Повесть о храбром зайце

Но… это всё слова, это всё для площадей. История моя про меня! Я! Я хотел доказать, что я чего-то стою! Что я не «заяц-трус»! Не «робкий заяц»! Я был активнее их и ярче их. Многие из сегодняшных раздольерцев смотрели на меня с восторгом. Я мог (а может быть и должен был) стать их лидером. Тогда бы не было сейчас никаких волков! Возможно в этом… моё самое большое преступление. За это же и зая возненавидела меня. И первая, и вторая. Они думали, что это нерешительность, а самки не прощают нерешительность самцам. Что угодно прощают, но не это. Отвернулись от меня. Отвернулись тогдашние мои «друзья». Отвернулись все. Ну а что… что я мог для них сделать? Это непонятное кефирно-бульённое общество из творцов и журналистов – там где и ошиваются обычно революционеры наши – в эту среду меня тянула зая. А я? А я, доказывая, что не трус, пошёл в дозор. И пока они бултыхались в растворе своих кефирно-бульённых фантазий, только мечтая о будущей крови, я в крови плавал по долгу службы если уж не ежедневно, то как минимум раз 5 в неделю – такие были времена (неведомые и невидимые им)! А мои глаза… один вот этот, а второй любимый мой – глаза-то по-тихоньку открывались. И становилось понятно, что красивое и возвышенное – оно только в словесной форме бывает, а как доходит до исполнения, то вне зависимости от намерений ума и повелений сердца, получается всегда одно: кровь, говно и слёзы. И вот, когда я понял, что тону (а я понял, что тону), тогда-то я и распрощался с поэзией молодости. Бытовуха оказалась глубже. Эх, ни один молодой раздольерец мне не поверил бы (я сам бы себе не поверил), но, чёрт возьми их за ноги!

Бытовуха оказалась глубже. Во всех смыслах. Не только дурных.

Бытовуха ворвалась в моё сознание, расковыряла, всё что ковырялось и вытерла копыта, не спросив. Столица, странная моя служба в начальниках, ссылка и полёт синей бабочки. Ну а дальше…

А дальше, пропуская пару томов моего баснописца, кольцо на шее зайца и замкнулось. Я сделал то, что сделал. Хорошо ли, плохо ли? Удачно или нет? Я сделал то, что сделал. Я сражался с врагом, пришедшим на землю мою, что б разорвать её. Сражался как мог! Сражался средствами доступными мне. Я сражался за царя, за веру, за отечество. Но вот она, судьба моя – вот она возвращается и опять кричит мне голоском своим отвратным: «Что? Доказал?».

Нет. Нет, не доказал! Я доказал обратное. Теперь с утроенной силой будут кричать:

«Трус!»

«Беглец!»

«Предатель!»

«Трус, беглец, предатель! Вот, кто такой этот заяц!» И ведь не поспоришь! У них опять всё складывается! Предал же идеалы революции народной?! Предал?!

Предал! Ещё тогда предал! В Приморье! Бежал от суда честного и неподкупного? Бежал?!

Бежал! И как бежал! На меня ж теперь все грехи списали! Всех трупов повесели! (Эх, жаль не спросил про себя у торговца! Даже интересно, что они там насочиняли!)

Получается и предал, и бежал! Вот тебе и «заяц-трус»! Тут и мне-то возразить нечего – со всеми фактами не покроешь! Что говорить про других?!

Нет, свою репутацию (если и была она когда-то) я уничтожил окончательно и безповоротно. Теперь до скончания веков, до голых обезьян с их причудами, все будут знать, что заяц – жалкий трус, предатель и беглец. Прыг-скок, прыг-скок, и до свидания!»

Небо опять чернело – на этот раз по-настоящему, для всех и одинаково. Тяжёлые свинцовые тучи собирались армадами кораблей и шли на лес иссушенный, что б расстрелять его ковром дождя, засыпать градиной цветочной. «Как тебе такое, Заяц Зайцев?» (комментарий баснописца). «Надеюсь не попасть под ливень в этом поле», думал заяц, ускоряя шаг. Он продолжал слушать своё дыхание, останавливался, чтобы прощупать части тела, потерявшие чувствительность. «Нет, не понимаю. Может и уходит, а может и нет. Уже и уставать начинаю – так не поймёшь. Нужен грач.». … «Чёрт! Врач. Врач нужен! Врач, а не грач!»

II

До границы оставалось всего ничего. Заяц шёл теперь прямо, по хорошей старой дороге. Туманы временно рассеялись: с дозорной башни у ворот его должно быть видно через трубку. «Туманы в это время иногда уходят. Тучи сгущаются, а туманы рассеиваются. Козлы должны меня увидеть (если посмотрят, конечно).»

Часа два. «Часа два, и я в другой стране. Что им сказать? Решу на месте.»