Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 3

– Вам как будто лучше, – говорит он. – А состояние госпожи по-прежнему вызывает опасения, и я не хотел бы огорчать ее своим невниманием. Верьте мне и старайтесь не придавать значения наветам злых людей. Скоро вы и сами поймете.

Разумеется, от Гэндзи не могла укрыться какая-то странная принужденность, проглядывавшая в облике принцессы. Обычно она чувствовала себя с ним совершенно свободно и, по-детски шаловливая, охотно отвечала на шутки. Сегодня же ее словно подменили: она дичилась, избегала его взгляда…

Впрочем, скорее всего она была просто обижена.

Пока они лежали в дневных покоях и беседовали, спустились сумерки. Задремавшего было Гэндзи разбудило звонкое стрекотание цикад.

– Что ж, пока различимы дороги… (313) – говорит он, переодеваясь.

– Но отчего вы не хотите дождаться луны? (313) – спрашивает принцесса. Право, кто устоит против ее юной прелести?

«Видно, надеется хотя бы до тех пор…» (313) – растроганно думает Гэндзи.

– Хочешь, наверное,
Чтоб мои рукава промокли
От вечерней росы,
Потому и уходишь, едва
В саду зазвенели цикады… (314) —

в простоте душевной говорит она, и, умиленный, он снова опускается рядом. Разве можно ее оставить?

Пенье цикад
И в том, и в другом саду
Сердце волнует.
Что слышится в нем теперь
Той, которая ждет?

Раздираемый противоречивыми чувствами, Гэндзи долго сидел, вздыхая, но в конце концов, не желая огорчать принцессу, остался в доме на Шестой линии еще на одну ночь.

Все же на сердце у него было неспокойно, мысли постоянно устремлялись к другой, и, отведав немного плодов, он очень скоро удалился в опочивальню. На следующий день Гэндзи поднялся рано, решив выехать до наступления жары.

– Вчера я где-то оставил свой веер. А этот никуда не годится, – сказал он и, положив на пол веер, который был у него в руке, прошел в покои, где дремал вчера днем, и огляделся. Приметив, что из-под смявшегося угла сиденья выглядывает краешек светло-зеленого листка бумаги, он, ни о чем не подозревая, вытащил его. Два листка, обильно пропитанные благовониями, были густо исписаны явно мужским почерком и вид имели весьма многозначительный. Прочтя письмо, Гэндзи без труда догадался, кем оно было написано.

Дама, которая держала перед ним открытую шкатулку с зеркалом, не обратила на листки решительно никакого внимания – мало ли что может читать господин? Однако Кодзидзю по цвету узнала вчерашнее послание, и сердце ее тревожно забилось. Она боялась даже смотреть гуда, где Гэндзи вкушал утреннее угощение. «Наверное, все же это другое письмо, – думала она. – Не может быть… Это слишком ужасно. Неужели госпожа не успела его спрятать?»

Принцесса же, ни о чем не догадываясь, еще спала.

«Ах, какое дитя! – думал Гэндзи. – Разбрасывать такие письма… Л если бы его нашел кто-нибудь другой? Непростительное легкомыслие! Впрочем, я всегда знал – если женщине недостает душевной тонкости, покоя не жди».

После того как Гэндзи уехал, а дамы разошлись, Кодзидзю подошла к принцессе.

– Что вы изволили сделать со вчерашним письмом? – спросила она. – Сегодня утром совершенно такое же письмо я видела в руках у господина.

Ужас охватил принцессу, и новые потоки слез побежали по ее щекам. Нельзя сказать, что Кодзидзю не жалела ее, но, право же, подобная неосмотрительность…

– Куда вы изволили положить письмо? Когда пришли дамы, я покинула вас, дабы не подавать подозрений в том, что нас связывают какие-то тайны. Господин же пришел значительно позже. Я была уверена, что вам удалось спрятать письмо.

– Ах нет! Я как раз читала его, когда господин вошел. Я не успела его спрятать и просто засунула под сиденье, а потом забыла.

Ну что можно было ей ответить?

Подойдя к сиденью, Кодзидзю поднимает его, но, увы…

– Ужасно! Господин Уэмон-но ками и так живет в вечном страхе, трепеща при одной мысли, что нашему господину станет известно… Надо же случиться такой беде! И времени прошло совсем немного! Какое же вы дитя! Воспользовавшись вашей неосторожностью, Уэмон– но ками увидел вас, а увидев, не сумел забыть и долго умолял меня… Но я и представить себе не могла, что дело зайдет так далеко. Ах, как мне жаль вас обоих!

Кодзидзю говорила прямо, не обинуясь, но принцесса не обижалась, она была слишком молода, да и сердце имела доброе, а потому, не отвечая, лишь молча плакала.

Чувствуя себя совсем больной, она не дотрагивалась до пищи, и прислуживающие ей дамы возроптали: