Повесть о юности

Нет! Это совсем другой Сенька — квалифицированный уже слесарь-инструментальщик. У него и тон, и походка, и манера держаться уверенно, слегка пренебрежительно говорили, что он знает себе цену и сумеет за себя постоять. И тоже завидно. Тоже хочется вдруг стать самостоятельным и простаивать ночи у станка.

А Горький, Маяковский?.. Борис любил Маяковского, он представлялся ему сильным, смелым человеком, который идет вперед саженными шагами, и злобствующая мелкота разбегается от него в разные стороны. Борису хочется иногда и свой шаг приноровить к тому, саженному, но этот вариант жизни кажется настолько фантастическим, что Борис на нем почти не задерживается.

Обо всем этом, всех своих мечтах и мечтаниях, рассказал Борис отцу, не утаил ничего, не скрыл и еще одну свою мечту — самую смелую, самую сокровенную.

В газетных отчетах о сессиях Генеральной Ассамблеи Борис всегда с большим волнением и гордостью за свою страну читал выступления нашего представителя. Бороться за мир, представлять нашу страну, нашу правду, защищать ее перед лицом всего человечества!.. Конечно, об этом, может быть, смешно и мечтать!

— А почему смешно? — ответил отец на эту исповедь горячего сердца. — Дипломатия — это, брат, большое дело. А только знаешь… — он встал, прошелся, — меня эти разговоры… самого взбаламутили, Бориска! — признался он. — Вот я говорил тебе о своей молодости, о жизни. А спроси меня: думал я тогда о жизни? Не знаю. Да и о чем?.. Я — пастух, батрак… Ну о чем я мог думать? Думать я потом научился. Красная Армия, партия, дружок мой Герасим Новиков, с которым мы вместе Сиваш переходили, — он там, на дне его, и остался, — вот кто меня думать научил. И уж тогда я в батраки идти не захотел. Нет! Я в чернорабочие пошел, потом в кочегары, в литейщики, и тут я нашел себе дорогу жизни. А чтобы мечтать о том, до чего ты дошел в своих думах, — нет! Разве можно мне было? А теперь слушал я сейчас тебя и подумал: «Почему бы рабочему парню из фамилии Костровых в самом деле и не быть дипломатом?»

— Вот-вот! — обрадовался Борис. — Ведь это самое главное сейчас — борьба за мир! Самое решающее! А мне… Я тебе откровенно скажу, папа: мне хочется быть на самых решающих позициях!

— На самых решающих? — переспросил отец, пытливо всматриваясь в сына. — Это ты правильно! Другой, как рыбка какая, под бережок норовит подбиться, под коряжку, а тебя на самую быстрину тянет — это хорошо! Каждый человек должен что-то обозначать в жизни. В этом ты, Борис, молодец! Но только, скажу я тебе, не все ты концы с концами связываешь.

— Почему?

— А откуда у наших представителей сила берется, подумал? Вот оно, брат, где решающее, — отец вытянул свои большие, узловатые руки. — Мы, литейщики, сталевары, угольщики, землеробы, — вот кто им дает силу! Работа наша! Труд! Они нашу силу чувствуют за собой, народную силу. А если б не это, разве могли бы они так говорить? Вот на Волге сейчас, для которой мы насосы на землеройные снаряды льем… Это да! Это я понимаю! — продолжал Федор Петрович. — От самого сотворения мира текла она, матушка, своим чередом, а толку… Ну, разве что плоты по ней гоняли. А теперь мы ее работать заставляем. А ведь это Волга, не фунт изюму! Уж она, если возьмется, если мы ее впряжем в хомут, это, братец ты мой!..

Отец не договорил, но Борис и сам мог представить, что получится, если Волгу, а за ней и другие могучие реки «впрячь в хомут».

— А ты говоришь — решающее! Конечно, дело твое! Дорог много, и все они у нас к одному ведут. Но если говорить о решающем… Не знаю! Я человек рабочий. Я считаю, что решает все-таки труд человеческий. Жалко мне, конечно, задор твой молодой сбивать, — смелость, говорят, города берет. Но — думай сейчас, и так и этак думай, чтобы все видеть и предвидеть, чтобы потом назад оглядки не было. А там смотри! Тебе жить!

Легко сказать: смотри и думай! А куда смотреть, как думать? И что выбирать? А выбирать нужно. Это отец правильно говорит: пора! Десятый класс!

* * *

Это чувство повышенной ответственности Полина Антоновна все чаще и чаще стала отмечать у Бориса при решении разных, возникающих в жизни коллектива, вопросов: «Мы — десятый класс!» И не у него одного.

Ребята стали солиднее, взрослее, — они уже действительно «дяденьки», молодые люди. У Вити Уварова пробивались усы. Плечи у Бориса еще больше развернулись, он стал мужественнее, молодцеватей, на подбородке у него курчавилось несколько одиноких волосков, и Полина Антоновна подслушала его разговор с Витей о том, какая бритва лучше — «опасная» или «безопасная». Игорь Воронов совсем вырос из своего пиджачка — рукава ему чуть не по локоть. Валя Баталин тоже вытянулся и от этого стал еще больше гнуться, но глаза его светились все тем же детски наивным светом. У Саши Прудкина — настоящий баритон, да и все ребята стали басить, только Дима Томызин сохранил свой смешной, мальчишеский тенорок.