Повесть о юности

Она в розовом шелковом платье, и на лице ее — живая бесхитростная радость.

Ребята идут бодрые, веселые. Вот прошуршала спешащая куда-то машина — они машут ей вслед. Вот из открытого по-летнему окна выглянула полусонная женщина в накинутом на обнаженные плечи халате — они машут и ей. Они машут каждому, кто встречается им, потому что в каждом они видят сейчас своего друга.

Даже милиционеры, с которыми у ребят с детства свои несведенные счеты, которыми их когда-то пугали, которые потом вставали на их пути в самые интересные моменты жизни, снимали их с подножек трамваев, не давали переходить улицу где хочется, гнали с места какого-нибудь происшествия, — даже милиционеры в белых летних кителях и белых перчатках теперь не свистят в свои свистки, а сторонятся, уступают дорогу. Нашелся только один, чересчур старательный, который остановил было их.

— Вы можете праздновать свое торжество, но идите все-таки по тротуарам!

Завязался веселый спор. Какое же торжество на тротуарах?

— Кроме свистка, милиционеру положено еще иметь и сердце, — выкрикнул Сухоручко.

— Ну, это мне лучше знать, что мне положено иметь!

Дружным хохотом ответили ребята на эту горделивую реплику, как вода, обтекли они растерявшегося служаку и пошли дальше, скандируя переделанные на ходу строчки Маяковского:

На-ша ми-ли-ци-я нас бе-ре-жет!

Они идут дальше по светлеющей, уже утренней Москве. Вот библиотека имени Ленина, вот бывшая приемная Калинина, манеж с его шеренгой массивных колонн, университет, а перед глазами — Кремль с рубиновыми звездами в уже совсем светлом небе. Исторический музей, подъем на Красную площадь. А вот и она!.. Перед глазами островерхие башни, стена с бойницами, цветастые купола собора Василия Блаженного и строгие грани мавзолея.

Молча, замедлив шаги, проходят мимо голубых елей, растущих вдоль кремлевской стены, мимо мавзолея.

ЛЕНИН

СТАЛИН

Двери мавзолея открыты, у дверей — неподвижные, как будто бы никогда не сменяющиеся, часовые.

Идут дальше… Спасские ворота. Мимо кремлевских стен, мимо Василия Блаженного, вниз по склону, они спустились с Красной площади к Москве-реке и там остановились.

Уже было совсем светло. В ясном, голубом, загорающемся небе висел бледный-бледный ломтик полумесяца. За Москвой-рекой лежали светлые, как днем, но совершенно пустынные улицы. Слева за мостом дымили трубы Могэса, а еще дальше виднелся взнесенный в небо шпиль нового высотного здания.

Сначала пошумели, поговорили, кто-то пробовал запеть, но настроение было не то — песню не поддержали. Облокотившись на чугунные решетки, все смотрели на струящиеся под ними воды Москвы-реки. На воде плавало, вздрагивая и ломаясь, отражение полумесяца. В тишине, не вспугнутой еще дневными шумами, плыли перезвоны кремлевских курантов.

И все притихли, задумались.

Открывается жизнь!.. Может быть, она будет и не совсем такой, как мечталось, потускнеют одни краски, появятся и засверкают другие. Но в эти минуты она открывалась их взору — большая, неоглядно широкая, сверкающая, волнующаяся, как море, полная дел, планов, мечтаний, великих свершений и нежных движений души.

Борис переглянулся с Таней, оба улыбнулись, чуть-чуть, одними глазами, и снова стали смотреть на бегущие струи воды.

Валя Баталин… О чем он думает, глядя на реку сквозь свои очки?

О математике, которая не обманет, не обидит и не подведет, или о неудачах в жизни, пути которой куда труднее угадать, чем решить сложнейшую из всех математических задач? Кто-то когда-то найдет и его — должен, не может не найти! И поймет его и увидит, что за этими очками, за близорукими зелеными глазами, за некрасивым лицом скрывается то, что всего дороже в жизни, — живая и глубокая, ищущая душа…

Сухоручко… Он тоже задумался. Может быть, о жизни, о будущем, о том, что кончилась пора, когда можно было «валять дурака», и что нужно же в конце концов браться за ум. А может быть, и нет, не кончилась еще для него эта пора? Может быть, поступит он, при помощи всесильного дядюшки, в кинематографический институт, нарядится в габардиновый макинтош и зеленую велюровую шляпу и будет так же «валять дурака», поглядывая кругом своими дерзкими, наглыми глазами. Может быть, мы встретим его на улице Горького, под руку с такой же дерзкой и развязной девицей, может быть, встретим на страницах газеты — в статье, в фельетоне или даже в короткой хронике: «Из зала суда»… Много придется еще повозиться обществу с этим исковерканным юношей, много и самому ему придется перенести шлепков от самой суровой учительницы — жизни, прежде чем из него образуется Человек.

Игорь Воронов, Вася Трошкин, Рубин — каждый думал о чем-то своем, непередаваемом, но очень важном.