесь ко мне руками! — испуганно закричал еврей.

Но Доля ничего не ответил. Они вышли за ворота фабрики и направились к комиссару.

— Какая вам польза? — тихо спросил еврей.— Подумайте хорошенько. Ещё не поздно сделать дело. Я вас не видел, и вы меня не видели...

— Закройте рот! — рассердился Доля.— Мы уже пришли.

Пропустив вперёд своего заключённого, он поднялся по лестнице и постучал в дверь.

— Войдите! — крикнул кто-то.

Доля вошёл. Трофим был один и сейчас, читая что-то, тянул из жестяной банки чай.

— Зачем вам понадобилось это? — с обидой в голосе сказал Доля.

— Вы о чём? — удивился Трофим.

— А, бросьте, как будто вы не знаете? Нарочно подослали, чтоб меня проверить.

— Кого подослали?

Доля недоверчиво посмотрел на комиссара и рассказал о ночном происшествии.

Трофим отодвинул банку и рассмеялся:

— На ключ, значит? Хорошо! И три пары, выходит, ваши пропали. А?.. Очень хорошо. И ещё шевро две шкурки?.. Какой убыток!.. Ну, а вы,— обратился комиссар к заключённому.— Почему вам обязательно гулять возле фабрики? И даже считать ботшнки?..

В это время в комнату вошли Сёма с Пейсой. Не поняв сразу, в чём дело, они поздоровались со всеми. Потом, заметив в углу нового человека, Сёма вежливо кивнул ему головой и протянул руку:

— Здравствуйте, Мендель!

— Мендель? — повторил Трофим.— Кто такой?

— Конторщик Гозмана,— удивляясь, сказал Сёма.

— Почему же вы сразу не представились? — спросил комиссар.— Вот человек даже переволновался из-за вас,— добавил он, указав на Долю.— Так зачем же всё-таки вы пожаловали ночью? Хозяин велел?

Мендель молчал.

— Как я понимаю,— продолжал Трофим,— перед нами доверенное лицо господина Гозмана. Очень приятно. Положите на стол всё, что в ваших карманах. (Мендель дрожащими руками принялся опоражнивать кармапы.) А жилет? — напомнил ему Трофим.— Пожалуйста, пожалуйста, не стесняйтесь! Вот видите, бумага. А ведь вы чуть не забыли про псе. Почитаем! (Сёма, Пейся и Доля придвинулись к столу.) «Уваясаемый Мендель,— сощурившись, начал Трофим.— Пишу вам как своему верному человеку. Очень у меня сердце боли г за всё, что оставлено, и прошу вас не спускать своего глаза. Проверьте замки на складах, чтобы всё было по-хозяйски. Зайдите па фабрику и подсчитайте все товарные остатки: я должен знать, чем располагаю. Квартиру надо как следует проветрить, возьмите женщину, пусть хорошенько приберёт — там уясо, наверно, пять пудов пыли! Надо следить, чтобы всё оставалось на месте. Приеду, с божьей помощью, отблагодарю как сумею. Пишите на Лодзь. Исаак Гозман».

— Очень хорошее письмо,— улыбаясь, сказал Сёма.

— Да,— согласился Трофим.— Вы уже ответили?

— Нет,— торопливо заговорил Мендель,— я всё расскажу. Письмо мне в городе передал Соломон Кроль, негласный ком-

паньон Гозмана. Он с моей шеи не слезает. Он уже замучил меня. А что я могу сделать? Я же их служащий. Мне жалованье идёт.

— Кроль — говорите? — переспросил Трофим и записал что-то в книжку.— Хорошо. А жалованье идёт?

— Идёт...— испуганно повторил Мендель.— Приедут — расплатятся!

— А если не приедут?

— Хорошее дело! — возмутился Мендель.— Оли же пишут! Что ж это, по-вашему, выходит — обман?

— Ладно.— Трофим махнул рукой и с сожалением посмотрел на Менделя.— Вы можете отправляться домой.

— Могу? — не веря, воскликнул Мендель и выбежал в коридор.

Через минуту он возвратился, смущённый и растерянный.

— Извиняюсь,— заговорил он,— я тут чистил карманы и оставил ключ.

— Какой ключ?

— От склада Гозмана. Будьте любезны...

— Не выйдет,— спокойно сказал Трофим.

— Как это так вы говорите — не выйдет?

— А просто,— засмеялся Трофим,— не выйдет — и всё!

Мендель, часто захлопав веками, умоляюще посмотрел на

комиссара:

— Тогда я попрошу дать мне расписочку, что ключ у вас. Это можно?

— Это можно,— согласился Трофим и, быстро написав что-то, протянул Менделю бумажку.

— Благодарю вас,— прошептал, кланяясь и вздыхая, конторщик.— А то, сами понимаете, приедут, и начнётся история с ключом!

Никто ему не ответил. Склонив голову, Мендель пошёл к двери — маленький, худой, с опущенными плечами. В спине его, в беспомощно повисших руках и даже в кулаке, сжавшем расписку, было столько трудного, непосильного человеку горя, что Сёма тяжело вздохнул.

— Садитесь,— предложил Доле Трофим.— Устали? Чаю хотите?

Пейся подмигнул Сёме, и они вышли из комнаты.

— Пойдём-ка! — прошептал Пойся и ущипнул приятеля 'за локоть,— У меня есть мысль.

Сёма вяло побрёл за ним...

Через полчаса они вернулись с какими-то загадочными, внезапно повеселевшими лицами.

— Вот,— тяжело дыша, сказал Сёма, глядя на Трофима и Долю,— он не успел, а мы уже написали.— Сёма вынул из кармана исписанный карандашом листок.— «Дорогой мосье Гозман! Спасибо вам за ваше письмо и что вы ещё нас не забыли. Квартиру проветрили, и там теперь будет больница. И вся мебель в целости. Серебро ваше мы тоже лично проверили по описи. Всё в порядке, и можете не беспокоиться. Мы только серьёзно боимся, что ваши глаза уже не увидят этого. Так что не шейте себе новый кошелёк — всё равно денег в него класть не придётся! Затем желаем вам полного удовольствия и счастья от ваших детей и внуков...» — Сёма остановился и обвёл всех глазами: — Ну как?

— Хорошее письмо! — засмеялся Трофим.— Смотри, какие быстрые,— обратился он к Доле,— раз, два — и готово! А про кошелёк совсем ловко!

— Это я написал,— с гордостью сказал Пейся.

Трофим взял в руки бумажку и аккуратно сложил её.

— А как же письмо попадёт к Гозману?

— Пожалуйста,— встрепенулся Сёма,— есть адрес: Лодзь, Торговый дом...

— Почты нет,— вздохнул Трофим.— Но вы не унывайте,— успокоил оп друзей,— мы как-нибудь найдём способ доставить этот привет.

Сёма улыбнулся и, подойдя к Доле, положил руку ему на плечо:

— Честное слово, Доля, вы — молодец!

Доля улыбнулся и ласково взял сто за руку. Но Трофим неожиданно нахмурил брови и, обращаясь к Сёме, укоризненно сказал:

— Какие у тебя дурные слова, Сёма! Что это за Доля? Что это за обращение? Ты разве не знаешь, что у них есть фамилия — Шварцкоп?

Сёма смущённо опустил голову, а Доля посмотрел на комиссара такими растерянными и удивлёнными глазами, как будто сам впервые сегодня узпал об этом.

ПРИВЕЗЛИ РАНЕНЫХ

Очень приятно иметь тайну и особенно, если это настоящая боевая трёхлинейная тайна с тупым прикладом. Сёма пробирался в глубь двора, и там, около погреба, позади бабушкиного сарая, он прятал оружие. Подумать только, если б бабушка знала, что он каждый день ходит па стрельбище и, мало этого, ещё

приносит домой винтовку! Но бабушка жила спокойно — оиа ни о чём не догадывалась. Не говорить о винтовке было трудно, и Сёма условился с Пейсей при бабушке называть её Фирой.

— Ты Фиру сегодня видел? — спрашивал Пейся.

— Видел,— отвечал Сёма.

— Ты не забудь сегодня взять Фиру,— напоминал Пейся.

— Не забуду,— обещал Сёма.

Разговоры о Фире повторялись каждый день. Бабушка прислушивалась к ним и в конце концов, рассерженная, подозвала к себе Сёму:

— О ком это вы говорите всё время?

— Не знаю,— искренне удивляясь, ответил Сёма.

— Ты не знаешь,— недоверчиво сказала бабушка.— Куда вы ни идёте, вы тащите за собой Фиру. Фиру бог послал! Я бы уже хотела видеть эту красавицу!

— Ничего особенного,— Сёма пожал плечами,— самая обыкновенная.

Возвращаясь после учений, Пейся вместе с Сёмой заходил к нему во двор, и вдвоём они прятали «Фиру». Пейся стоял у сарая на дозоре. Сёма укладывал винтовку на покой. Условились, что в случае приближения опасности Пейся даёт сигнал — два свистка «проволочкой» и один «с хрустом». Однажды, когда труды уже подходили к концу, раздался тревожный предостерегающий свист. Сёма вздрогнул и прислушался. Последовал второй сигнал. Сёма поспешно закопал «Фиру» и, накрыв её старой бочкой, выбежал во двор. Пейся стоял рядом с бабушкой и о чем-то горячо рассказывал, с увлечением размахивая руками.

— Так вот,— кричал он в ухо растерявшейся бабушке,— если птица летит низко, мы даём такой сигнал...— Он вложил в рот два пальца и пронзительно свистнул.— А если птица летит высоко, мы даём такой сигнал...

— Довольно сигналов!..— ущипнул его сзади подошедший Сёма.— Что вы здесь делаете, бабушка?

— Что я здесь делаю? — возмутилась бабушка.— Я уже полчаса тебя ищу. Так попался мне он и просвистел все уши оттуда и отсюда! — Она посмотрела с неприязнью на Пейсю и повернулась лицом к Сёме: — Так слушай, привезли раненых. Очень приятно! Моё дело? Но вдруг оказывается, что среди них Моисей.

— Моисей! — с восторгом воскликнул Сёма.

— Да, Моисей. И ты меня прости,— вздохнула бабушка,— но твой Трофим вместо того чтобы завезти его к нам или к отцу,

берёт и делает одолжение — помещает Моисея в лазарет. Как тебе это правится? Надо сейчас же идти и поднимать скандал.

— Идёмте,— решительно сказал Пейся.

Но бабушка пе обратила на него внимания.

— Идёмте,— повторил Сёма.

— Хорошо,— сказала бабушка.—Я только должна кое-что взять.— Она вошла в дом и через несколько минут возвратилась с корзинкой.— Можно идти!..

У дома Магазаника Сёма оставил бабушку вместе с Пейсей, а сам забежал к Трофиму. Там было я?арко и шумно, какие-то незнакомые люди окружили комиссара, и Сёме не удалось ничего выяснить. Он пошёл к Полянке. Матрос, подняв винтовку и сощурив глаз, что-то рассматривал на свет. Па подоконнике лея?ал шомпол.

— Чиста, голубушка,— улыбаясь, сказал Полянка и приставил винтовку к ноге,— скоро загремит!

— Что случилось? — удивлённо спросил Сёма.

— Ничего...— рассеянно ответил матрос.— Война своей дорогой идёт, а мы её по затылку, Сёма, по затылку! Враг ещё пробует нашу силу. Спотыкается, а не упал! Но упадёт, я тебе говорю!

В это время из комнаты комиссара вышли люди, и Сёма, покинув матроса, вбежал к Трофиму. Здесь он всё узнал и успокоился. Проходящие части красных оставили в местечке раненых и больных. Их продвижение дальше стало теперь бесполезным и даже опасным. Остался и Моисей, но ненадолго. Он брал уездный город и в бою, длившемся пять дней, получил ранение. Это было даже не рапение, а так, пустяк — задета мягкая часть ноги, но в пути у него начался тиф. Его хотели вместе с другими оставить в райгородке, где есть хорошая больница, но он попросил довезти до его Чернушки, зная, что там Трофим, и надеясь ещё застать Гольдина, с которым не виделся очень долго.

— Но вот опоздал,— с сожалением произнёс Трофим.— Папа укатил раныпе.

— А почему пе завезли Моисея к нам? Разве ему было б плохо?

— Не захотел. Я ему советовал, по и оп прав. Тиф — штука скверная! Опасно. Заразить может.

— Так он у Гозмана?

— Не у Гозмана, а в больнице,— смеясь, поправил его Трофим.— Ты не бойся! Скоро встанет. У него только слабость, крови мало!

Сёма выскочил в коридор и, присев на краешек блестящих

перил, скатился вниз. Бабушка терпеливо ждала его. Пейси уже не было.

— Ну, всё хорошо,— сказал Сёма.— Пойдёмте домой.

— Куда — домой? — возмутилась бабушка.— Надо сейчас же идти в больницу и поднимать там скандал!

— Опять скандал?

— Нет, ты будешь ждать, пока он умрёт! — рассердилась бабушка и, дёрнув Сёму за рукав, торопливо зашагала по улице.

Сёма покорно пошёл за пей.

Возле больницы оии остановились, и бабушка, поставив около себя корзинку, постучала кулаком в дверь. Через несколько секунд чей-то голос крикнул сверху:

— Перестаньте тарабанить!

Дверь открылась, и на улицу вышел заросший мужчина в вылинявшей я?елтой гимнастёрке, с чашкой в руке.

— Где ваш доктор? — строго спросила бабушка.

— Я,— недовольно хмурясь, ответил мужчина.— Что там у вас?

__ цт0 там у ваС) хохела бы я знать! — громко заговорила бабушка.— Я уя?е догадываюсь, какой там порядок, если у мужчины в руках чашка... Больной Моисей Солас у вас?

— У меня,— уже робея, ответил доктор.

— Я сейчас же должна его видеть. Я должна посмотреть, на какую постель вы положили этого человека. Я должна сейчас же...

— Послушайте, дорогая,— набравшись духу, остановил её доктор,— перестаньте шуметь. Лечу я, а не вы. Что вам нужно?

— Хорошо,— смирилась бабушка,— возьмите эту корзинку и занесите ему. Не буду же я надеяться на ваше питание! Возьмите это, только не вздумайте кормить всех. Это одному Моисею Соласу. И пусть там переложат всё в ваши тарелки и по-суду сейчас же вернут мне. Слышите? И пусть Моисей напишет на бумажечке, что и сколько оп получил. Я здесь подожду.

Доктор с удивлением посмотрел на бабушку, потом на Сёму и, взяв корзинку, возвратился в дом.

— Бабушка,— укоризненно сказал Сёма,— разве можно так говорить?

— А что, я буду перед ним кланяться?

— Бабушка, но ведь это доктор!

— Доктор? — насмешливо повторила бабушка.— Он такой доктор, как я. Где ты видел доктора в такой рубашке? Доктор носит чёрный костюм и часы с цепочкой. А это... Это же просто фельдшер...

— Тише! — оборвал бабушку Сёма.— Кажется, он идёт.

На улицу вышел доктор и, поставив рядом с бабушкой корзинку с опорожнённой посудой, протянул записочку. Сёма принялся рассматривать бумажку, но бабушка нетерпеливо толкнула его локтем:

— Что ты там смотришь? Читай вслух!

— «Дорогие мои,— запинаясь, начал Сёма, с трудом разбирая слабые карандашные строки,— напрасно вы беспокоились обо мне. Я уже чувствую себя неплохо, кризис миновал... (Бабушка слушала Сёму рассеянно: она ожидала чего-то другого.) Только слабость ещё. Всё же скоро подымусь. Сейчас не время для постели...»

— Ты так будешь читать до завтра! — рассердилась бабушка.— Читай быстрее.

— «Всё, что вы передали, я получил... (Бабушка оживилась и подошла поближе к Сёме.) Тарелку глубокую супа, оладьи— шесть штук».

— Правильно,— бабушка кивнула головой,— шесть штук. Читай дальше.

— Дальше ничего нет,— вмешался доктор,— это всё, что вы передали.

Бабушка смутилась, подняла пустую корзинку и взяла Сёму за руку. Сёма поклопился доктору и предостерегающе сказал:

— За ним надо смотреть! День и ночь!

— А вы кто будете? — заинтересовался доктор.

— Кто я буду — не знаю,— сухо ответил Сёма,— пока что я курьер комиссара.

Но должность Сомы не произвола на доктора штк л кого впечатления, оп как-то странно хмыкнул посом и открыл дверь. «Да,— с обидой подумал Сёма,— теперь я таки вижу, что оп просто фельдшер!»

* * *

Бабушка пошла домой, Сёма решил но пути заглянуть к Шоре. Доля спал после ночного дежурства, широко разбросав ноги и открыв рот. Шера что-то стряпала па столе, руки её были мокры, и она протянула Сёмо локоть.

— Ну, здравствуй,— хмуро сказал Сёма,— Помнишь, ты меня спрашивала: а в боку не колет, а под ложечкой не сосёт?

— Помню,— недоумевая, призналась Шера.

— Так вот, я думаю, что если есть больница, так в пей найдётся место и для тебя.

— Нет,— засмеялась Шера,— я совсем пе собираюсь ходить

за больными. Целый день, слушать — ой и ой! Нет, я обойдусь без этого удовольствия!

— Как,— строго спросил Сёма,— ты отказываешься ухаживать за ранеными? Ты отказываешься подать им стакан воды? Хорошее дело, а ещё говоришь — вместе, вместе!

— Разве это так нужно? — смутилась Шера.

— Нужно,— повторил Сёма.— Поможешь и посмотришь. А может быть, этот доктор — так себе? А может быть, у него не хватает рук? Знаешь, как в болышцо бывает: этот кричит — живот болит, а этому надо положить мокрый платок на голову... Н ты же за мной ухаживала! — вдруг вспомнил Сёма и обрадовался.— Я не знаю,— опять заговорил Сёма,— но если б я был девушкой, я бы только и думал, как попасть в больницу. Ведь это удовольствие: ходишь возле человека, кладёшь ему полотенце или горячую бутылку, а человек выздоравливает, выздоравливает...

— Ну хорошо,— улыбнулась Шера.— Ты меня уже наполовину уговорил. А когда можно пойти?

— Идём хоть сейчас,— загорелся Сёма.— Правда, там доктор не такой уж, но пойдём. Пусть он видит от нас помощь. И Трофим,— добавил Сёма,— будет очень доволен.

Шера помыла руки, надела тёплую кофточку, и они вышли на улицу.

— А ты зайдёшь за мной? — спросила Шера.

— Иди сама, не бойся. Я тебя подожду на этом углу.

— Ой, Сёма, тогда я, кажется, поворачиваю обратно.

— Глупая,— снисходительно сказал Сёма,— ты заходишь и говоришь: так и так.

— Нет,—остановила его Шера,— ты не отделывайся этими словами: «Так и так!» Это я сама знаю. А вот что сказать дальше?

— Очень просто. «Если хотите — это ты говоришь, Шера! — я могу приходить к вам помогать». Так просто... Постучишь внизу.

Шера поправила платок и вздохнула:

— Хорошо. А ты здесь будешь ждать?

— Буду.

— Ну, я пошла.

Сёма присел на скамеечку, с тревогой ожидая возвращения Шеры. «А что тут такого? — спрашивал оп себя.— Я делаю одно, она делает другое, и вместе получается услуга комиссару». Но Шера не заставила себя долго ждать: через несколько минут она вернулась с растерянным и даже испуганным лицом.

— Я говорила: не надо идти,— закричала она,— так нет! Твои выдумки!

— А в чём дело? — спросил Сёма, с трудом скрывая своё волнение.

— Ни в чём,— обиженно заговорила Шера.— Он открыл дверь, выставил вперёд свою руку и сказал: «Идите, идите! Сейчас у меня спят!»

— А ты что?

— Я ушла.

— Так я и знал! — с досадой произнёс Сёма.— А ты сказала, что тебя послал курьер военного комиссара?

— Нет,— смутилась опять Шера,— по сказала.

— Но это же самое главное! Иди сейчас и начинай прямо с этого.

Шера с грустыо посмотрела на Сёму и, покорившись, вновь пошла к больнице... Сёма сидел на скамеечке и считал секунды. Раз — это секунда, два — это две секунды... Но ему не пришлось считать долго. На этот раз визит Шеры был ещё более краток.

— Ну что? — спросил её Сёма.— Всё в порядке?

Шера молча опустилась па скамейку.

— Ну что? — уже нервничая, повторил Сёма.

— То же самое,— сказала Шера и вытерла концом платка губы.— Опять: «Идите, у меня спят!»

— А ты сказала, кто тебя послал? — нерешительно осведомился Сёма.

— Сказала.

— А он что?

— А он сказал, что ому плевать на всех курьеров, вместе взятых.

Сёма вскочил и, одёрнув шинель, со злобой сказал:

— Ну, на всех — это, может бить, но на такого одного — не выйдет. Пойдём!

— Опять туда? — удивилась Шера.

— Опять.

Шера пожала плечами, по всё ж о поптла за пим. Любопытство пересилило неловкость, и Шере было уже интересно знать, как поговорит Сёма с доктором. Сёма поднял кулак и решительно постучал в дверь. Доктор вышел на улицу, и, не глядя на Сёму, сердито сказал:

— Господи боже мой, когда я вас уже научу стучать по-че-ловечески!.. Ах, это вы? — удивился ои, узнав Сёму.— Опять с бабушкой?

— Нет...— хмуро ответил Сома.— С Шорой.

— Одну минуточку,— вежливо сказал доктор и, обернувшись, плотно закрыл дверь.

— Ты видишь,— Сёма подмигнул Шере,— уже совсем другой тон!

В это время доктор приблизился к ним и, сморщившись, заговорил:

— Вы будете ещё долго ломиться ко мне? Приходят и поднимают шум!— Доктор подошёл к Сёме и постучал по лбу указательным пальцем: — Вы соображаете, что вы делаете? Если у меня спят больные, во время сражения я могу выйти и прекратить бой! Вы слышите?..

Сёма смущённо молчал.

— Девочку я возьму,— опять заговорил доктор, хмыкая носом и глядя поверх очков.— Можете прийти завтра... А вы, молодой человек, лучше постарались бы достать дров, потому что моим больным холодно,— строго добавил он.— А когда моим больным холодно, я могу потушить все печки и затопить больничную! Вы слышите?..

Доктор повернулся, осторожно открыл дверь и, ступая на носки, медленно прошёл наверх. Шера, громко засмеявшись, толкнула Сёму:

— Ну как, понравилось? Совсем другой тон!

— Тсс! — рассердился Сёма.— Что ты раскричалась? Не можешь говорить шёпотом?

Они молча и поспешно перешли па другую сторону, потому что наверху в лазарете ещё спали больные.

МОИСЕЙ

Моисей лежал в больнице, одинокий и злой. Доктору он не верил. Синие круги под глазами становились всё больше, губы его были бледны и сухи. Ему не хватало воздуха. Он приподнимался на локтях, пытался глубоко вздохнуть, но всё время это ему не удавалось. Каждый раз прижимал он ладони к щекам и ко лбу, пытаясь определить, есть ли жар. Болезнь уже покидала Моисея, но перед уходом она дразнила его, бросая то в жар, то в холод.

Лёжа в постели, он думал о том, что плохо должно быть человеку, если он, прожив жизнь, пе имеет что вспомнить. В самом деле, исполнилось, допустим, ему пятьдесят лет, и вот начинает он размышлять, что же с ним было, и вдруг оказывается, что шёл он полвека по одной стороне улицы, а что делается на Другой, не знал. Наверно, это очень страшно. Но Моисей всё

же не был обижен. Хорошо или дурно жил он до сих пор, но это была жизнь с людьми, для них и для себя, и хотя ничего особенного он не сделал, но то, что полагалось, исполнял с удовольствием, не очень заботясь о себе, и он знал, что его любили.

Никто не говорил ему об этом, но он не слепой, он видел эту любовь в том, как прятали его от ареста, как устраивали побег из ссылки и как кормили его после тюрьмы в чужих, незнакомых домах...

И чем больше вспоминал он сейчас, чем чаще вставали перед ним лица товарищей, которые рубились где-то совсем близко, а может быть, лежали недвижно на сырой, утомлённой боями земле,—тем ненавистней становились ему эта койка, и мокрая тряпка на голове, и доктор с его розовым холодным ухом. И хотелось уйти, убежать, бросить всё это, встретить фронтовых друзей, а там уж что будет. Он не был особенным храбрецом, но он был равнодушен к опасности; не потому, что жизнь была ему безразлична,— наоборот, он очень хотел пожить подольше, а потому, что и раньше общение с опасностями было его жизнью и он привык к ним.

Так лежал Моисей. Руки плохо слушались его — в них не было силы. Боль была в ногах н в боку, и казалось, каждый кусок его тела жил самостоятельной, своей жизнью: ноги жили отдельно, руки жили отдельно, голова отдельно, и от них всех должен терпеть один он, Моисей. Он знал красноармейцев, которые, услышав, что берут их родной город, просились в наступающую часть, чтобы вместе с ней войти иа родные улицы. Они были счастливы, если получали разрешение, и неслись туда, боясь опоздать к бою. А вот сейчас, когда освобождают его родной край и вышвыривают последнего вражьего солдата, он лежит здесь, как дурак, как чёрт знает кто! Моисей был уверен, что с болезнью нужно поступать, как с врагом, и стрелять даже в бегущую. И если теперь она убегает от него, то нужно встать, плюнуть на эту жаркую постель и уйти, прикончив болезнь раньше, чем она сама уйдёт от него.

Неожиданно мысли его оборвались. Моисей присел на кровати, насторожённо прислушиваясь к чему-то. Снизу неслись выстрелы, мелкие и частые. «Первая очередь,— подумал Моисей.— «Максим» работает!» И сразу же голова, ноги и руки зажили одной жизнью. Сбросив мохнатое одеяло, Моисей, бледный и встревоженный, откинул к стене подушку и, вытащив, из-под матраца припрятанный браунинг, выбежал из палаты. В коридоре он остановился и опять прислушался. Выстрелы повторились, стреляли совсем близко, во дворе. Крадучись, спустился он по железной виптовой лестнице вниз и ударом ноги

открыл дверь. Навстречу ему, путаясь в полах шинели, неуклюже бежал человек в надвинутом на глаза картузе.

— Дядя Моисей, куда вы? — испуганно крикнул он.

Но Моисей не узнал Сёмы и, схватив его за ворот шинели, крикнул, не владея собой:

— Я слышал... Пулемёт!.. Стреляли...

— Это мы,— извиняющимся голосом заговорил Сёма.— Внизу щепки колют. Мы достали дров.

Моисей вытер рукавом лоб и тихо опустился на ступени. Несколько секунд он сидел молча, тяжело дыша. Сёма не решался заговорить с ним. Вчера, собрав у соседей пилы и топоры, они ушли в лес за дровами для больницы и вот сегодня с утра кололи щепки. Кто бы мог подумать, что ему покажется... Такая история! Сёма чувствовал себя смущённо и неловко.

— Это ты, Сёма? — тихо спросил Моисей.

— Я.

— Тебя трудно узнать,— успокаиваясь, заговорил Моисей,— такая богатая шинель! Такой нояс!.. А ну, посмотри на меня!

— А как вы?

— Ты разве не видишь? — удивлённо сказал Моисей.— Я уже здоров.

— Я вижу.

— Да, я здоров,— повторил Моисей и, шатаясь, поднялся со ступенек.— Дай-ка твою руку, Сёма. Так... Ну-ка, посмотрим на небо...— Он сделал песколько шагов и, поправив пояс, глубоко вздохнул.— Очень хорошо, через пару дней и я в путь...

— Куда?

— На фронт, Сёма,— сказал Моисей, и оттого, что решение определилось, ему сразу стало хорошо и легко,— на фронт — и прощай, Чернушка! А потом придём и такие здесь именины устроим! Музыкантов пригласим, и чтоб они не сидели на одном месте, а ходили по улицам и играли вальс... Ты понимаешь, Сёма?

— Понимаю,— повторил Сёма и улыбнулся.— Сначала листочки сыплются, а потом дерево падает.

Моисей похлопал его по плечу и тоже улыбнулся:

— У тебя хорошая память, Сёма... А что делают старики? Как только выйду из этой ямы, сразу к ним в гости. Самовар поставим и...

Но его прервали. Чьи-то быстрые шаги послышались на лестнице, и во двор выбежала Шера с побледневшим лицом и широко раскрытыми глазами.

— Вы здесь? — закричала она, увидев Моисея.— Кто вам позволил встать? Вы хотите себе наделать вторую болезнь? Вы

забыли, что вам ещё нельзя двигаться? Сейчас же паверх!.. А ты,— набросилась опа на Сёму,— ты нашёл время для разговоров! Ты пе понимаешь, что человек болен! Уходи отсюда, пожалуйста!

— Хорошее дело! — возмутился Сёма.— Я тебя сюда привёл, так ты ещё гонишь меня. Побыла три дня в больнице — и уже целым доктор!

Моисей подмигнул ему, развёл руками — и Сёма понял, что надо подчиниться.

— Я уйду,— тихо сказал он, не глядя на Шеру.— А когда мы вас увидим?

— Очень скоро,— уверенно ответил Моисей и только сейчас заметил браунинг в своей руке.— Я здесь долго пе жилец. До-бол ею там.

Шера взяла его осторожно под руку, и Сёма остался один во дворе. Постояв так несколько минут, он пошёл к сараю, в котором по-прежнему кололи щепкп. Пейся сидел на полу с угрюмым, злым лицом. Антон, сбросив куртку, размахивал топором.

— Пейся, ты что сидишь? — удивился Сёма.

— А ты что ходишь?

— Мои дрова кончились.

— Кончились для тебя — и кончились для меня!

— Нет. Мы ж разделили всё натрое. И в том куточке ещё лежат две вязанки.

— Ай, не будем считаться! — махнул рукой Пейся, выходя нз сарая.— Мой куточек, твой куточек. Лишь бы были дрова.

Сёма взял в руки топор и принялся за Пейсину долю. Поставив полено чуть-чуть набок, он колол дрова и с завистью думал о Моисее: «Больной, слабый, кажется, прикоснись пальцем — и он упадёт, а уже у него в мыслях фронт, и он наверняка уедет через пару дней. А я что? Это нужно говорить бабушке, а то — дедушке... И никакой свободы!»

— Что ты возишься так долго? — услышал он над собой возмущённый голос Пейси.

— Я же твою работу делаю,— недоумевая, ответил Сёма.

— Какая разница? — Пейся пожал плечами.— Какие могут быть счёты среди друзей!.. Доктор узпал, что это я принёс дрова, сказал спасибо и накормил меня обедом.

— А мы? — рассердился Сёма.— Я уже передвинул ремень на последнюю дырку. Ты про нас забыл?

— Нет,— улыбнулся Пейся, чувствуя, что он проболтался зря,— не забыл. Но обед был такой противный, что я уже жалею, зачем я его ел. П потом...— Пейся задумался, пе зпая, чем же ещё оправдаться.— Да и потом это ведь из кухни больных.

Как же это можно оторвать у них сразу три обеда? Это же некрасиво!

— Правильно,— согласился Сёма и протянул ему топор: — Становись работать, а я пойду домой обедать.

Пейся с недовольством взял топор, а Сёма, ещё сильнее подтянув пояс, вышел во двор. В воротах он встретился с доктором. Доктор улыбнулся и протянул ему обе руки.

— Спасибо,— сказал он,— спасибо! Я всегда говорил, что человек обнаруживается в любом географическом пункте...

Он продолжал держать Сёмины руки, и Сёма чувствовал себя очень неловко: выдернуть нельзя, а стоять так неудобно.

— Так вот,— продолжал доктор,— прошу вас наверх с нами отобедать, как раз подбросили продукты.

— Благодарю вас,— ответил Сёма, проглатывая слюну и испытывая небывалое томление под ложечкой,— третий день почему-то нет аппетита! Ну, просто ничего не хочется...

Обед дома был слаб даже для Сёмы. Усталость после непривычной работы охватила его, и Сёма раньше обычного решил лечь спать. Он приготовил свою постель, положил шинель поверх одеяла и — как был: в носках, брюках, рубашке — лёг в кровать. И всё-таки осенний холод пробирал его, и он долго не мог уснуть. В комнате было холодно. Оп ворочался с боку на бок, спал и не спал, видел щепки, разбросанные на земле в сарае, видел Моисея с браунингом в руке, видел Шеру. Но и этот полусон был нарушен скоро. Сёма услышал цокот копыт на мосту и, вскочив, подбежал к окну. Опять шли конные отряды, опять гремели и тряслись по дороге грязные тачанки... «Куда они идут? — спрашивал себя Сёма.— И идут, и идут!.. Может быть, это последние? Может быть, это конец?» Прильнув лицом к оконному стеклу, Сёма с волнением смотрел на улицу.

НА ФРОНТ

Нет, ещё не конец! Целую ночь горел свет в комнате комиссара, и только на рассвете Трофима оставили друзья, и он, составив четыре стула, прилёг, накинув па плечи холодную куртку. Спал ли он? Может быть, просто лежал и думал о чём-нибудь. Сёма тоже не уходил домой. Он сидел у окна и, подперев кулаками голову, смотрел на Антона. В тревожной тишине поднималось над местечком серое утро. С улицы доноси-

лись чьи-то простуженные голоса и тоскливое конское ржанье. Что случилось, Сёма не знал. Говорили о прорыве на фронте. Дурные вести приходили с позиций. Опять зашумело местечко. Люди с испуганными лицами стояли у окон, провожая глазами нескончаемый поток. Облепленные грязью, со скрипом и грохотом катились тачанки, с деревянного моста нёсся глухой цокот копыт.

Антон подошёл к фисгармонии, смахнул рукавом пыль с маленькой крышки и, подняв её, ударил два раза пальцем по клавишам.

— Ты не хочешь спать, Антон? — тихо спросил Сёма.

— Пет.

Они помолчали... Сома подошёл к Аптопу и, присев рядом, опять заговорил:

— Что это такое, скажи мне? Куда все идут?

— Кто совесть имеет, тот здесь не сидит,— ответил Антон, пристально глядя ему в глаза.— Тебя зачем стрелять учили?

— Это я знаю,— обидчиво ответил Сёма.

— Знаешь, а спрашиваешь. Своих господ спровадили, чужим дорогу покажем! — громко сказал Антон и ударил кулаком по клавишам.

В это время отворилась дверь, и в комнату вошёл Трофим с удивлённым, насмешливым лицом.

— Так вот кто не даёт спать комиссару,— улыбнулся он и остановился на пороге.— А я слышу, кто-то рядом гудит, и гудит, и гудит. Что ж, думаю, пойду посмотрю. Ты почему, Антон, злой такой?

— На фронт хочу.

— Это уже решено?

— Решено,— улыбнулся Антон.— И назад ходу пе будет8 товарищ комиссар.

— Так...— Трофим задумчиво покачал головой,— А ты, Сёма, просто сбежал от бабутгши? Я нижу, ты хочешь, чтоб она меня окончательно разлюбила. Это же нехорошо с твоей стороны.

— Я думал, что я нужен.

— Нужен,— Трофим похлопал Сёму по плечу,— непременно нужен! Но почему ночыо? Почему на рассвете? Идите тихонько и не стучите своими проклятыми каблуками. У меня народ только уснул — Полянка, Моисей. Чуете?

— А как же со мной, товарищ комиссар? — умоляющим голосом спросил Антон.— Разве я негож?

— Голе, гож,— засмеялся Трофим.— Приходи днём.

Антон кивнул головой и тихо вышел из комнаты. Сёма уныло побрёл за ним:

— Ты правда на фронт хочешь?

— Нет, шучу! — обиделся Антон.— Что я здесь потерял, чтоб сидеть? Даром стрелять учился?

— А если пе возьмут?

— Пойду.

— А если не позволят?

— Пойду.

Сёма глубоко вздохпул и с завистью посмотрел на Антона:

— У меня дедушка с бабушкой. С ними не сговориться.

— А ты убегай!

— Как это?

— А просто, бери и убегай. Сходи к Полянке, скажи: так, мол, и так — и убегай. Потом вернёшься, зараз всё расскажешь и деду и бабке.

— А если убьют?

— Передадут,— успокоил Сёму Антон,— это уж обязательно товарищи передадут! И ещё распишут, какой же ты храбрый был,— одно удовольствие бабушке!

— Да,— рассеянно согласился Сёма,— одно удовольствие.

Они опустились на ступеньки, и Антон, высыпав махорку на

широкую ладонь, щшнялся скручивать цигарку. Уже начинался день. Сёма тяжело вздохпул и протяиул руку товарищу:

— Я пойду. У мепя дома переполох. Ищут, наверно!

Антон с недоумением посмотрел на него и пожал плечами:

— Вырос до неба, а ищут. Да я бы...

— Да ты бы!..— Сёма безнадёжно махнул рукой.— Тебе бы такую бабушку!..

В доме действительно уже проснулись, а может быть, и не ложились вовсе. Увидев Сёму, дедушка покачал головой и улыбнулся:

— А что я тебе говорил? Пожалуйста, явился. А ты уже думала, что его убили. Специально поставили пушку.

Бабушка молчала, она сняла с головы клетчатую косынку и вытерла ею бледное, постаревшее за ночь лицо.

— В чём дело? — весело спросил Сёма, притворяясь удивлён-пым.— Я же сказал, что могу задержаться. Такая служба!

— Чтоб она уже провалилась сквозь землю, твоя служба,— вдруг вспыхнула бабушка,— чтоб ты уже не смог найти к ней дорогу! Лучше б она сгорела раньше, чем ты её нашёл! Служ-ба! Ты боялся, что у меня ещё остался один чёрный волос? Так он уже стал белым за эту ночь!

— Да, Сёма, нехорошо,— нахмурился дедушка.— Я, конеч-

но, понимал и был спокоен. Но разве можно так огорчать бабушку? Где было твоё сердце, не понимаю.

— Это оп сейчас так говорит! — опять закричала бабушка.— А всю ночь он ходил по комнате и каждую минуту выбегал на улицу смотреть, не идёшь ли ты.

— Я таки виноват,— тихо признался Сёма, понимая, что о фронте не может быть и речи.— Я больше не буду.

Дедушка встал и, подойдя к кровати, поправил подушку:

— Теперь, Сёма, спать, спать. Мы закроем здесь ставни и сделаем тебе ночь. Спи!

— Да,— вмешалась бабушка,— скорее в постель! У тебя такие глаза, как будто ты всю ночь крошил лук. Ложись тут. Сними с себя всё. И укрой как следует ноги.

* * *

Сёма проснулся, услышав в соседней комнате чей-то незнакомый голос. Он насторожился. Кто ж это может быть? Сёма осторожно сполз с кровати и, слегка приоткрыв дверь, заглянул в щёлку: Моисей! Как же это оп пе узпал Моисея? Хорошее дело! Сёма быстро натянул штаиы и без рубашки, растрёпанный, с заспанным лицом, прошёл к гостю.

— А вот и командующий! — обрадованно воскликнул Моисей и улыбнулся.— Кто же это спит так поздно? Позор, Сёма! Люди уже садятся обедать.

·— Не говорите,— вздохнула бабушка.— Вы думаете, он был дома? Всю ночь торчал около комиссара. Вы мне только скажите правду, Моисей: вы действительно не можете без него обойтись?

— Я его не видел,— удивился Моисей.— Где ты был?

— Я был рядом, в другой комнате,— быстро заговорил Сёма.— Части идут на фронт. Я смотрел в окно.

— Сами видите,— Моисей подмигнул деду,— у него было неотложное дело.

— Я хотел бы спросить вас...— замялся дедушка,— об одном моменте.

— Пожалуйста.

— Интересно, если не секрет, сколько вы имеете войска?

— Только по России? — серьёзно осведомился Моисей.— Или с Украиной?

— Можно отдельно по России,— любезно согласился дедушка,— и отдельно по Украине. А потом мы подобьём на счётах.

Моисей улыбнулся и положил руку ему па плечо:

— Как это у евреев считают детей, чтобы пе сглазить?

— Детей? — удивлённо переспросила бабушка.— А-а... Считают так: не один, не два, не три, не четыре...

— Понимаю,— кивнул головой Моисей.— И я так считаю красные войска, чтобы не сглазить. Не одна тысяча, не две тысячи, не три тысячи...— Моисей умолк и, засмеявшись, добавил: — Не один миллион, не два миллиона!.. Одним словом, можете спать спокойно.

— Смотри, Сёма,— обратился дедушка к внуку и указал на Моисея.— Вот это голова! Ничего мне пе ответил и всё-таки не обидел. Вы зпаете, Моисей, я имею симпатию к вашей голове!

— Лишь бы не назначили за неё цену,— серьёзно ответил Моисей и встал.— Отправляюсь, мои дорогие, на фронт.— Он закурил и, затянувшись, мечтательно произнёс: — А потом я начинаю учиться на врача!

— Как это — на фронт? — ужаснулась бабушка.— Вы же только что встали с постели.

— Правильно,— согласился Моисей.— Раз встал, значит, могу идти. И друзья твои покидают тебя,—обратился он к Сёме.— Полянка уходит, и молодой этот, ну с фисгармонией, тоже идёт!

— Антон? — Сёма взволнованно забегал по комнате.— Вы слышите, дедушка? Антон тоже идёт!

Но на дедушку это сообщение не произвело никакого впечатления. Бабушка, обняв Моисея, что-то шептала, покачивая головой. Оиа застегпула крючок па его куртке и, внимательно посмотрев, сказала:

— Дай бог нам тебя уже видеть обратно!

— Дай бог! — повторил дедушка.

— Здоровым и богатым! — воодушевилась бабушка.— Чтобы у тебя было всего, сколько ты захочешь!

Дедушка вышел в коридор проводить гостя. Сёма побежал за ним.

— Я хочу знать,— оглянувшись, заговорил дедушка,— где помещается наш Яков?

— В Кашинском укреплённом районе.

— Это не фронт?

— Пока ещё всюду фронт,— уклончиво ответил Моисей и, обняв дедушку, крепко прижал его к себе и поцеловал в губы.— Будьте здоровы, Абрам Моисеевич! И ты будь здоров,— обратился он к Сёме,— Сёмен Яковлевич!..

— Я бы хотел тоже туда! — прошептал Сёма.

— Тсс! — Моисей нахмурился и закрыл ему ладонью рот.— Твоё место около дедушки и бабушки! Папа доверил их тебе.

— Да,— мрачно ответил Сёма,— а все идут.

— Сёмен Яковлевич,— сказал Моисей, заглядывая Сёме в

глаза-,— почему тебе не терпится? На твою долю ещё придётся не один бой!.. Правильно, Абрам Моисеевич? (Дедушка улыбнулся и кивпул головой.) Вот видишь, и дедушка согласен. И потом пет же никакой эвакуации. Трофим с отрядом остаётся на месте. Понял? Покажи, старина, свои зубы!

Сёма улыбнулся, и Моисей, поцеловав его в лоб и в голову, быстро вышел на улицу.

— Человек! — сказал дедушка, размышляя о чём-то.— Что ему болезнь? Он не смотрит на себя! Он идёт. Я не знаю, из какого куска они все сделаны. Как ты думаешь, Сёма? Ты молчишь? И разве в этом деле есть какой-нибудь денежный интерес? — продолжал рассуждать дедушка.— Никакого! За идею! За чистую идею!.. Как ты думаешь, Сёма? Что ты молчишь, когда я спрашиваю? — рассердился дедушка и оглянулся.— Где он? Он же только что был тут!

Но Сёма, набросив на плечи шинель, уже бежал по улице, ловко перепрыгивая через глубокие чёрные лужи и обдавая грязью прохожих. Скорее, скорее! Хотя бы увидеть их перед уходом и сказать что-нибудь. «Зачем ты уходишь, матрос Полянка? — с горечью думал Сёма.— Ведь мы никогда не обижали тебя, и ты был для пас первый друг. Зачем ты уходишь, Полянка?»

Вдруг рядом с Сёмой раздался испуганный крик:

— Сумасшедший! Ты можешь раздавить человека!

Сёма остановился и, тяжело дыша, оглянулся вокруг себя. С противоположной стороны размахивал фуражкой Пейся.

— Прыгай сюда! — сердито приказал Сёма.

— Хорошее дело! — возмутился Пейся и, приложив к губам руку трубочкой, закричал: — Здесь большая лужа! Я наберу полные ботинки!

— Прыгай! — ещё раз повторил Сёма и, побежав к тротуару, протянул Пейсе руку:—Пу, расхрабрись уже!

Пейся прыгнул и, внимательно осмохрев подошву на своих потёртых ботинках, спросил:

— Куда ты летишь?

— На фронт уходят,— угрюмо ответил Сёма,— Идём прощаться!

— Кто же идёт?

— Моисей, Полянка, Антон.

— Антон? — удивился Пейся.— И Полянка? Хороший вид будет иметь паш отряд. Кто ж остался? Я, ты и девчонка.

— Я бы и сам ушёл.

— Ты? — засмеялся Пейся.— Ты думаешь, если ты девять раз попал в кружочек, так па фронте уже тебя ждут?..

— Оставь! — оборвал его Сёма.— Мне хочется быть со всеми. Моисей поднялся с больничной постели и взял винтовку, А мы что?

— Я не пойму одного...— задумчиво произнёс Пейся.— Вот, допустим, идёт пехота в атаку. Идут рядами. Так получается, что задний ряд стреляет в передний? Я не пойму другого. Меня один раз побили на этой улице — и я вот уже три года хожу по другой стороне. С меня достаточно! А чего хотят эти вояки? Их же один раз побили и выгнали, зачем они опять суются на эту сторону? Какие-то неосторожные люди! Я бы на их месте обходил эту улицу за десять кварталов... Я не пойму третьего...

— У тебя там ещё много? — нетерпеливо спросил Сёма.—· Мы можем опоздать и не попрощаться.

— Пойдём,— нехотя согласился Пейся и снова заговорил: —> Я не пойму четвёртого...

Но Сёма, не слушая его, зашагал ещё быстрее. Подойдя к дому Магазаника, он с силой распахнул дверь и, взбежав по лестнице, столкнулся лицом к лицу с Трофимом.

— Извиняюсь,—сухо сказал Сёма.— Вы не видели Полянку или Антона?

— Полянка во дворе возле коней.

— Спасибо! — буркнул Сёма и повернул обратно.

— Погоди! — остановил его комиссар.— Иди-ка сюда, пожалуйста!

Сёма подошёл и молча поднял глаза на Трофима.

— Что так быстро? — удивился комиссар.— Ац, бац! Ты, кажется, обиделся на меня?

— Да, обиделся,— не глядя, ответил Сёма.

— За что? Лучше я буду знать!

— Как будто вы не знаете!— Сёма махнул рукой.— Одно притворство!

— Сёма!

— Да, Сёма. А что бы случилось, если б я пошёл с Антоном? Вам нужны особенные силачи, или, может быть, я, по-вашему, жалкий трус?

— Какие ты слова говоришь!— обиженно сказал Трофим.— Разве жалкий трус записался бы в отряд при комиссаре? Разве жалкий трус носил бы фамилию твоего отца? Некрасивые вещи говоришь, Сёма... Мы остаёмся здесь. И нам ещё дадут сильное подкрепление, потому что мы — стратегический пункт. Понял? И у тебя ещё будет дело. Ты курьер!

— «Курьер»! — с досадой повторил Сёма,— А куда вы меня посылали? Как будто я не понимаю! Это нарочно, чтоб выдавать паёк Гольдиным.

— Ты мне веришь, Сёма? — спросил комиссар.

— Ну, верю.

— У тебя скоро будет боевое поручение. Ясно? А пока иди, прощайся с друзьями. Скоро будет команда: по копям!.. Мир, Сёма?

— Мир,— всё ещё хмурясь, согласился Сёма.

— Ну, иди!

Сёма вышел на улицу. Около дома сидели на скамеечке Шера и Пейся, с любопытством провожая глазами идущие части. «Чего это они здесь расселись?» — подумал Сёма и подошёл к ним.

— Смотри, смотри,— Шера дёрнула его за рукав,— по шесть всадников в ряду. А лошади какие!

Сёма посмотрел на фыркающих, строптивых коней, и, хотя он по-прежнему боялся лошадей, сейчас он готов был немедленно сесть в седло и вместе с этими незнакомыми людьми, вместе с Полянкой и Антоном двинуться на противника. Конечно, он меньше любого из них. Это правда! Но разве отец прогнал бы его?

— Ты уже попрощался? — спросил его Пейся.

— Нет,— ответил Сёма и вздрогпул.— Надо идти!

— За это время можно было десять раз попрощаться и поздороваться,— усмехнулся Пейся.

— Я был у комиссара...— рассеянно ответил Сёма.— Ты простился? А ты, Шера?

— Я не пойду,— тихо сказала Шера,— я не люблю прощаться. Это всегда плохо. Становится так грустно. Человек куда-то уезжает, а когда ты его увидишь?.. Люблю, когда приезжают, люблю встречать, здороваться. Это весело, хорошо. А прощание...

— Ну, оставайся,— хмуро ответил он и подумал, что всё-таки что-то правильное есть в словах Шеры.— А я пойду! Не могу я так.

Матрос сидел на низеньком камне и задумчиво вертел в руках бескозырку с цветной лентой. Сёма подошёл и молча стал подле него. Полянка не заметил его прихода. Сёма смотрел на матроса, на его порванные смешные «лаки» и думал: кто этот человек и почему он так мил ему? И почему стыдно в этом признаться мужчине, почему всегда так неловко говорить хорошие слова человеку?.. Вот завтра опять будет утро и день, и кто крикнет ему или Пейсе — «шлюпочки»? Кто пойдёт с ними?.. Какая-то большая, томящая душу нежность охватила Сёму, ему захотелось погладить обросшее лицо Полянки, прижаться своей щекой к его щеке и сказать ему что-нибудь необыкновенно при-

ятное, чтобы матрос сразу догадался, что Сёма любит его. И ещё какие-то мысли пришли ему на ум, и было как-то тоскливо и радостно сразу, и было приятно сознавать, что на свете в одно время живёт так много хороших людей.

Но сказать всё это Сёма постеснялся... Матрос сидел на камне с винтовкой за плечами, в чёрной куртке с широким поясом, и тяжёлый кольт лежал на его коленях.

Сёма прикоснулся рукой к тёплому затылку Полянки и глубоко вздохнул.

— Ты, Сёма? — обрадовался матрос и, подвинувшись, уступил ему часть камня.— Садись, шлюпочка, посидим рядышком на прощанье! — Он положил руку на плечо Сёмы и крепко прижал его к себе.— Маленький ты ещё, Сёма,— ласково сказал он,— во флот не подойдёшь!

Сёма молчал.

— Что ж получается, Сёма? — заговорил опять матрос.—> Получается, что расстаёмся. И нет больше нашего отряда молодёжи! Уходит на фронт Антон, и я, старый чёрт, тоже на фронт иду, Сёма. Не в моём духе на камне сидеть. Смотрю я в твои глаза, Сёма, дюже ты мне по сердцу пришёлся, и жалею, что не вижу своего братишку меньшего. Тоже, наверно, такой герой! — Матрос помолчал, поправил ремень на плече и, вытащив большой, похожий на косынку платок, кашлянул в него и вытер губы.— Но ты пе думай, хороший мой, что отряду нашему конец. Ему, брат, расти и расти. И когда-нибудь, Сёма, ты старый будешь, а я себя потеряю сам не знаю где, вспомнишь ты, как приезжал в местечко матрос и хотелось ему сколотить отряд — и не вышло, потому что дела йеотложные встретились... Храни ты мою бумагу, Сёма,— добавил тихо Полянка.— Будет у тебя когда-нибудь билет нашей партии, ты эту бумагу не выбрось, а в билет положи...

Сёма обнял колени матроса и прижался щекой к холодной рукоятке кольта.

— Сигнал нам,— сказал Полянка и осторожно приподнял Сёму.— Дай хоть поцелую тебя, шлюпочка.— Он вытер губы и, крепко поцеловав Сёму, вскочил на коня.

Конь зафыркал и встал на дыбы. Казалось, и ему не хотелось уходить со двора, но матрос крепко притянул поводья и стремглав вырвался из ворот. Сёма что есть силы побежал за ним. Мелькнула цветная лепточка, махпул бескозыркой Полянка, и вот уж ничего не видно — далеко по чужой дороге скачет матрос...

ОСЧЕКВАЛАП!

Теперь уж и минута была трудна в одиночестве. Из дому Сёму тянуло на улицу, с улицы — в дом, и нигде не находил он покоя. Всё ещё не верилось, казалось, что вот сейчас выйдет из-за угла Полянка и скажет:

«Шлюпочки! А не уехал я вовсе».

Но матрос не появлялся, покинул местечко Моисей, и даже Антон оставил их. Забегал Сёма во двор и подолгу смотрел на жёлтый рябой камень. Вот тут сидели они на прощание, и что-то хорошее говорил Полянка. Где он сейчас? Потом заходил Сёма в дом, в комнату, где часто собирались они, и, задумчивый, стоял у пыльной фисгармонии. Кто покажет, как собирается гроза? Кто покажет гром? Молчит ящик, и даже чёрные клавиши теперь не играют! И не был Антон первым другом Сёмы, виделись они редко, а всё-таки и его не хватает сердцу...

Куда пойдёшь? Даже Пейся приумолк, и только Шера, набравшись смелости, пыталась утешить Сёму. Стоило ему вспомнить матроса или Моисея, Шера торопливо заговаривала о своих делах, и он, забываясь, слушал её.

— Если у человека лёгкое ранение,— рассказывала она,— надо поскорее промыть ранку борной. А потом... Сёма, куда ты смотришь? Я тебе интересные вещи говорю, а ты засмотрелся на забор.

— Я печаяпно...— смущённо признавался Сёма.— А если, допустим, разболелся живот, что тогда? Или вдруг в горле шишка?

Шера растерянно разводила руками. Как раз этого она не знает. Наверно, глотают что-нибудь.

— «Глотают»! — насмешливо повторил Пейся.— И ты ещё её слушаешь. Ты думаешь, что она действительно что-нибудь знает. Один разговор. Выучила про борную и воображает!

— А ты и этого не знаешь! — возмущалась Шера.

— Я? — Пейся вскочил.— Я не знаю? Да я, может быть, больше вашего фельдшера понимаю и молчу. Если у человека сильный насморк, что делают? Ага, глаза раскрываешь! Кладут ему на ночь кошку в ноги. А если человек обжёгся? Выливают ему на рану бутылку чернил. А если зубы болят? Вешают на шею мешочек с горячей солью. Будь спокойна! Я только молчу.

— Пейся,— с восхищением воскликнул Сёма,— ты же доктор! А ну, посмотри на меня!

— Когда надо будет, посмотрю! — важно произнёс Пейся.— А пока вам скажу, что сегодня мне лично подадут лошадей.

— Зачем? — удивилась Шера.

— Я еду в Пятигорку с пакетом. И тебе, по секрету сообщу,— обратился он к Сёме,— тоже готовится такое дело.

— Когда? — в волнении вскочил Сёма.— Я сейчас же пойду к комиссару.

— Большой умница! — Пейся свысока посмотрел на друга.— Он мне между прочим сказал, а ты уже побежишь. Какой я буду вид иметь? Тебе никогда нельзя говорить секрет!

— Ну ладно, ладно...— успокоил его Сёма.— Скажи лучше, Шера, что у вас ещё нового в лазарете?

— Опять лазарет? — ужаснулся Пейся.— Нет, я лучше пойду. Надо посмотреть, чтоб кони были сьттые.

— А когда ты вернёшься? — с любопытством и завистью спросил Сёма.

— Сегодня же ночью. У меня всё так. Раз, два — и готово.

— И готово...— улыбнулся Сёма.— Была черепица — и нет!

Пейся нахмурился, поправил висящую на тонком ремне сумку и вышел из комнаты. Шера задумчиво стояла у окна. Был сумрачный осенний полдень. Сёма поднял крышку фисгармонии и с тоской посмотрел на клавиши:

— Если б я хоть как-пибудь умел играть! Хотя бы одним пальцем!..

— А ну иди сюда! — оборвала его Шера.— Иди скорее к окошку!

Сёма подбежал:

— Что такое? Пожар?

— Нет,— улыбнулась Шера.— Просто я хотела спросить. Видишь, вой идёт человек с сумкой. Кто оп такой?

— Где человек? — удивился Сёма, всматриваясь в окно.— Не вижу никакого человека.

— Ай, куда ты смотришь! — разозлилась Шера.— Смотри на забор.

— Спина,—смущённо проговорил Сёма,-— Как я могу узнать по спине, кто оп?.. А что, красивый?

— Да, Красиным,— засмеялась Шера,— на голове три рыжих волоса, а па копчике посо вот такая красная бульба!

— Зачем же оп тебе пужен с такой бульбой?

— Мне просто иптереспо.

— Что значит — просто? — педоверчиво переспросил Сёма и, вспомнив слова дедушки, строго добавил: — Шера, ты имеешь дело со мной!

— Хорошо,— спокойно согласилась Шера.— Этот человек заходил к нам и спрашивал про излишки для армии.

— Ну?

— И оп сказал, что надо вносить разные вещи, иначе будут

неприятности. Кто не вносит, допустим, фуфайки или брюки для красных, тот контрреволюция. И у него вот такой мандат, как простыня...

— Интересно,— задумался Сёма,— кто же зто может быть? Не Трофим?

— Что, я комиссара не знаю? — обиделась Шера.— Только этот, наверно, ещё выше его. Брови нахмурит, а бульба дрожит... Ты бы сам посмотрел. Ужас!

— Бульба? — повторил Сёма.— Кто же это у пас с бульбой?

Но, как назло, все люди с бульбами исчезли из его памяти,

и он не смог догадаться, о ком рассказывает Шера.

— Что я буду мучиться! — разозлился Сёма.— Лучше рассказывай про лазарет!

. Что ты пристал к моему лазарету? Сейчас там только двое больных, и я тебе уже раз пять про них говорила.

— Верно, говорила,— согласился Сёма и потёр лоб.— Идём гулять.

— Только до угла. Скоро придёт папа, а у меня не прибрано.

Они вышли на улицу. Сёма проводил Шеру и, прощаясь, рассеянно спросил:

— Ну что, Доля доволен службой?

— Ещё бы! — улыбнулась Шера.— Он только жалеет, что у него нет шинели. Такой чудак!..

Расставшись с подругой, Сёма пе зпал, куда деть себя. И так ему казалось, что он слишком часто торчит в комиссарской комнате. А может быть, он мешает Трофиму и тот стесняется об этом сказать? «Не пойду»,— твёрдо решил Сёма и тихо побрёл к красному ряду. Возле магазина Гозмана он неожиданно столкнулся со старым знакомым. «Смотри,— удивился Сёма,— он, оказывается, жив, а я и забыл про него. Интересно! И какой у него важный вид! Ах ты, тютя!» — ласково подумал Сёма и, приблизившись к знакомому, вежливо поклонился:

— Здравствуйте, мосье Фрайман!

Но Фрайман не успел ему ответить: Сёма, нагнувшись, внимательно заглянул в его лицо и, вспомнив что-то, побежал, высоко подняв полы шинели. «Бульба! — весело шептал про себя Сёма.— Конечно, красная с синенькими жилками. И как я сразу не догадался? Бульба! — ещё раз с тихой радостью повторил Сёма, как будто он нашёл клад.— И он ещё смеет ходить и требовать вещи для красных! Теперь я знаю, что делать!».

С этого дпя жизнь Сёмы обрела какой-то новый смысл. Живое дело попало в руки, и он решил довести его до конца.

С неостывающим усердием припялсн Сёма охотиться за Фрайманом. Встречался с ним утром и расставался вечером. А Фрайман, ничего не подозревая, ходил по улице деловой походкой, прижав к груди залитый чернилами брезентовый портфель. «Куда он идёт? — с тревогой спрашивал себя Сёма.—> И зачем? А может быть, я перепутал и этот вовсе не та бульба?» Фрайман заходил в дома и выходил на улицу с какими-то узелками и свёртками.

Однажды Сёма не выдержал и подошёл к пему.

— Скажите, пожалуйста,— ласково спросил он,— вы уже имеете службу?

— Имею,— ответил Фрайман и, строго взглянув на Сёму, вытащил из бокового кармана большую бумагу с четырьмя печатями: — На, читай!

— «Выдано товарищу Фрайману,— удивлённым голосом прочёл Сёма,— в том, что оп является уполномоченным Осчек-валапа».

— Осчеквалапа! — торжественно повторил Фрайман.

— «И ему обязаны,— уже с завистью продолжал читать Сёма,— все волревкомы, военные комиссары, а также районные коменданты оказывать широкое содействие, а также помощь в средствах...»

— «...передвижения,— опять заговорил Фрайман, знавший уже наизусть свой мял дат,— на обывательских подводах. А также...» Что же ты остановился? — обратился оп к Сёме.— Читай дальше.

— «...а также предоставлять в случае служебных надобностей телеграф, телефон и прочие прямые провода».— Сёма глубоко вздохнул и недоверчиво взглянул на Фраймана:— Это все про вас одного?

— Четыре печати, обратите внимание! — Фрайман ткнул пальцем в бумагу и гордо улыбнулся: — Осчеквалап!

— Осчеквалап! — педоумеипя, повторил Сёма это загадочное слово и протянул руку Фрайману: — Будьте здоровы...

Мандат ошеломил и расстроил Сёму. Во-первых, он никогда не видел мандата, кроме своей написанной от руки бумаги, во-вторых, четыре печати — это ж надо понимать! — по одной на каждый угол! «И ещё эти прочие прямые провода! — с досадой вспомнил Сёма и глубоко вздохпул.— Таки выше Трофима!.. Мне нравится Этот топ,— со злобой подумал оп,— комиссары

ему обязаны! Там даже написано: «все комиссары!..» Трудная задача вдруг встала перед ним. «Позвольте,— рассуждал Сёма,— если он оказывается такой чин, так Трофим должен его знать...» Но комиссар равнодушно произнёс фамилию Фрайман и развёл руками:

— Первый раз слышу! Хотя постой, один Фрайман устраивал тебе службу?..

Больше Трофим ничего пе сказал, и Сёма понял, что он тоже ничего пе зпаст.

«Осчеквалап,— с тоской повторил Сёма,— какое-то страшное название! Осчеквалап! Что Это может быть?»

Он гадал и терялся в догадках. И вот однажды, когда Сёма упал духом, считал уже все потерянным, ему неожиданно пришёл на помощь дед. Вернувшись после своей обычной прогулки по местечку, он, улыбаясь, потёр руки, позвал в комнату бабушку.

— Нет, Сарра,— качая головой, сказал он,— я таки копейки не стою!

— Кто тебе сказал? — засмеялась бабушка.

— Я сам себе сказал. Люди умеют устраиваться. А я — нет!

— Кто эти люди? — заинтересовался Сёма.

— Например, Фрайман. Ты подумай только,— дедушка поднял брови и выпятил нижнюю губу,— он уже на коне! Как только он почувствовал, что красные задерживаются, он поехал в город, выправил себе какой-то вид с печатями. И теперь ездит из местечка в местечко.

— Что же он делает? — спросила бабушка.

— Ты сама не понимаешь. Представь себе, что к тебе заходит человек, садится к столу, показывает такую вот бумагу и начинает у тебя спрашивать такие милые вещи: «А у вас не производили ещё изъятия ценностей? А у вас уже был обыск?» И говорит, что он не кто-нибудь, а сам Чеквалап!

— Боже мой! — воскликнула бабушка.— От одного такого слова могут руки и ноги задрожать!

— Ещё бы! — продолжал дедушка.— Потом он начинает лезть по ящикам и забирать излишки. «У буржуев,— объясняет он,— делают изъятие ценностей». И опять лезет в ящик. Можешь догадаться, что хорошая половина остаётся у него дома. Вчера, например, он почистил мать Айзспблита... На тебе, вдруг Чеквалап на мою голову!

— Интересно! — Сёма потёр руки и накинул на плечи шинель.— Теперь я всё понимаю!

— Что ты понимаешь? — возмутился дедушка.— Ты можешь сейчас полететь и, энедем-пендем, доложить Трофиму,

так я тебя пе прошу. Ещё не хватает, чтоб от меня шли доносы! Очень нужно мне наживать врагов.

— Какие враги? — засмеялся Сёма.— Комиссар уже давно знает про это!

— Знает? — переспросил дедушка.— Тогда очень хорошо. Лишь бы не от меня.

Сёма выскочил на улицу... Дело подходило к концу, и загадка уже не была загадкой. Пойти рассказать всё Трофиму или просто взять и привести этого Осчеквалапа? Сёма быстро отправился на розыски Пейси. Хотя приятель заважничал после поездки с пакетом, по всё-таки ум хорошо, а два лучше...

Пейся сидел дома за круглым столом и что-то писал, открыв рот и высунув кончик языка.

— Сочиняешь? — насмешливо спросил Сёма.

— Да,— недовольным голосом ответил Пейся и прикрыл ладонью тетрадь.— Можешь не заглядывать!

— Ну, слушай,— нахмурился Сёма.— У меня был от тебя очень важный секрет.

— Я тебя не прошу. Можешь не рассказывать...

— Обожди...— оборвал его Сёма и, стараясь быть кратким, рассказал историю Фраймана.— Как теперь быть? Пойти сказать Трофиму или просто привести его?

— Можно не торопиться,— уклончиво ответил Пейся.— А большой у него мандат?

— Как это — не торопиться? — возмутился Сёма.— Он уедет, и что тогда мпе останется? Гнилые подковы из-под мёртвых коней! Тоже сказал!

— Что ты хочешь? — с важностью спросил Пейся, вставая со стула.— Ты хочешь, чтоб я с тобой пошёл? Я готов.— Он ловко заправил отцовский пиджак в брюки и, спрятав тетрадь в какое-то тайное место, открыл дверь.— Пойдём!

У Сёмы была хорошая память, и он знал, как арестовывают. Но зайти в квартиру Фраймана они не решались. Всё-таки Осчеквалап! И, договорившись, принялись ждать его у ворот. Ждать пришлось долго. Уже не раз с тоской заглядывал Пейся во двор, но Фраймап всё не шёл.

— Послушай,— заговорил Пейся,— а вдруг он не выйдет?

— Тебе уже не терпится? Жди!

— А вдруг он лёг спать?

— Жди, говорю!

— А вдруг он заболел на наше счастье?

Но Сёма пе успел ответить ему. Сделав прыжок, он очутился рядом с Фрайманом и, вспомнив слова матроса, торжественно объявил:

— Именем революции следуйте эа мной.

Фраймаи с удивлением посмотрел на Сёму и, рассмеявшись, ответил:

— Хорошо. Но куда вы идёте?

— Вас эовет комиссар.

— Интересно,— Фрайман пожал плечами,— какие у меня с ним дела? Тут, наверно, какая-нибудь путаница. Ха! — обрадовался он, увидев Пейсю.— Два моих ученика. Через мои руки вы получили ремесло... Послушай,— обратился ои к Сёме,— ты точно слышал, что именно меня звал комиссар?

— Своими ушами,— твёрдо ответил Сёма.

— Странно,— удивился Фрайман и зевнул, начиная нервничать.— Тут есть ещё Фруйман, так нас всегда путают.

— Пойдёмте,— хмуро повторил Сёма и взял Фраймана эа локоть.

— Можешь эа мной не ухаживать,— закричал Фрайман,— а то ты, кажется, получишь баню!

Они подошли к дому Магазаника, и Сёма, пропустив вперёд уполномоченного Осчеквалапа, взбежал по лестнице.

— Комиссар у себя? — спросил он вестового.

— У себя.

— Пейся,— сказал Сёма, усиленно подмигивая,— ты посиди с ним здесь, а я скажу комиссару.

Через десять минут Фраймапа попросили в компату к Трофиму. Он вошёл, вежливо поклонился и сел, положив на колени шляпу. Трофим с лукавым любопытством смотрел на гостя.

— Так вы и есть Фрайман? — улыбаясь, спросил он.

— Я.

— Ваш мандат!

— Пожалуйста, сделайте одолжение! — быстро заговорил Фрайман и протянул комиссару бумагу с четырьмя печатями.

Трофим внимательно прочёл мандат и, разгладив, положил бумагу перед собой:

— Так. Плохая липа! Кто вам её сделал?

— Я не понимаю,— растерялся Фрайман.

— Вы не понимаете? — удивился Трофим.— Вы, такой находчивый делец, и вдруг не понимаете?.. В уезде вам её дали?

— В уезде.

— Кто именно?

— Я его не знаю,— оглядываясь по сторонам, сказал Фрайман,— лично незнаком. Такой бледный молодой человек.

— Хорошо,— улыбнулся Трофим,— мы потом продолжим разговор. Вас сейчас отведут, и вы будете иметь время вспомнить фамилию молодого человека.

— Меня отведут? — закричал Фрайман и вскочил со своего места.— Здесь грязные руки! Здесь донос! Я уже три года работаю на революцию. Может быть, я и ещё десять таких Фрайманов устроили поражение войны. Я освобождал людей от службы. Пусть скажут.

— Успокойтесь,— тихо сказал Трофим, подавая знак красноармейцам,— вапш заслуги известны!

Фраймана увели... Сёма посмотрел на комиссара и, вздохнув с облегчением, вытер с лица пот.

— Так...— задумчиво произнёс Трофим.— Теперь нужен хороший обыск.— Оп сделал какую-то пометку на листе и, подняв голову, спросил: — А ты, Пейся, помогал ему?

— Нет, он сам,— краснея, ответил Пейся.

— Так...— ещё раз повторил Трофим.— А что ж, по-вашему, такое Осчеквалап?

— Не знаю,— пожал плечами Сёма.— Наверное, что-нибудь страшное!

— Плохо! Как же это курьер военного комиссара и не знает таких вещей? Может быть, ты, Пейся?.. Тоже не знаешь? Гм! Осчеквалап — Особая чрезвычайная комиссия по выделке валенок и лаптей.

— Боже мой! — с досадой воскликнул Сёма.

— Вот тебе и боже мой! — засмеялся Трофим.— Конечно, хорошо, когда юные большевики ловят паразитов. За это спасибо. Но кто вам разрешил арестовывать людей? А?

— Мы его только пригласили,— смущённо проговорил Сёма.

— «Пригласили»...— насмешливо повторил Трофим.— За такое приглашение вам обоим причитается сутки гауптвахты... У тебя, Сёма, память хорошая, ты мпо как-нибудь напомни, что я вам должен сутки гауптвахты. Слышишь?

— Хорошо,— согласился Сёма.— А сколько вы должны Фрайману?

— Лет пять па соляных приисках,— улыбнулся комиссар.— Не мало?

— Нет,— серьезно ответил Сёма.— Я думаю, будет вполне достаточно!

С ПАКЕТОМ

Паёк курьера комиссара был невелик, но Сёма всегда приносил его домой с чувством особой радости. Он внимательно следил за выражением лица бабушки, когда она осторожными руками развёртывала маленькие бумажные кульки.

— Фунт ржи? — удивлялась бабушка.— Это очень хорошо, Сёма.' А здесь что? Сахарный песок?

Она высыпала шуршащий песок в стакан, и по утрам дедушка пил сладкую, чуть-чуть закрашенную воду. Никто не умел так экономить и так хитрить с продуктами, как бабушка. Достав где-то несколько картошек, она смешивала их с отрубями и пекла оладьи, заменявшие хлеб. Правда, очень часто Сёма находил в этом хлебе куски соломы, по ои молчал, не желая расстраивать бабушку. А она стояла около пего, с любопытством заглядывала в рот и спрашивала:

— Ну как, Сёма, вкусно?

Сёма, не разжёвывая, глотал эти похожие на подошву оладьи и голосом, полным удивлённого восторга, отвечал:

— Замечательно! Какой-то особенный вкус!

Бабушка радостно кивала головой и присаживалась рядом с ним:

— А скажи, Сёма, ты заметил, что здесь нет и капельки соли?

Тут дедушка, потеряв терпение, тоже вмешивается в разговор:

— Знаешь что, Сарра, я бы на твоём месте так не допытывался. Если ты будешь так долго спрашивать, он рассердится и скажет всю правду.

Бабушка умолкает.

Дед, воспользовавшись наступившим молчанием, сам начинает осаждать Сёму:

— Скажи мне, пожалуйста, что будет с Фрайманом? Мне кажется, что в этом деле пахнет твоей рукой.

— Тебе кажется,— улыбается бабушка.— Его жене кажется — вот что плохо! Ты бы видел, как она смотрит на меня. Она бы утопила нас всех в ложечке чая.

— Да-а...— задумчиво произносит дедушка.— Такое время... А скажи мне, пожалуйста, куда они дели Магазаника?

— Не знаю. Отправили в уезд.

— И что же?

— Наверно, расстреляли,— равнодушным голосом отвечает Сёма.

— Расстреляли...— ужасается дедушка, но, подумав немного, успокаивается.— А почему бы его в самом деле даже ие повесить? Ты помнишь, Сёма, у него была подходящая шея!

— Ой! — шумно вздыхает бабушка.— Я не могу слушать ваши разговоры. Какие-то разбойники в доме!

В это время в окне показывается голова Пейси. Он щурит то

правый, то левый глаз, трясёт головой, подаёт загадочные знаки Сёме.

— Уже пришёл твой красавец! — бурчит бабушка.— Полчаса он не может прожить без тебя!

Пейся входит в комнату, кланяется дедушке и хватает за рукав Сёму:

— Идём. Комиссар зовёт!

— Фиру надо захватить?— деловито осведомляется Сёма.

— Не надо. Он ждёт тебя одного.

Сёма набрасывает на плечи шинель и идёт вслед за приятелем. Дедушка провожает их завистливым взглядом: всё-таки и у них есть дела! На улицо Сёма останавливается и испытующе смотрит па Пенею:

— Что Трофим хочет?

— Я знаю? — раздражается Пейся.— Я ночевал в его душе?

Волнуясь, они входят в компату комиссара. Трофим поднимает голову и, улыбаясь, спрашивает Сёму:

— Где твои весёлые глаза?

Сёма обижается.

Ему кажется, что комиссар говорит с ним как с мальчиком. И он отвечает отрывисто и зло:

— Закрылись!

— А может быть, откроем?

— Попробуйте!

Трофим расстегнул рубашку и палил в блюдце кипятку:

— Люблю чай. А ты?

— Смотря с кем пить.

— А пакет в Кашины свёз бы? — неожиданно спрашивает комиссар.

— Сегодня?

— Молодец! А пе стащат у тебя этот пакет?

Сёма хмурится и, пе гляди на Трофима, отвечась.

— У мёртвого!

— А ие потеряешь ты его?

— Вместе с собой.

Трофим с удивлением смотрит л а Сёму:

— Злой чёрт!.. Придётся тебе собираться в дорогу.

— Это правда? — Сёма вскакивает со стула и, забыв, что он взрослый, начинает прыгать по комнате.— Там же папа, Трофим!

— Уж я помшо об этом,— улыбается комиссар,— хотя он за всё время и строчки не написал... А коробку табаку ему свезёшь? Есть, Сёма?

— Есть! — отвечает Сёма, не веря и тревожась.

— Хорошо...— задумчиво говорит Трофим.— А как же быть с бабушкой?

— Не знаю,— растерянно отвечает Сёма.

— Вот видишь. Сам просишься, а сам не знаешь, как быть с бабушкой.

— О чём разговор? — вмешивается Пейся.— Бабушку я беру на себя. Что ты смотришь? Мы скажем ей, что Сёму вызывает отец. А если это пе поможет, я начпу ей рассказывать историю, а Сёма выйдет с чёрного хода. Три сгупеныш — и он на улице!

— Ну хорошо, Сёма,— говорит Трофим и кладёт руку на его плечо.— Теперь глаза открылись? Ты рад? И ты не побоишься ехать один? Ты понимаешь, Сёма,— один, а кругом все чужие...

— Не побоюсь,— волнуясь,"отвечает Сёма,— я ничего не боюсь.

— Завтра утром получишь пакет. Лошади отвезут тебя до станции. Идёт эшелон в капшнском направлении. Ты рад, Сёма? Мы на тебя ставим, как на взрослого парня! Ты понимаешь это, Старый Нос?

Трофим обнял Сёму и глубоко вздохнул: «Всё-таки хорошая штука — иметь такого сынка!» Друзья вышли на улицу. Сёма был озабочен и молчалив, теперь опять радость уступила место тревоге.

— О чём ты думаешь? — Пейся осторожно прикоснулся к приятелю.— Делай, что я говорю!

— Нет,— покачал головой Сёма,— нет, я не буду обманывать.

— Ну тогда, хочешь, я могу зайти. Онн меня сразу послушают.

— Нет. Я сам.— Сёма протянул Пейсе руку.— Рано утром у речки!

Сёма открыл дверь, прошёл через коридорчик в столовую и молча присел возле бабушки. Дед с удивлением посмотрел на него:

— Что ты такой тихий?

— Так.

— Может быть, он тёплый? — встревожилась бабушка.— А ну, Сёма, дай лоб!

— Я не тёплый,— успокоил её Сёма и небрежно добавил: — Я забыл сказать. Я уезжаю с пакетом.

— Что, что? — не разобрала бабушка.— Что ты там ещё выдумал?

— Я уезжаю,— робко повторил Сёма, с падеждой глядя на молчащего деда.— И как раз там папа... Я отдам табак.

— Какой табак? Кикой папа?—ещё больше рассердилась бабушка.— Ты скучаешь за скандаЛЬм?.. Как мы будем смотреть в глаза Якову, если он узпает, что мы тебя пустили? А вдруг тебя отреясут?

— Что значит отрежут?

— «Что значит, что значит»! Уехал Локерман в Одессу, и его отрезали. Он там, семья тут.

— Меня не отрежут,— уверенно ответил Сёма.— И о чём вы беспокоитесь? Всё дело — три дня! Вот я там, и вот я тут.

— Пойдём! — сказал наконец дедушка и, встав, позвал бабушку за собой.

Они пошли в сналг.шо. Сёма остался одни. Он нервничал и шагал из утла в угол. Вот так родные могут стать поперёк дороги. И кому он нужен? Что там, нападут па пего, что ли? Только и ждут! Сяду утром и приеду вечером! Простое дело. Но пойди объясни им. Бабушки истоду спятся пушки! А дедушка молчит. То он может говорить с утра до вечера, а сейчас ему жалко сказать два слона. Мужчила называется! Сёма принялся с горечью ругать деда и бабушку: «Сколько можно со мной цацкаться? Что мне — три года? Пусть ещё скажут спасибо, что я говорю. Другой бы просто взял и уехал! Но дедушка — кто бы мог ожидать? — сидит и молчит! Как будто он сам не был молодым или забыл, что это такое».

Мысли Сёмы обрываются приходом деда и бабушки. Дедушка поправляет чёрный галстук, поднимает полы пиджака и, чуть-чуть подтянув брюки, садится к столу. У него торжественный, строгий вид. Он смотрит па бабушку, потом на Сёму и, пригладив усы, подзывает впука it себе:

— Сядь здесь!

Сёма послушно садится.

— Посмотри на меня!

Сёма поднимает голоиу и смотрит на деда.

— Ты мой внук и сын своего отца. И я знаю тебя за честного мальчика.

Сёма молчит, и дедушка, гордо восседая на стуле, продолжает:

— Я у тебя не стану много спрашивать. Я не спрашиваю, какой пакет и почему именно ты? Мне это не нужно. Я тебе только задаю один вопрос, и ты мне отвечай. Если мы тебе не позволим, что ты сделаешь, Сёма?

— Я поеду.

— Всё! — Дедушка машет рукой, встаёт, и сразу куда-то ис-

чезает его торжественный вид. Он подходит к бабушке и, склонившись, шепчет ей на ухо: — А что я тебе говорил? Когда он только поставил йогу на порог, я уже видел, что у него делается. Я уж видел...

— Мне от этого не легче, что ты видел!..— кричит бабушка.— Тебя хоть посадят в поезд? — спрашивает она у Сём гл.

Сёма радостно кивает головой.

— Надо, чтоб тебя положили на верхнюю полку,— вздыхая, говорит бабушка.— И чтоб ты не толкался среди людей. А то бог знает чего наберёшь!

— Я не буду толкаться,— охотно соглашается Сёма.

Но бабушка не слышит его.

— И, если будет открыто окно, не высовывай голову. И, когда будет остановка, не выскакивай первым. И папе скажи,— тихо добавляет бабушка,— что я этого не хотела.

Сёма становится позади дедушки и ласково гладит его по лысине. Бабушка смотрит на обоих и товорит с досадой:

— Теперь можете целоваться! Конечно, что вам? Что вам?

Я должна ходить одна со своим горем!..

* * *

Рано утром на берегу Чернушки встретился Сёма с Шерой. На плечи он взвалил котомку, в длинных, широких рукавах шинели терялись руки, старый, немного большой картуз лез на глаза. Под рубашкой, прижавшись к груди, лежал уже потеплевший пакет комиссара.

— Сядем здесь,— тихо сказала Шера, и они опустились на землю.— Так ты едешь?

— Еду.

— Ты рад?

— Очень! — воскликнул Сёма и обнял её за плечо.— Ты же понимаешь, Шера. Я один еду! Один!

— Я ничего не понимаю,— повторила Шера и заплакала. Всхлипывая, кусая нижнюю губу, отбрасывая падающие на лоб волосы, она смотрела на Сёму долгим, внимательным и печальным взглядом.— Раньше я просыпалась и знала, что я увижу Сёму. Ты не смейся! — испуганно сказала она.— А теперь что? Я так привыкла, Сёма...— Шера опять заплакала. Плечи её вздрагивали.

Сёма растерянно смотрел па неё и не знал, что делать, что сказать. Он гладил робкими, непривычными руками её голову и плечи и потом, нагнувшись, поцеловал её чёрные, вкусно пахнущие волосы.

— Ты добрая, Шера,— смущённо сказал оп.— Волосы у тебя мягкие. Вот посмотри сама.

Он расплёл снизу тяжёлую косу и перебросил сё через голову Шеры. Волосы рассыпались и закрыли лицо-

— Я тебя не вижу теперь! — засмеялся он.

Но Шера каким-то особенным движением, какое бывает у женщин, моющих голову, разделила надвое сбежавшие вниз волосы, и Сёма увидел покрасневшие от слёз глаза, большие и тихие, как озёра.

— Ты уже не плачешь? — спросил он.

— Нет, Сёма.

Она быстро причесалась, ловко вскидывая руки. Чёрные шпилечки лежали у неё па коленях, па юбке, она брала две сразу, одну зажимала в зубах, другой закапывала волосы.

— Вот я и готова. Видишь, какая причёска?

— Нет, лучше с косой,— нерешительно сказал Сёма.

Шера засмеялась и, вдруг вспомнив что-то, оглянулась вокруг себя. Рядом с noii лежал маленький узелок.

— Это, Сёма, тебе! — Она развязала платочек и протянула Сёме две тряпочки.

— Что ото? — удивился он.

— Это флаиелька. Заверни ноги. Сними ботинки и заверни ноги. Будет тепло. Сделай это сейчас. Я отвернусь.

Сёма покорно снял ботинки и обтянул ноги фланелевыми тряпочками.

— Тепло? — улыбаясь, спросила Шера.

— Тепло, только тесно.

— Ничего! — успокоила его Шера.— Теперь возьми это и надень на шею.— Она положила ому в руки мешочек на шнурке.— На шею, на шею!

— А что в нём? — недоумевая, спросил Сёма.

— Это нафталин, Сёма. Доктор сказал: против тифа.

Опять губы её задрожали и слёзы подошли к глазам. Сёма протянул Шере обо руки, и они поднялись.

— Пора,-— тихо сказал Сёма.— И пе надо этого. Не на год!

С горки вниз, к берегу, бежал Пейся. Он остановился возле

них, запыхавшийся и побледневший.

— Бежал,— тяжело дыша, сказал он,— боялся опоздать...— Он молча посмотрел на Шеру и улыбнулся: — А ты уже здесь... Слушайте, Сёма,— заговорил он вдруг торжественно,— если вам понадобится нтафер со стороны жениха, так я готов!

Шера засмеялась и, пригладив волосы, завязала косынку.

— Да,— уже отдохттуи, с азартом продолжал Пейся,— я готов подвести вас к венцу. У меня была такая история...

— У тебя всё истории! — улыбнулся Сёма.

— Я был бы рад, чтоб эти истории не разлюбили меня,— вздохнув, ответил Пейся,— чтоб не успевала появиться одна, как уже другая толкала её в спину.

— Закрой шею, Сёма,— тихо сказала Шера.

— Да, мне пора,— повторил Сёма и поправил котомку на спине.

— Одну минутку! — Пейся взял Сёму под руку и отвёл его в сторону.— Я тебе принёс яселезу.— Он протянул удивлённому Сёме тяжёлый кусок ржавого железа.— Пусть будет в кармане! Если что — ударяешь между глаз. Мне отец говорил, как убивают быков. Раз — и готово!

Сёма спрятал «железу» в карман, посмотрел на разгорячённого Пейсю и впервые за долгие годы дружбы притянул его к себе и обнял:

— Будь здоров, Пейся!

— Будь здоров, Сёма,— тихо ответил Пейся и опустил глаза.— Иди прощайся с ней! Я ничего не вижу...

...Через час проснулись в домах люди. С шумом отворялись ставни, падали, сбивая со стен штукатурку, тяжёлые прогоны — новый день пришёл в местечко. Сёма был уже далеко. На высокой арбе трясся курьер комиссара. Он лежал, подложив котомку под голову, и смотрел на далёкое серое небо. Медленно плыли за ним стаи густых темиых туч — одпн опи, поднявшись с рассветом, провожали на станцию Сёму.

В ПУТЬ!..

Спрыгнув с арбы, Сёма побежал на станцию. Жажда деятельности охватила его; чувство полной свободы, впервые пришедшее к нему, жгло и радовало. Бабушка, дом, Шера — все это осталось позади, и об этом не хотел и не мог думать Сёма. Сейчас было одно — ехать! Он чувствовал себя бывалым человеком. Здесь уж никто не смотрел на Сёму, никто не беспокоился о нем и никто не заметил прихода нового пассажира. Как и сотни других людей, суетящихся, ищущих кипяток, кого-то зовущих пронзительным свистом, он бестолково бегал по маленькому перрону, перескакивая через тела спящих и больных, расталкивал локтями себе дорогу и вместе с каким-то удалым парнем в чёрных, как у Полянки, клешах неистово кричал:

-— Где эшалон? На какую путь эшалон?

Спрашивать было не у кого. В воздухе стоял тяжёлый запах болезней, людского пота, голода и войны. Люди в измятых, за-

лежанных шинелях, в кожанках, с винтовками, прыгающими за плечами, продавив узенькую дверь, вывалились на станцию. Какая-то женщина тут ate, па земле, кормила грудью ребёнка и смотрела на толпу спокойными, уже привыкшими ко всему глазами. Люди толкали злыми ногами её узлы, перепрыгивали через неё, ругались, а опа всё сидела с ребёнком иа руках — одна тихая, одна неторопливая, а моягет быть, забытая или уставшая от сумасшедшего бега.

Сёма тоже побежал. На него падали люди. Его сжали со всех сторон, и он закричал, потому что было и больно, и страшно, и, главное, непопятно, что к чему и зачем. Но крик его никто не услышал, ни одпу живую душу ие встревожил Сёмип голос — все неслись, и Сёма нёсся со всеми. Он свалился с перропа и побежал, спотыкаясь, перескакивая через рельсы с пути па путь. Какой-то сбивающий с пог рёв раздался рядом: навстречу нёсся паровоз, пыхтящий, фыркающий, обдающий жаром и искрами. Толпа метнулась вправо, и Сёма вместе с ней; он уже не жил самостоятельно, не имел своих особых желапий. Он был в толпе, несмеющий, беспомощпый, отдавшийся ей. Кто-то подтолкнул Сёму пинком ноги, и оп повторил это двюкепие, толкнув бежавшего впереди,— человек лежал иа человеке, нельзя было поднять руки, нельзя было сделать что-то для себя. Котомка давила и жгла спину. Не было ни мыслей, ни желаний,— казалось, эти минуты Сёма не жил, а только двигался.

Уже упали густые сумерки, замелькали унылые, сносимые ветром огоньки на путях...

Огромный солдат в коротенькой шипели, с трудом повернув голову, плечом откипул от себя Сёму и выругался: «Чего ты повис на мне, дура!» И Сёма, шатаясь и уясе ие надеясь ни на что, покатился дальше. Какой-то безнадёжный и не кончающийся испуг, который бывает только на железной дороге в такие минуты, сжал Сёму. Он уже ничего не хотел — ни пакета, ни поручений, лишь бы оставили, бросили его, и он бы стал счастливым, как та неторопливая женщина.

В это время какая-то сила вповь метнулась в толпу. Сотни людей вокруг Сёмы, как и оп, пе видели ничего, но, вероятно, в первых рядах был кто-то видящий, и его тревоги передавались всем. Он бежал, расставив руки, и толпа, не видя, угадала, что пришёл эшелон. На пути остановился длинный красный состав, и толпа ударилась о его стены и полезла куда-то вверх. Кричали рядом, кричали позади, кричали вокруг. Вагоны были закрыты, и толпа билась об их стены и откатывалась назад, как большая чёрная волна. Накопец отодвинули тяжёлые двери, и люди начали лезть, карабкаясь, цепляясь, падая, путая свои и чужие

руки. Поп вагона был высок, не было ни лестниц, ни поручней. Сома схватился за чей-то ремень и полез, не зная куда.

Очнулся он ночью и, открыв глаза, ничего не увидел. Только совсем близко под ним, у его уха, стучали колёса, и казалось, что вагон шатается из стороны в сторону. Кто-то храпящий тяжёлым и пыхтящим храпом, обняв его, положил тяжёлую ногу на его ногу, и чужое тёплое дыхание стелилось по его щеке. Сёма боялся пошевельнуться. Постепепно глаза привыкли к темноте, и он увидел на полу спящих солдат, мокрых, что-то бормочущих во сне, присвистывающих и стонущих. Человек рядом продолжал спать, его дыхание становилось горячим, от него несло пережжённой махоркой, потом, карболкой и ещё чем-то очень острым и дурпьтм. Неожиданно поезд остановился, как будто он ударился во что-то. Какие-то люди опять лезли в вагон, но солдат, лежавший у дверей, сбрасывал их странным и, видимо, привычным ударом сапога.

Свет проник в узкие щели, и пассажиры начали просыпаться. Они шумно зевали, потягиваясь, и Сёма, оглянувшись, увидел, что в вагоне нет никаких полок, никакого окна — один пол! «Верхняя полка,— насмешливо повторил он слова бабушки,— И чего она только не выдумает!» Подняв руки, Сёма почувствовал отчаянную боль во всём теле, особенно в ногах. «Что было вчера? — начал вспоминать он, и ему не верилось, что это чудовищно страшное улсе прошло.— А обратно? — с тревогой подумал Сёма.— Опять то же самое?»

Вдруг руки его задрожали: они раньше, чем он, вспомнили и начали искать. Нет, пакет был на месте. Промокший и, наверно, измятый, он влип в тело, и на коже Сёма нащупал прямой четырёхугольный след.

— Кашины скоро? — спросил он у соседа.

— Сейчас будут и Кашины! — добродушно ответил сосед, радуясь, что он наконец сможет вытянуть ноги и лечь свободней.

Сёма поднялся и, шатаясь, добрёл до двери. Солдат, вышибавший всех, с улыбкой посторонился. Поезд замедлил ход. Сёма принялся отодвигать тугую непромасленную дверь, но она не подчинялась ему. Солдат встал, ударом нога толкнул дверь, и Сёма увидел дневной свет, дома, людей. Он подтянул котомку и, заткнув за пояс полы шинели, прыгнул на землю. Опять вокруг началась сумасшедшая суета, и люди ринулись к вагонам. Сёма издали снисходительно, даже с любопытством посмотрел на них и медленно прошёл через станцию на улицу. Он уже всё простил и забыл, и теперь опять был пакет, и встреча с отцом, и незнакомое место — всё, ради чего стоило бежать, падать и подниматься вновь.

...К начальнику укреплённого района его привели. Красноармеец доложил о задержания, п начальник, пожилой человек с залезающими в рот рыжеватыми усами, испытующе взглянул на Сёму. Сёма смутился и, подойдя ближе, заговорил штатским детским языком:

— Я его попросил показать, а оп задержал меня. Мало я намучился в дороге! А он меня схватил!..

— Садитесь,— улыбнулся начальник, расправил усы и, как кролик, смешно покрутил носом.— Я слушаю!

— Пакет,— уже спокойно сообщил Сёма,— от товарища Березняка.— Он отвернулся к окну и принялся извлекать из-под рубашки комиссарский пакет.

Пакет был измят и, главное, мокр: от пего пахло Сёмой, бабушкой, но только по комиссаром. Сёма опять смутился и принялся дуть па конверт.

— Ну, давайте! Что вы там? — удивился начальник.

— Горячий,— сконфуженно улыбнулся Сёма, протягивая письмо Трофима.

— Остынет! — успокоил его начальник и, небрежно разорвав конверт, принялся читать.

Читая, он делал катше-то пометки в книжке, потом начал что-то чертить по карто плоским жёлтым карандашом, похожим на утиный нос.

— А, вы ещё здесь,— вспомнил про Сёму начальник.— Это хорошо! Вот ответ.— Он быстро набросал что-то на маленьком листке и протянул Сёме запечатанный конверт.— Прошу, товарищ! — Начальник опять посмотрел па курьера и смешно задёргал носом.— Сколько лет?

— Пятнадцать.

— Достаточно! — отрывисто сказал он и улыбнулся.— У вас ещё что-нибудь?

— Разрешите обратиться, товарищ начальник укреплённого района! — торясественно произнёс Сёма, подражая красноармейцу.

— Разрешаю.

Но Сёма не знал, как изложить своё дело военным языком, и, досадуя па себя, просто сказал:

— Здесь мой папа, Гольдин, комиссар района.

— Твой папа...— задумчиво повторил начальник и, взяв со стола трубку, закурил, пряча себя в клубах голубоватого дыма.— Ну что ж, пойдём! — С неожиданной поспешностью он запер стол и, накинув па плечи шинель, спросил: — А тебя как зовут, Гольдин?

— Сёма!

— Сёма,— повторил начальник.— Очень хорошо! Сёмен, значит.

Они вышли на улицу, и Сёма, с трудом поспевая за широким шагом начальника, пошёл за ним.

На улице валялись осколки снарядов; заборы у домов были повалены; дома стояли заколоченные, как будто встревоженные чем-то. Всюду были ещё тёплые следы недавнего боя.

У одного из домов начальник остановился.

— Вот, Сёма...— сказал он и вновь пустил на себя столб дыма.— Вот папин дом.

Они вошли в комнату. Какая-то женщина поклонилась начальнику и с удивлением посмотрела на Сёму. Начальник снял фуражку и сел. Он вытер большим платком лоб, но на нём всё же осталась широкая красная полоса.

— Где же папа? — недоумевая, спросил Сёма.

На столе лежал потрескавшийся отцовский ремень, постель была смята и неприбрана, на гвоздике висела вылинявшая, пожелтевшая куртка отца.

— Он ушёл? — повторил Сёма и сел рядом с начальником.— Ведь ещё очень рано?

— Он ушёл,— сказал начальник, глядя пристально на Сёму,— и очень рано... Отца убили, Сёма, твои и его враги.

Сёма зажал ладонью глаза и опустил голову. Он ещё ничего пе понял, и слова начальпика ещё не дошли до него. Оп только знал, что произошло что-то непоправимое и — навсегда. Он встал, сбросил котомку с плеч, вынул и поставил на стол коробку с табаком — подарок Трофима, положил две рубахи, заштопанные и выутюженные бабушкой,— всё это уже никому не было нужно. Сёма посмотрел на рубахи, на табак и, прижавшись щекой к коробке, заплакал, всё ещё не понимая ничего. Потом он встал и, сорвав с гвоздя кожаную куртку, пахнущую отцом, согревавшую ещё недавно его худое тело, принялся целовать рукава и карманы, вытирая кожей мокрое лицо и плача, уже не имея ни сил, ни голоса. Начальник осторожно снял с него шинель, вытянул из его рук измятую куртку и накрыл ею вздрагивающие плечи Сёмы.

Что делали с ним, Сёма не чувствовал и не знал. Вообще он ни о чём не думал сейчас. На него почему-то брызгали водой, но Сёма ничего не понимал.

Его вывели на улицу, и лишь там, глубоко вздохнув, он спросил начальника:

— Когда?

— Одиннадцать дней. При ликвидации банды.

Одиннадцать дней назад отец двигался, смеялся, ходил, и тогда ему нужны были табак и рубахи, и он умывался где-нибудь здесь близко и тоже ходил по этой улице.

— Боже мой, это ие может быть! — повторял Сёма и щипал себя за руки и хватался за кожаную куртку, висевшую на нём.— Не может быть, боже мой!..— уже зло кричал он, срывая пуговицы на рубашке и тяжело дыша.— Я хочу видеть, где он,— шёпотом сказал Сёма.— И я хочу пойти один.

Начальник взял Сёму за плечи и проводил его к кладбищу. Они молча шли по липкой грязи окраинной улицы. У высокого холма начальник остановился:

— Вот здесь. А я пойду обратно.

Но он никуда не ушёл и остался на улице ожидать Сёму — он боялся оставить его одного.

* * *

А Сёма взбирался наверх. Не думал он очутиться здесь, на этом проклятом пустыре. Нет, не думал! Не думал и не ждал, а несчастье свалилось ему на голову, на плечи, на сердце. И лучше бы его придушили там, в сумасшедшей толпе, и привезли сюда мёртвого и схоронили рядом с отцом!.. Кладбище расположилось по склону высокого холма. Казалось, что могилы бегут сверху вниз. У ног Сёмы тоже лежала чья-то могила, чьё-то большое горе, заросшее дикой травой и затоптанное чужими сапогами... Слёз не было, и не было веры в то, что всё правда.

Сёма взбирался наверх. Безымянные бугры без падгробных плит и украшений, простые и тихие, как само горе, вырастали перед ним, и он лез всё выше и выше, скользя по липкой грязи и падая у чужих могил. Но где же отец? И как глупо здесь потерять отца! Но вдруг он увидел знакомое имя па деревянпой дощечке и, сорвав картуз, упал на колени. Вот она, родная могила, и вот он — отец. Сёма прижался щекой к холод кой земле и заплакал за себя, и за деда, и за бабушку, и за всех, кто любил отца. В груди было тесно, и он плакал, ничего ire видя перед собой, хватая руками мокрую, мягкую землю. Проклятая земля, отнявшая отца, проклятая пуля, проклятый человек, поднявший на него оружие!

И ведь ои же целился, наверно, ведь он боялся промахнуться. «Папа! Ты видишь, я пришёл к тебе, но я опоздал. Почему я не пришёл, когда ещё можно было умереть за тебя, чтобы меня рвали на куски, а ты жил, а ты жил, отец? Сколько я тебя ждал, и опять тебя отняли. Лучше бы убили меня, разве я сказал бы слово, разве пожалел бы себя? И почему я тогда попрощался с тобой на углу, почему не пошёл дальше за тобой, отец? Ничего ты не успел сказать мне, и я не успел насмотреться на тебя...»

Сёма прижался к земле, потом поднял глаза. Сверху неторопливо бежали могилы. Обидный след человека, нищий след!.. В эти минуты, может быть первый раз в жизни, он почувствовал, как хорошо иметь отца, даже не видеть, а знать, что он есть — седой, с худыми руками. «Ах, отец, зачем всё это и где эта сволочь, стрелявшая в тебя, где мне его найти, папа, где можно его нагнать, где мне схватить его за руку и за твоё сердце сколько отпять сердец?» 1

Когда Сёма пришёл в себя, был вечер. Ветер шевелил тоненькую дощечку на отцовской могиле, и капли дождя робко стучали по ней, словно боясь потревожить сон. А кругом была тишина, и старые, забытые могилы смотрели на Сёму... Он встал, застегнул кожанку и вытер холодным рукавом куртки мокрые, покрасневшие глаза. Надо было идти — впереди леягал трудный и опасный путь. Сёма медленно побрёл вниз, несколько раз оглянулся, постоял и опять пошёл, потом с улицы посмотрел наверх, на кладбище, но глаза уже не нашли отцовской могилы...