Повесть о каменном хлебе

И была прогулянная неделя, и "Мама, скажи, что меня нету!" — когда на определителе высвечивался телефон Лави, и быстрые сборы — якобы в колледж, и бег по улице, поскальзываясь и чуть не падая, и звонок в знакомую дверь, и объятия прямо с порога…

И вдруг все кончилось.

На звонки Лютик отвечал кратко и сухо, цедил слова сквозь зубы, говорил, что приходить не надо, и встретиться — тоже не выйдет, и вообще сейчас нет времени говорить… Аэниэ рыдала ночами, вцепившись зубами в подушку, не понимая, что же она сделала не так. А потом — звонок от Лави, и на этот раз девочка взяла трубку.

— Привет, пушистая! Ты как там? Не слышно тебя, не видно… Заучилась совсем? Что у тебя такое жуткое творится?

— Привет… — говорить, преодолевая застрявший в горле ком, было неудобно, но преодолевать приходилось, — да так, по истории совсем загрузили… И по бутафории…

— Ну, — теплый смешок, — зато интересно, наверное!

— Угу…

— Слушай, тут концерт на днях будет, приходи! Да и вообще в гости приходи. Я соскучилась.

— Угу… А когда концерт?

— Мммм… В воскресенье. Где и всегда. Будешь?

— Буду… Хорошо… — последнее слово вышло полушепотом — опять подкатили слезы.

— Эй… Ты что, солнышко? Что с тобой, милая? — встревожено. — Ты плачешь?

— Да нет, ничего… Просто носом хлюпаю, ну, насморк…

— Смотри там… Если кто обидит — скажи мне. Догоню и по башке настучу… Ладно, целую, кыса. Увидимся.

— Ага…

На концерт Аэниэ немного опоздала. Дверь в зал была закрыта, и для верности ее еще придерживали с той стороны — чтобы не врывались во время песни и не топали, выказывая неуважение к выступающим. Девочка подождала перерыва между песнями, потянула тяжелую дверь и вошла. Прищурилась, пытаясь разглядеть знакомые лица в полумраке зала, никого не увидела и уселась на ближайшее свободное место.

Коротко стриженная медно-рыжая девушка, полненькое миниатюрное создание с необычайно сильным голосом, спела две положенные песни, раскланялась и вручила гитару следующему выступающему. Этим следующим оказался Лютик. Аэниэ заерзала на сидении, не зная, то ли подойти к нему сразу после песен, то ли подождать до большого перерыва.

Лютик был великолепен. Негромкий мягкий голос, почти полушепот, отчетливо доносился во все уголки зала, текла лиричная, полная нежной грусти песня… Вот он закончил петь, встал (Аэниэ привстала, готовая сорваться с места, подбежать, обнять) — из первого ряда выскочила девушка и взбежала на сцену. На виду у всех Лютик поднес к губам ее руку, потом обнял — и так, в обнимку, они и спустились в зал, и вместе уселись в первом ряду — девушка на коленях у Лютика.

Слезы, слезы, и как хорошо, что полумрак, и как хорошо, что новый певец орет что-то радостное — ему подпевают, и в шуме и гаме никто не расслышит рвущихся из груди всхлипов, никто не обратит внимания на то, что лицо девочки жалко сморщивается, а слезы струятся ручьем… Сейчас, сейчас… Немного успокоиться, пересидеть, заткнуть рот платком — платка нет, сойдет рукав, сойдет и рука, зубами — вот так, все, сейчас, сейчас должно отпустить…

Кто-то налетает — словно обрушивается сверху — охватывает, обнимает, знакомый запах — Лави всегда пахнет лавандой — прижимает голову девочки к своей груди, гладит, гладит по волосам, совсем как тогда, лихорадочно шепчет что-то… Помогает подняться, выводит — прочь из зала, и Аэниэ прячет лицо в растрепанных, уже мокрых волосах, Лави ведет ее, волокет на себе, огрызается на чье-то замечание, выводит на лестницу, теперь — теперь туалет, там как раз пусто… Аэниэ только беззвучно раскрывает рот, лицо ее покраснело, и все текут слезы, а голоса все нет, и Лави крепко берет ее за плечи, встряхивает:

— Кричи, слышишь?! Плачь, кричи, не вздумай молчать! Ну?! — встряхивает сильней, и словно прорывает плотину — жалкий, тонкий вой исторгается из груди девочки, девочка рыдает в голос, ревет и воет, сгибаясь пополам от невыносимой боли, а Лави держит ее, обнимает и, кажется, плачет тоже…

— Ты не будешь обо мне плохо думать?

— Что ты, пушистая! Никогда… Ты же хорошая… Я люблю тебя. Это он козел. А ты — хорошая.

— Мяу…

— Сама такая три раза… Ну вот, уже и улыбаешься, вот и умница. До дома доберешься? Нет, я лучше провожу тебя… Хотел бы я оставить тебя у меня на ночевку… Но твои не разрешат, так?

— Угу…

— Ну тогда хоть провожу.

Всю зиму Аэниэ была около Лави — каждый раз, когда представлялась такая возможность. Лави учила ее смотреть и видеть, и вместе они обнаружили, что у Аэниэ было еще одно воплощение, правда, уже в Арде, но зато мужское. Они нашли даже имя — Ахто, и немножко раскопали биографию и внешность. Лави отказывалась сообщать какие-либо подробности, предоставляя девочке «копать» самой. Понемногу Аэниэ переняла привычку Лави и многих других из ее свиты говорить о себе в мужском роде — а дома и в колледже приходилось следить за собой, чтобы не ляпнуть "я пошел" вместо "я пошла", или изворачиваться безличным "мне пора".