Повесть о днях моей жизни

   -- Земляки, а что у вас огонь есть ай нету? -- спросил он, с трудом вываливаясь из телеги.-- Растерялся я, как плут, а, между прочим, покурить до смерти хочется...

   Шавров стегнул Мухторчика, ускакав вперед, а Демка, меняя голос, закричал:

   -- Какой тебе огонь? Не подходи, а то лошадей перепугаешь!

   Расставив козлами ноги, кузнец проводил обоз.

   -- Хоть бы сказали: чьи? Едут в город темной ночью, а не знаешь -- кто? -- бормотал он, садясь в повозку.

   Около города дождь затих. С холодной стороны небо вызвездилось, а с восхода побелело. Темно-красная кладбищенская церковь и ряд городских кирпичных заводов, с ометами сырца вокруг, встретили нас неприветливо, угрюмо. Пробило час.

   -- Сюда вот, -- вымолвил Шавров, завертывая в переулок.

   Спрыгнув с брички, он неуверенно звякнул щеколдою, откашлялся в рукав, велел мне отойти к задним возам, опять ударил в двери и на грубый полусонный окрик: "Кто там?" -- тихо вымолвил:

   -- Свои, Викентьич. Отворяй скорее.

   В открытую калитку просунулась плешивая голова.

   -- Это ты, Созонт? Не мог, по-человечьи, утром? Эко, ей-богу, право.

   -- А ты не ворчи, -- сказал хозяин, -- раз статья такая вышла, значит неспроста... Отворяй скорее! Барин почивают?

   Семь больших возов и бричка с трудом поместились в тесном дворике.

   Хозяин убежал с плешивым стариком на кухню, а мы с Демкой распрягали лошадей.

   -- В первый раз, Петрович, в городе? -- спрашивал солдат. -- Великолепнейшее жительство!..

   "Душегуб", -- хотелось мне ответить.

   Поставив лошадей к забору, Демка сам нырнул на кухню, а мне велел идти в дворницкую, полуразрушенную хибарку, прилепившуюся у ворот.

   Мимо окон шастали по грязи сапоги, чей-то недовольный голос выругался, отыскивая скобу в калитке. Расправляя уставшие ноги, я уселся на деревянном обрубке возле печки, глядя на тускло мерцавший огарок в засиженном мухами грязно-зеленом фонаре, и незаметно уснул.

   -- Ты, что же -- насмехаешься, ай что? -- толкал меня в плечо сторож. -- Айда за мной!

   Огарок в фонаре оплыл и синенькое пламя еле брезжило.

   Дернув за сибирку, сторож открыл настежь двери, пропуская меня вперед.

   В доме яркий свет большой лампы на минуту ослепил меня. Протирая глаза, я прижался к притолоке, рядом со сторожем, державшим меня за рукав, ничего не понимая.

   -- Привел, ваше благородие! -- проговорил старик, пихнув меня на середину комнаты.

   В боковушке скрипнул стул или скамейка, раздались тяжелые шаги, и на пороге показался начальник.

   Сдвинув брови, он сердито поглядел на меня, шагая вперед. Я задрожал всем телом.

   -- Убийца!. -- крикнул начальник и ударил меня по губам.

   Я растаращил руки, защищаясь от новых ударов, а начальник, молотя меня, брызгал слюною:

   -- Ты за что убил работника, собака, а? Кто тебе дал право? В каторгу!.. В острог!.. К расстрелу!..

   Схватив за волосы, он раз десять проволок меня по горнице, как гроздья лука из гряды, вырывая волосы из головы, потом швырнул к дверям, крича:

   -- Городовой!

   В комнату вошел вооруженный человек.

   -- Свяжи его, мерзавца!

   -- Слушаю-с! -- бесстрастно вымолвил тот.

   Откуда-то появилась веревка, городовой стянул мне назад руки, а пристав сел к столу писать бумагу. Лицо его от натуги было красно, глаза блестели; обмакивая в чернила ручку, он другой рукой снимал с обшлага мундира мои волосы, брезгливо сбрасывая их на пол.

   В бумаге написал, что я, Иван Володимеров, четырнадцатилетний крестьянин села Осташково, той же волости, вместе с ефрейтором запаса, крестьянином деревни Павловой, Демьяном Кузьмичом Мохнатовым, убили сына дворовой крестьянки Пахома Плаксина, за что должны сидеть в тюрьме и мучиться, а потом идти на всю жизнь в Сибирь, в каторжные работы.

   Прочитав бумагу, начальник закричал:

   -- Сознаешь себя виновным?

   В ту пору он так меня напугал, что я действительно был в уверенности, что я вместе с неизвестным мне ефрейтором запаса Демьяном Кузьмичом Мохнатовым убил Пахома. Не запираясь, я ответил:

   -- Сознаю.

   Городовой взял меня за ухо и вывел в сени.

   А там загремел замок, в лицо пахнуло сыростью, зашарканной одеждой, слеповато блеснул тот же грязно-зеленый, засиженный мухами фонарь с огарком.

   Упав на пол, я залился слезами, только теперь со всею отчетливостью понимая, какое несчастье свалилось на мою бедную голову.

   Меня кто-то тормошил, кто-то уговаривал, ворочал с боку на бок, а я плакал, плакал без конца, покуда не охрип и не обессилел.

   -- Первый пункт -- твердо надейтесь на милость божью, -- шептал кто-то, склонившись надо мною. -- С казанской божьей матерью не пропадешь, Петрович!.. Вытрите лицо -- кровица кой-где запеклась.

   Возле меня сидел Демка, тоже связанный. Приблизив круглое лицо ко мне, он шевелил усами.