Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4.

А принц Хёбукё, два или три дня пролежав в беспамятстве, казалось, вовсе лишился рассудка, и близкие его были в отчаянии: «Что за дух вселился в него?» Однако постепенно слезы иссякли, и принц почувствовал некоторое облегчение, хотя тоска по-прежнему снедала его душу и милый облик ушедшей неотступно стоял перед взором. Он притворялся больным, не желая, чтобы люди видели его покрасневшее и распухшее от слез лицо, но, несмотря на все старания, было ясно, что какая-то тайная горесть поселилась в его сердце, и многие спрашивали, недоумевая:

— Что так гнетет его? Ведь он едва не расстался с жизнью.

Узнав о болезни принца, Дайсё понял, что был прав в своих подозрениях. «Значит, они, как я и предполагал, не ограничились перепиской, — подумал он. — Да и мог ли принц не плениться ею? Достаточно хоть мельком увидеть ее… Увы, останься она жива, кто знает, сколько еще испытаний выпало бы мне на долю? Если бы мы с принцем были чужими друг другу…» Как ни странно, эта мысль принесла ему некоторое утешение.

В столице только и говорили что о болезни принца, у дома на Второй линии постоянно толпились люди, желающие справиться о его здоровье. Не преминул прийти и Дайсё, ибо они были близки с принцем и многим показалось бы странным, откажись он нарушить свое уединение даже ради такого случая, тем более что особа, им оплакиваемая, представлялась всем весьма незначительной.

Совсем недавно скончался дядя Дайсё, принц Сикибукё, и Дайсё был в светло-сером одеянии скорби, втайне считая, что носит его в память о своей ушедшей возлюбленной. За последние дни он немного осунулся, и это сообщало его чертам особое изящество.

К вечеру гости разошлись, и в доме на Второй линии стало тихо. Принц был не настолько тяжело болен, чтобы оставаться в постели, и, хотя он отказывался принимать тех, с кем не был близок, старые друзья по-прежнему допускались в его покои.

Приход Дайсё привел принца в сильнейшее замешательство, он боялся, что, увидев его, не сумеет сдержать слез. Однако ему удалось собраться с духом, и он сказал:

— Вряд ли мне грозит настоящая опасность, но все полагают, что в таких случаях следует проявлять осторожность. Досадно, что я причиняю столько беспокойства Государю и Государыне. Но как же непрочен наш мир!

Тут из глаз его хлынули слезы, и принц прикрыл лицо рукавом, дабы скрыть их от Дайсё, но, увы… «Может быть, Дайсё ничего не поймет, — успокаивал он себя. — Решит, что я просто слишком слаб и малодушен».

А Дайсё тем временем думал: «Увы, я был прав. Он не в силах забыть ее, именно в этом кроется причина его недомогания. С чего же все началось? Каким я был глупцом! Ведь он насмехался надо мной все это время!» Негодование заставило его забыть о своем горе.

«Неужели ничто не способно его растрогать? — думал принц, вглядываясь в бесстрастное лицо друга. — Когда бывает грустно на душе, даже крики летящих по небу птиц вызывают слезы, а уж подобное несчастье… Можно ли оставаться спокойным, видя мое отчаяние? Не исключено, что он догадывается о причинах, и все же… У него всегда было такое чувствительное сердце… Неужели он настолько прозрел тщету человеческих страстей?»

В сердце принца зависть мешалась с восхищением. К тому же он испытывал невольную нежность к этому «кипарисовому столбу» (117). Ведь другой памяти об ушедшей у него не было.

Друзья неспешно беседовали о делах этого мира, и вот Дайсё: «Нельзя же вечно таиться?» — подумав, сказал:

— Я издавна привык к тому, что в душе моей нет ничего для вас неизвестного, и любая тайна тяготит меня. Но в последнее время мы редко видимся. Я достиг довольно высокого положения в мире, и беспрерывные занятия и хлопоты, сопряженные с моим званием, почти не оставляют мне досуга, у вас же его тем более нет — где тут найти время для неторопливой беседы? К тому же вы редко бываете дома, а в ваши дворцовые покои без повода заходить неудобно. Но дело вот в чем: недавно мне совершенно случайно стало известно об одной особе, связанной родственными узами с дочерью Восьмого принца, жившей когда-то в хорошо вам известном горном жилище и столь безвременно покинувшей мир. Я хотел взять ее под свое покровительство, но как в те времена мне приходилось более, чем когда-либо, считаться с приличиями, принужден был оставить ее в месте, совершенно для нее неподходящем, где не мог даже навещать ее достаточно часто. Постепенно у меня сложилось впечатление, что она не так уж и нуждается в моей поддержке, но, поскольку у меня не было намерения связывать себя с ней более тесными узами, я вполне удовлетворялся существующими отношениями и даже по-своему привязался к ней, ибо она была весьма миловидна и приветлива нравом. И вдруг, совершенно неожиданно, она скончалась. Я понимаю, что таков обычный удел нашего мира, и все же не могу не печалиться. Впрочем, не исключено, что вы уже слышали об этом.