Повесть о юности

— О Сухоручко я не говорю. Мерзейший тип! — решительно заявила она. — Прудкин тоже! Гоголем ходит, чувствует себя неотразимым! Кто-то из мальчиков ему по волосам провел, прическу взлохматил. «Что ты мою мужскую красоту портишь?» Шутя сказал, а иногда и шутка выдает человека. А я с ним при всей его мужской красоте разговаривать не буду! Ко мне как-то пристал, книгу у меня увидел. «Какая книга? Что читаешь?» — «Гейне». — «А, Гейне! Знаю!» Точно он у Гейне в гостях был. А как смотрит! Скользкое что-то, неприятное, — сил нет!.. У Феликса тоже что-то от Прудкина есть.

— У Феликса? — удивился Борис. — Вот уж не замечал!

— Плохо замечаешь, — ответила Люда. — В разговоре проскальзывает, в лице. А я внутренним ощущениям верю. С улыбочкой открывает нам дверь, пропускает вперед, а в улыбочке тоже что-то такое, не очень хорошее. А девочкам это обидно!

Заговорили о девочках — о Нине Хохловой, Майе Емшановой, Лене Ершовой, — и о каждой из них Борис узнавал тоже что-то новое и интересное. Ему очень хотелось, чтобы Люда рассказала что-нибудь и о Тане Деминой, но Люда о ней не вспомнила, а сам он заговорить не решился.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Четвертое марта…

В восемь часов утра гудели, как всегда, гудки на заводах, ребята, помахивая портфелями, спешили в школы, по улицам неумолчной Москвы сплошным потоком шли машины, везли тес, бревна, цемент, муку, ящики, мягкие диваны, газопроводные трубы — все, что нужно, что требуется для бурной, богатой, непрерывно движущейся вперед жизни народа. Мчались трамваи, автобусы, троллейбусы, такси, Под землею неслись сверкающие огнями поезда метро — народ ехал на работу. Начинался день — самый обычный трудовой день. В ясном, почти безоблачном голубом небе светило солнце, и хотя во дворах и на крышах лежал еще снег, в воздухе чувствовалась весна.

Только одним обстоятельством, не сразу всеми замеченным, было нарушено течение этого обычного московского утра. Всегда в одно и то же время по радио слышался знакомый голос диктора:

— Внимание! Говорит Москва. Восемь часов утра по московскому времени. Передаем передовую статью и краткий обзор газеты «Правда»…

По этим словам люди проверяли часы и спешили узнать новости. И вдруг… По радио передавали музыку. Люди смотрели на часы, удивлялись, снимали телефонную трубку, набирали «проверку времени».

А музыка все лилась и лилась — то мягкая и нежная, то сильная, тревожившая душу. Глинка, Чайковский, Бетховен, Рахманинов, Григ… Пели скрипки, рассказывая о самых сокровенных движениях человеческой души, на них вдруг обрушивались грозные волны звуков и снова затихали.

И только в восемь двадцать было сказано словами то, о чем пела музыка…

Борис ничего не знал. Он шел в это время в школу. В восемь часов, как всегда, их встречал директор, потом была зарядка. Потом… Точно тревожный шелест прошел по спокойной листве леса среди безмятежно ясного дня.

Опасно заболел товарищ Сталин.

Точно что-то оборвалось в сердце Бориса.. Оно сжалось и так, не разжимаясь, продолжало свою, предписанную ему природой, работу. Жизнь продолжалась: продолжались уроки, где-то двигались суда и поезда, продолжали работать машины, на Волге, у Жигулей, непрерывной чередой шли самосвалы, отвозя камень из котлована, подвозя бетон. Но во все это вторглось что-то новое, не утихающее уже и неотступное: что с ним?

Борис пришел домой, его встретила встревоженная мать:

— Борис! Что же это? А?..

— Где газета? — спросил Борис.

— Газеты еще нет. Не приносили…

И до тех пор, пока обо всем не было прочитано, не верилось, не вполне верилось в то, что происходило, оставалось какое-то подсознательное ощущение недостоверности.

Борис сел за уроки, но та же неотступная, властно вторгшаяся в сознание тревога не давала сосредоточиться. Он то и дело выскакивал, бежал к почтовому ящику, смотрел, не принесли ли газету. Снова садился, стараясь сосредоточиться на уроках, пока новый, непобедимый внутренний порыв не гнал его опять к почтовому ящику.

Газет не было. А когда наконец они пришли и Борис прочитал плачущей матери и притихшей Светлане правительственное сообщение, он нашел в нем то, что подкрепляло его в его усилиях: призыв партии и правительства в эти трудные дни проявить величайшее единство и сплоченность, твердость духа и бдительность, умножить усилия по строительству коммунизма в нашей стране.

Борис прочитал это и снова принялся за уроки.

По радио — музыка, музыка, музыка. Играет — и вдруг замолчит. И все притихнут, оторвутся от дел, прислушиваясь к зловещему молчанию приемника.

— Как страшно!.. — прошептала мать.

Но опять заиграла музыка, от сердца отлегло. Музыка печальная, скорбная, надрывающая душу, но она играет — значит все-таки еще есть надежда.

На другой день, придя из школы, Борис застал мать осунувшейся, как бы согнувшейся.

— Вам-то легче, вы на людях, — сказала она. — А мне… Я тут измучилась совсем, изревелась. И музыка эта всю душу измотала. Я раньше-то и не думала о музыке. Играют и играют. И никогда я в нее не вслушивалась. А теперь каждую скрипочку чувствую!..