Повесть о Федоте Шубине

— Тикай, Мишка! Это ты наболтал, трескун несчастный. Смотри, барин-то на лодке на тебя прет!.. — Мишка-острослов бросился бежать в первый переулок.

Среди отдыхавших за едой сезонников наступила тишина. Все замерли, не ведая, что от этого не струхнувшего барина будет им за насмешки. Лодка ткнулась в берег. Федот подался из-под навеса, встал во весь рост около гребцов и зычно спросил:

— Ну, кто сказал, что я француз?

— Да это, барин, так, малость толику пошутили, скучно же народу, ну иногда и порезвятся неуемные дьяволы! — ответил за всех десятник. — Вы уж на нас не будьте в обиде. Просим…

— Да я не в обиде, — усмехнулся Шубин добродушно. — Чьи вы да отколь?

— Мы-то большей частью вологодские да белозерские. Ясно, кому строить Питер, как не нам. И деды, и отцы, и мы теперь…

— А холмогорские да архангелогородские есть тут?

— Как же, барин, есть малость.

— Кто да кто? — заинтересовался Шубин.

— Есть из Копачева которые, есть матигорские, из Ракул есть пятеро, из Ровдогор трое… А вы что, бывали в наших местах?

Шубин не ответил прямо, а спросил:

— Как там, ровдогорцы, Васюк Редькин поживает?

— Жив-здоров, еще крепок, — ответили удивленно из толпы.

— А Никита Дудин с морской службы вернулся?

— Смотри-ка, ребята, и Никитку знает!

— Вернулся, но в деревне не жилец, в Архангельском живет. У корабельного пристанища чиновным человеком стал.

— Молодец Никита! Герой. А скажите, в Курострове колокола на колокольне подвешены? Я поехал оттуда, в чугунное било брякали от нужды.

— Давно! Уж годов пять как звонят, главный-то колокол сто двадцать пуд!..

— Братцы! Вот так хранцуз! Обмишурились, опростоволосились! — толпа зашевелилась, сгрудилась, приблизилась к лодке. И Шубин увидел перед собою плотную, разноликую массу; сотни доверчивых глаз устремились на него.

— Да ты чей, да отколь такой? Скажись-ко?..

— Федота Шубного слыхали, холмогорцы? — на вопросы сезонников ответил вопросом Шубин.

— Как не слыхать!

— Долго в бегах числился, слыхали!

— Так это не ты ли?

— Господи, гляньте чередом, у человека обличье холмогорское. Дороден стал, дороден!..

— Да, это я, был Шубной когда-то, теперь пишусь и величаюсь Шубин, — признался Федот.

— Ну и ну! Вот так хранцуз! А у нас, то бишь у тебя на родине, ныне тебя за второго Ломоносова почитают. Такой слух, что ты у самой царицы каждодневно ручку целуешь.

— Ну, это, братцы, враки! — засмеялся Шубин. — Вера, слышь, кого встретил, своих начисто!..

— И слышу и вижу, — отозвалась Вера Филипповна, — весьма забавно.

Лодочники рады отдыху, сложили весла, одни из них, разинув рты, прислушались, другие закурили трубочки. А в толпе сезонников опять смех и разговор:

— Мишка-пустобрех! Куда ты убег! Ведь своего холмогорского земляка за хранцуза принял. Воротись, шею не наломает.

И Мишка, названный пустобрехом, сначала робко выглянул из-за поленницы дров, а потом уже без всякой опаски вернулся к своим артельщикам-покрутчикам, виновато почесывая затылок.

— Так вот, значит, какой стал Федот!

— Сколь лет прошло, как с дому-то сбежал?

— Многонько, ребята. Считайте сами. Мне тогда и двадцати не было, а теперь сорок восьмой пошел.

— Во как годы-то скачут.

— Не всяк тебя и помнит. А слухом земля полнится. Слыхали, слыхали. Мишкина бабка Маланья еще нет-нет да про Ломоносова и попутно про тебя, Федот, в пропеваниях рассказывает бывальщинки.

— Маланья жива? — удивился Шубин.

— А чего ей не жить. Однех внуков у нее восемнадцать, и все в силе, на заработках. Мишка, ну-ка вспомни, как твоя бабка о Ломоносове пропевает?

— Да ну ее, пустяки…

— А Федоту Ивановичу, может, занятно послушать.

— Хотел бы, хотел бы…

— Я за бабушкины сказки не ответчик, — уклонился Мишка, — одно слово — пустяки выдумывает да напевает что в голову взбредет: будто бы ты, Федот Шубной, как и Михайло Ломоносов, в наукодемиях обучался и сам наукодемиком стал, и ляпаешь из сырой глины идолищей, и ешь и пьешь что сам пожелаешь, и ходишь в кафтане рытово бархата. Будто покойный Михайло Васильевич угораздил тебе таку судьбу счастливую и, умирая, премудрость свою передал…

— Похоже на правду, похоже, — смеясь, сказал Федот, — когда будете в Ровдогорах, Маланье от меня поклонитесь да и всем, кто меня не забыл, а кто забыл, тем напомните обо мне. А теперь скажите, как вы в Питере поживаете, мужички, тяжело, поди-ка, и не денежно?

— Вот угадал! Именно тяжело и пусто!

Один сказал, другой подхватил, третий добавил с крепкой горечью, четвертый ругнулся, и пошел разговор шумный и безудержный.

— Ох, беда, беда и с делом. Работа тяжелущая. Харч всегда постной. Мяса не видим, а силы сколь уходит?! На прошлой неделе с этого участку семерых похоронили. Все брюхом маялись, маялись да и скончались…

— Подрядчики обсчитывают, мотаешься-мотаешься, а когда получка — неизвестно, а присчитывается столько, что на еду и обувку не хватит никак.

— Спим как скоты, за городом. Еле ноги дотянем. Бух да бух на сыру землю, как в пух…

— Трудимся и думаем: выносливей русских нет, несчастнее тоже.

— Будет неминучая, все пойдем ко дворцу и падем царице в ноги: «Спасай, матушка, погибающих строителей города!» — вот какая жизнь…