Повесть о Ходже Насреддине

Эти слова сожгли бы мальчика, испепелили на месте, если бы не улыбка старухи — ясная, добрая улыбка, осветившая, как солнечный луч, её лицо.

— Подойди ближе, — сказала она. — Ты хороший мальчик, с добрым сердцем, но, как я заметила, большой озорник. Теперь сознавайся прямо и без хитростей — зачем ты пришёл, что тебе нужно? И скажу наперёд: если ты опять принёс мне, как вчера, две таньга, то лучше уходи сразу со своими деньгами. Помогать бедным — это, конечно, хорошее, благочестивое дело, но плохо, когда некоторые мальчики ради этой цели забираются в отцовские кошельки. Потому что в каком ином месте можешь ты добывать по два таньга ежедневно?

Маленький Насреддин покраснел от обиды, но вспомнил, что ведь она — «люли», цыганка, поэтому судит о нём применительно к мальчикам своего племени.

— О нет! — сказал он. — Я пришёл сегодня без двух таньга. Я никогда не забираюсь к отцу в кошелёк. Он часто оставляет меня одного торговать в нашей лавке горшками, и всегда я отдаю ему всю выручку полностью.

— Это хорошо, — одобрила старуха.

— По праздникам он сам даёт мне четверть таньга и даже полтаньга.

— Это можно взять, — сказала старуха. — Это не грешно. Я рада, что в своём предположении ошиблась; не сердись на меня.

И дальше разговор у них пошёл сам собою: слово цеплялось за слово, как зубцы в деревянных шестернях, — мельница завертелась. Маленький Насреддин уселся рядом со старухой, погладил кота, послушал, как он поёт, и отозвался о его пении с большой похвалой.

— Любит ли он молоко и печёнку?

— Вот уж не знаю, потому что никогда не кормила его ни молоком, ни печёнкой, — засмеялась старуха. — Я и сама уже много лет их не видела.

Это горькое признание послужило мальчику мостом для перехода к разговору о самом главном. Волнуясь и запинаясь, он изложил старухе свой замысел против Большого Бухарца.

Она слушала сначала с любопытством, потом — с доверием, и под конец заплакала от умиления.

— Сам аллах послал мне тебя, дабы утешил ты мою бесприютную старость! Умом ты — неслыханный плут, если бы ты родился в нашем племени, то, конечно, сделался бы верховным вождём. Сердцем же ты — чистый праведник; дай бог, чтобы и дальше твой ум всегда находился в подчинении у сердца.

Замысел маленького Насреддина требовал предварительных расходов — таньга пятнадцать, даже немного больше. Старуха прониклась к мальчику таким доверием, что без колебаний вручила ему деньги, добыв их откуда-то из самых сокровенных глубин своих грязных лохмотьев.

— Это — последние, — сказала она. Рука её дрожала.

— Не тревожься, бабушка, они вернутся к тебе с прибылью, — ответил маленький Насреддин.

Сначала он направил стопы на Китайскую площадь, где торговали различным старьём; там за сходную цену — полтаньга — он купил старую поломанную деревянную клетку, довольно большую — из тех, в которых чайханщики держат кекликов — горных куропаток, ценимых за своё кудахтанье, напоминающее звон стекла. Затем мальчик направился в древоподелочный ряд, нашёл мастера, взявшегося починить клетку, — на это ушло ещё полтаньга. Третьи полтаньга были уплачены красильщику, расписавшему клетку всеми красками, что нашлись в его лавке, — зелёной, синей, красной, жёлтой и белой. Напоследок расщедрившийся красильщик опоясал клетку сверх уговора широкой золотой каймой, воскликнув при этом:

— Теперь, мальчик, тебе осталось только поймать жар-птицу с алмазным пером в хвосте!

— Она уже поймана, — ответил Насреддин. — Жар-птица, какой не видели ещё в Бухаре: о четырёх лапах и в чёрной шерсти.

…Вручив клетку старухе (она всплеснула руками при виде такого великолепия), маленький Насреддин снова пошёл на базар.

На этот раз — вернулся лишь к полудню:

— Идём, бабушка; всё готово.

Старуха кряхтя встала, взяла на руки полусонного кота, вяло приоткрывшего жёлтые глаза, мальчик взял клетку — и они пошли.

Остановились они вблизи Китайской площади, на перекрёстке трёх дорог. Здесь начинались три самых людных торговых ряда: ткацкий, обувной и скобяной. Немного в стороне от скрещения дорог старуха увидела небольшую палатку — камышовые циновки, укреплённые на четырёх жердях. Два входа — один напротив другого — прикрывались занавесками из грубой небелёной холстины. Возле палатки сидел её зодчий — какой-то базарный старик; получив от Насреддина две таньга, он с благодарностями удалился.

Мальчик повёл старуху внутрь палатки. Там был вкопан столб с прибитой к нему сверху широкой доской — возвышение для клетки. Больше ничего в палатке не было. Свет падал сверху сквозь дыру в крыше.

— Побудь здесь, бабушка, — сказал Насреддин. — У меня есть ещё одно дело — последнее.

Покинув старуху, он устремился в глубину сапожного ряда, затем, переулком, к водоёму Ески-Хауз, где в тогдашние времена сидели базарные писцы, составители всевозможных прошений и жалоб, а преимущественно доносов.