Повесть о двух городах

The rattle of the harness was the chink of money, and more drafts were honoured in five minutes than even Tellson's, with all its foreign and home connection, ever paid in thrice the time. Then the strong-rooms underground, at Tellson's, with such of their valuable stores and secrets as were known to the passenger (and it was not a little that he knew about them), opened before him, and he went in among them with the great keys and the feebly-burning candle, and found them safe, and strong, and sound, and still, just as he had last seen them.	Конская сбруя побрякивала, как звонкая монета, которой - за какие-нибудь пять минут -выплачивались по чекам такие суммы, каких банку Теллсона, при всей его заграничной и отечественной клиентуре, вряд ли случалось выплачивать даже и за четверть часа: глазам его открывались подвалы банка со всеми запечатанными в сейфах сокровищами и тайнами, о которых нашему пассажиру было кое-что известно (а ему было многое известно), и он ходил по этим подвалам, позвякивая громадными ключами, держа в руке еле мерцавшую свечу, и убеждался, что все заперто прочно, надежно, все цело и неприкосновенно, как было, когда он приходил сюда в последний раз.
But, though the bank was almost always with him, and though the coach (in a confused way, like the presence of pain under an opiate) was always with him, there was another current of impression that never ceased to run, all through the night.	Но хотя банк неизменно присутствовал во всех его виденьях и почтовая карета (словно смутное ощущение боли, заглушенной усыпляющим средством) тоже присутствовала в них, - что-то еще другое вклинивалось в эти видения и неотступно преследовало его всю ночь.
He was on his way to dig some one out of a grave.	Он едет откапывать кого-то из могилы.
Now, which of the multitude of faces that showed themselves before him was the true face of the buried person, the shadows of the night did not indicate; but they were all the faces of a man of five-and-forty by years, and they differed principally in the passions they expressed, and in the ghastliness of their worn and wasted state.	Какое лицо в бесконечной веренице лиц, мелькавших в сновиденьях пассажира, было подлинным лицом того самого погребенного человека, - ночные тени не открыли ему; но все они были почти что на одно лицо, - лицо сорокапятилетнего человека, - и различались главным образом чувствами, которые были на них написаны, да большей или меньшей мертвенностью болезненно изможденных черт.
Pride, contempt, defiance, stubbornness, submission, lamentation, succeeded one another; so did varieties of sunken cheek, cadaverous colour, emaciated hands and figures.	Гордость, презрение, вызов, упрямство, смирение, мольба - вот чувства, которые, сменяясь одно другим, изменяли это лицо; изменяли и впалые щеки, и кожу землистого цвета, и иссохшие руки, и весь этот жалкий облик.
But the face was in the main one face, and every head was prematurely white.	Но, в сущности, это все время было одно и то же лицо, оно появлялось снова и снова, и голова всякий раз была преждевременно седая.
A hundred times the dozing passenger inquired of this spectre:	И в сотый раз дремлющий пассажир обращался к призраку с одним и тем же вопросом:
"Buried how long?"	- Вас давно похоронили?
The answer was always the same:	И ответ был всегда один и тот же:
"Almost eighteen years."	- Почти восемнадцать лет тому назад.
"You had abandoned all hope of being dug out?"	- И вы уже потеряли надежду, что вас когда-нибудь откопают?
"Long ago."	- Давным-давно.
"You know that you are recalled to life?"	- А вы знаете, что вы возвращены к жизни?