Повесть о Федоте Шубине

— О добром человека и память такая. Сделано на славу, Федот Иванович, золотыми руками сделано, — похвалили мужики и повернулись к мраморному бюсту князя Зубова, напыщенного, с приподнятой головой.

— У-у! Какой щеголь! — сорвалось с языка у Якова Шубного.

— Этот, поди-ко, не знает, на чем и хлеб растет? — вопросительно добавил Редькин.

— Где ему знать, у такого отродясь черной крошки во рту не бывало!

Один из поморов покосился на Якова и, толкнув его локтем в бок, проворчал:

— Ты, дядя Яков, разом не лишнюю ли выпил? Это тебе не в Денисовке грубиянить, может, этот щеголь Федоту шурином или свояком приходится.

— А что? Я разве не правду сказал? Щеголя сразу видно, по мне хоть сват, хоть брат, — не унимался Яков и, подойдя к бюсту Зубова, пощупал его холодный мраморный подбородок, погладил узкий лоб, потрогал полированные складки драпировки и с видом понимающего толк в скульптуре сказал: — Я самый старый из вас, косторезов, стало быть, я маракую в художествах. Кто сей щеголь? Ни мне, ни вам неведомо. Один Федот знает, кого он из камня выдолбил. Не то это принц, не то царевич, не то барчук какой. Одно вижу, когда гляжу я в лицо ему, — нехорошего человека изобразил Федот. Смотрите, как он голову-то задрал, будто нам сказать хочет: «Берегись, назем, мед везем!» Слов нет, красиво приосанился, а ума-то в такой натуре незаметно. Ломоносов — тот орел, а этот — трясогузка.

Мужики усмехнулись. Федот одобряще заметил:

— Правильны суждения твои, правильны. Этой «трясогузке» всего лишь двадцать шесть лет, а он не зевает, добивается положения себе при государыне. И каким путем? Шестидесятичетырехлетняя царица завладела им как любовником! И все блага от нее этому Зубову Платону. Не ошибся ты, Яков, он такой и есть — трясогузка среди старых ворон…

— С мужика чего спрашивать, говорю на глазок да на ощупь, не по науке, — скромно ответил Яков и спросил: — Дозволь знать, Федот Иванович, много ли ты на своем веку таких идолов наделал и куда их рассовал?..

— Много, брат, очень много, почитай, более двухсот, а находятся они все во дворцах, в усадьбах князей и Графов, в Эрмитаже, есть в Троицком соборе и даже за границей.

— Далеко, брат, шагнул! А из этого куска кого вырубать станешь? Сделал бы самого себя на память, — посоветовал Яков, ощупывая глыбу мрамора, по цвету схожую с сероватым весенним снегом.

— Нет, — сказал Шубин, — храню для особой надобности. Держу про себя такую думку: случится повидать полководца Суворова, обязательно его бюст сработаю. Руки уставать начали от делания бюстов с персон, к которым не лежит мое сердце. Ну, я их по-своему, понятно, и делаю. Правда моя им не по вкусу. Недруги шипят по-за углам, хают меня: «он, дескать, грубый, портретный мастер, и не место ему среди академиков». Все эти щеголи, как их Яков назвал, любят ложь, ненавидят правду. Делал я бюст Шереметева Петра. Невзлюбился ему мой труд, а я разве повинен в том, что сама барская жизнь отвратным его сотворила? — Шубин на минуту умолк и как бы про себя невесело добавил: — Туго мне от этих господ-щеголей иногда бывает, но не сдамся, до самой смерти не сдамся! В угоду им не скривлю душой… Так-то.

Холмогорские земляки в раздумье слушали горячие, исходившие из глубины души слова Федота Шубина и молча следили за ним, как он прикасался то к инструментам, то к глиняным моделям каких-то статуэток.

Заметив, что Васюк Редькин копошится около бюста, покрытого грязной от глины и гипса мешковиной, Федот Иванович усмехнулся и сказал:

— Ох и любопытны же соседи мои да сородичи холмогорские! Все-то им руками потрогать да на все-то глазом взглянуть хочется!.. Открывай, открывай смелее. Не поленишься, так скоро наглядишься…

Васюк Редькин с треском сорвал мешковину, обнажив белый мраморный бюст, изображающий неведомо кого из знатных персон. Все устремились взглянуть и на это изделие умелых шубинских рук и его пытливого ума. Глазам холмогорских резчиков, понимающих толк в искусстве, представился тип надменный, с плотно сжатыми губами, отчасти тупорылый, с низким покатым лбом и зачесанными на затылок остатками волос. Вокруг жирной шеи у этой знатной персоны примятая шелковая лента, на ленте крест. Из-под плаща виднеется частица широкой генеральской звезды.

— Видать, герой, — заметил один из мужиков, — однако и в этой голове ума содержится не велик запас.

— Герой-то герой, да только с дырой, — съязвил Федот, — потому и не хотел его делать, да вынудили; тем паче не хотел посетителям моим показывать, так я в мешковину эту образину и закутал.

— Кто он таков, если о том нам знать дозволено? — спросил Яков брата Федота.

— Да тут есть один, — хмуро ответил Шубин. — В больших чинах, Михельсон по фамилии, душитель пугачевских бунтарей…

Васюк Редькин, воспользовавшись тем, что Федот отвернулся, плюнул на лысый лоб Михельсона и, небрежно накинув на бюст грязное холщовое покрывало, сказал, отходя в сторону:

— А мы живем в такой дальности, что и слыхом не слыхивали, чем кончилось дело Пугачева.