Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове

Настя ещё ниже склонила голову; знала, может, ничего в том нет, что почти каждый вечер она пропадает на Пробойной улице, но тяжела будет расплата, коли дознается о том барыня Лизавета Перфильевна.

А Волков продолжал ещё горячее:

— Ну хочешь, Настя, я схожу к твоему барину? Скажу, мол, так и так...

Настя не дала ему договорить. В лице переменилась. Затрепетала вся. За рукав его схватила.

— Фёдор Григорьевич! Батюшка мой... разве можно!..

И снова замолчала.

Теперь молчал и Волков. Тяжёлое раздумье легло на его лицо.

Вокруг веселье — свист, шум, смех, какие-то выкрики. А они стоят — Фёдор Григорьевич и Настя, оба молчат, и у обоих в мыслях одно и то же.

Наконец Волков тряхнул головой, словно отгоняя от себя эти невесёлые думы. Сказал:

— Ладно, Настя! Тебе виднее — коли нельзя, то и не пойду... Тут другое надо придумать... А что, пока не знаю. Одно помни — я тебе заступник во всём.

И сразу, точно не было между ними этого разговора, начал он о другом и снова совсем другим голосом:

— Слыхала, мы сразу после крещения открываем наш театр? Хотим седьмого января...

— А как же! Про это все толкуют — малые и старые.

— Приходи, Настя! Мы будем «Титово милосердие» играть. Помнишь, читали эту пьесу?

— Приду, Фёдор Григорьевич.

— Обязательно приходи. За кулисами тебя поставим...

* * *

— Грунюшка! — воскликнула Настя, когда Фёдор Григорьевич от них отошёл. — Пирогов не хочешь ли?

— Ой, хочу!

— А давай купим?

— Каких купим? — У Груни потекли слюнки: есть ей охота незнамо как. — Каких купим? С зайчатиной? А может, лучше с потрохами?

— Хоть с зайчатиной, хоть ещё с чем... Мне всё равно.

— А копеечка твоя разве не заветная? — вспомнила вдруг Грунька. — Ведь говорила...

— Она больше мне не нужна, — засмеялась в ответ Настя.

Бывают же такие дни, когда солнце светит только для тебя!

И для тебя сверкает снег алмазами... И весёлые перелёты галок, и золотые купола церквей, и смех, и веселье, и всё на свете лишь для тебя, лишь для тебя одной...

7 января 1751 года

Ни сам Фёдор Григорьевич Волков, ни его товарищи-актёры — Нарыков, Шумской, Попов, Чулков и другие, — конечно, думать не могли, что число это войдёт знаменательной датой в историю русского театра.

В тот день, когда широко и гостеприимно распахнулись двери нового театра на Никольской улице, все они, конечно, не могли себе представить смысла происшедшего. Но они твёрдо знали: их игру, их спектакли будут смотреть не десяток-два любителей-театралов и не кучка придворной знати, а многие. Очень много людей!

Театральные афишки уже несколько дней висели и в гостином дворе, и в других людных местах города. На них было написано:

«В воскресенье 7 января в новом театре на Никольской улице, под управлением 1-й гильдии купца Фёдора Григорьевича Волкова, российскими комедиантами-охотниками представлено будет первый раз:

МИЛОСЕРДИЕ ТИТА,

лирическая трагедия в трёх действиях, сочинение аббата Петра Метастазио».

Далее шёл перечень действующих лиц и фамилии исполнителей.

Начало было назначено в 5 часов.

Но гораздо раньше, чем появились эти афишки, людская молва разнесла весть о дне и часе открытия нового театра.

Седьмого января, чуть свет, при входе в театр в особом чулане уже сидел канцелярист Яков Попов. Он не был занят сегодня на сцене и его отрядили продавать билеты.

Даже дух у него захватило, когда он глядел на гору билетов, наваленных перед ним и которые ему предстояло продать сегодня.

Да найдётся ли столько смотрельцев в Ярославле? Мало ли, что амбар на Пробойной улице бывал всегда набит до отказа. А вот сюда пойдут ли?..

Народ потянулся с самого утра. Иные, чтобы спозаранку купить билеты; другие — занять места поближе к подмосткам; некоторых томило нетерпение...

И вот уже пятаки, алтыны, копейки весело зазвенели, забряцали в руках продавца билетов — Якова Попова. А сами они, эти билеты, ну прямо таяли у него на глазах!

А люди всё шли, шли.

Теперь уже не страх, что придётся играть при пустом зале, а скорее другое приходило в голову: хоть театр большой, но зрителей ещё больше. Вместятся ли?

А люди, входя в зал, осматриваются. Переговариваются, похваливают.

— Глядите-ка! Снаружи не очень казисто, а внутри — ничего...

— Ничего... ничего...

— А печи-то какие! И где такие красивые изразцы брал Фёдор Григорьевич? Не на заказ ли ему делали?

— Занавес, занавес как разрисован! Ай-яй-яй...

— Домá, что ли, на нём заморские? Одни столбы стоят, крыши нет...

Разноголосый гул наполняет зал. Народу много. Тесно сидеть на скамейках, ещё теснее стоять. Плечом к плечу. Вытягивают шеи, чтобы лучше видеть.

Темнеет на улице. А здесь — в фонарях, что висят на стенах и на потолке в медных паникадилах, горят сальные свечи.

— Скоро ль начнут?

— А вот как придёт время, то и начнут.

— Да ведь сказано: в пять часов...