Повесть о днях моей жизни

   Раз Пахом подслушал разговор: Петя с увлечением рассказывал мне о своей маме, о том, как она учила его, пятилетнего, Христа славить.

   -- Твоя мать-то знаешь? -- перебил его работник, широко осклабившись: -- Мать-то твоя с солдатом хромым живет.

   -- Неправда! -- горячо воскликнул Петя.

   -- Вот тебе -- неправда, я сам видел, -- и Пахом стал говорить о Тонкопряхе срамные слова.

   Мальчик залился слезами.

   -- Врешь ты, врешь! -- твердил он. -- Разве можно маму обижать: она хорошая!..

   А Пахом грозил, что, как только она придет к Шавровым, он утащит ее за сарай.

   От обиды и слез Петя всю ночь не уснул.

   -- Я тебе говорил, какой он нехороший, -- прижимаясь ко мне, шептал мальчик, -- он даже себя не любит...

   ...Установился обычай: день я пас скотину вместе с Петей, вечером с Пахомом уезжал в ночное.

   Работник, спутав лошадей, выбирал между кочек удобное место, укрывался с головою свитой, засыпал, а я должен был всю ночь приглядывать за лошадьми.

   Однажды он спросил меня:

   -- Эй ты, Загроцкий, Дуньку Кулакову знаешь?

   -- Нет, -- ответил я, -- где она живет?

   -- Это не человек, -- сказал Пахом. -- Хочешь, научу?

   Я закрыл глаза.

   -- Попробуй, дурак, потом спасибо скажешь, -- красный и свирепый, прохрипел он сквозь стиснутые зубы.

   Я замахал руками. Пахом выругал меня овцой.

   И с тех пор мне стало противно смотреть на лицо его и на одежду. Я не переносил его хриплого голоса, тонких кривых ног, костистой шеи и спины; мне до ужаса стали омерзительными его серые глаза, большие, желтогрязные, как у старой лошади, зубы, скуластое лицо и жесткие, прямые, словно проволока, черные с отливом волосы.

   Не было еще человека, которого бы я в эту пору ненавидел так сильно, с тошнотой, с брезгливостью и которому бы хотел так много зла и самых жестоких несчастий, как Пахому.

   Моя злоба на работника дошла до того, что я через силу ел с ним из одной чашки, брезговал его вещами, портил их и подбивал к тому Петрушу. Но и это мне казалось недостаточным.

   -- Дяденька, -- сказал я раз Шаврову за обедом, -- меня этот, -- указал я на Пахома, -- гадостям учит.

   Бабы не поняли и вопросительно смотрели на меня, Влас хохотал, подпрыгивая на скамейке, Вася Батюшка потупился и стал ковырять ногтем корочку хлеба, а Пахом покраснел, как кумач, и заморгал глазами.

   -- Бреши, сволочь! -- крикнул он.

   -- Нет, я не брешу: помнишь, у овса в Телячьих Выпасках, забыл? Ты еще ругал меня в ту пору...

   Меня затрясло от злости.

   -- Ты и вор к тому же, и Варвару научил избить, ты -- самый нехороший человек, ты -- гадина!..

   Шавров прищурился.

   -- Дело!.. Лошадей не портит? Не заметил?

   -- Что вы, бог с вами, Созонт Максимович! -- прерывающимся голосом проговорил Пахом. -- Врет он, супостат!

   Хозяин отрезал ломоть хлеба, собрал крошки со столешника, вытер красным платком потную лысину и принялся за щи.

   -- Его дело,-- молвил он, прожевывая кусок мяса.-- Ты живи по-своему: пройдох не слушайся.

   Больше никто за весь обед не сказал ни слова.

   -- Я т-тебе припомню, -- пригрозил Пахом, когда мы вышли в сени. -- Я тебе припомню, по гроб жизни не забудешь вора!..

   Началось преследование. Отношение к Пете резко изменилось к лучшему. Работник стал ласков, заигрывал с мальчиком, наделал ему разных дудок, подарил рожок и песенник, а "шутки" с табаком, чемеричным корнем и оборками перенес на меня. К ним Пахом прибавил мелко стриженный конский волос. После одной из таких понюшек я чуть не сошел с ума. Прямо из поля, где мы ночевали с ним и где он угостил меня сонного своим снадобьем, я в слезах и крови ушел в Осташково к отцу, заявив, что жить у Шавровых я больше не могу.

V

   Наши спали. Я обошел кругом двора, постоял под окнами, тихонько постучался.

   -- Кто там? -- выскочила мать.

   Я залился слезами и прошел в чулан, уткнувшись лицом в прядево. Боль в носу и приступы надрывистого чихания все еще не прекращались, туманя голову до ломоты. Мать затряслась, думая, что случилось бог знает какое горе, торопливо зажгла лампу и завыла, как волчица, разбудив отца и Мотю, и все теребили меня за плечи, испуганно шепча:

   -- Ты что?.. О чем?.. Ай что неладно?..

   Когда я поднял лицо и мать увидала на нем кровь, она шарахнулась и выронила лампу: стекло раскололось, загорелась посконь, смоченная керосином. Отец бросился тушить, Мотя закричала: "Ох, никак горим!" Я ударился на улицу.

   -- Погоди, Ванюшка, обожди, сыночек! -- закричала мать, спотыкаясь в темных сенях.

   Прибежали перепуганные мужики соседи, но отец уже залил и затоптал огонь. Тогда стали все ругаться: одни -- Мотю, другие -- отца, а некоторые подходили ко мне, брали за подбородок и спрашивали:

   -- Кто это тебе нос расквасил -- отец или сам?

   И, усевшись на порог, под звездами, достали кисеты и стали вертеть цыгарки, позевывая и скребя ногтями поясницы, а я лег на залавке в избе, укрывшись Мотиным платком. Покурив, вошел, кряхтя, отец. Сестра полезла на лежанку. Мать поставила на стол черепок с топленым салом, сделала фитиль из ниток и вздохнула. Прокричали петухи...

   Каганец коптит; по грязным стенам прыгают уродливые тени. Жужжат и бьются в стекла потревоженные мухи...